Сообщений в теме: 23

[Edward_Von_Shultz]

От Редколлегии.

Уважаемые читатели, мы начинаем публикацию книги "Город Антонеску". Книга в обычном понимании еще не существует - она пишется. Хотя со времени фашистских злодеяний прошло 2-3 поколения, актуальность темы не только не уменьшилась, но возросла. Редколлегия благодарит авторов за согласие оперативно знакомить читателя с очередными главами по мере их написания. По ходу дела возможно внесение изменений в уже опубликованное.

Перед вами документ, в котором несколько слоев : во-первых, это свидетельство очевидцев, во-вторых, аналитика, в-третьих, исследование. И все это облечено в художественную форму. Приготовьтесь к внимательному, неспешному чтению.

 

[font="arial, helvetica, sans-serif;"]«ГОРОД АНТОНЕСКУ»[/font]

Яков Верховский,
Валентина Тырмос

Пролог

Зачем мы не чайки...

Одесса, 16 октября 1941
5 часов и 30 минут утра

Так уж исстари ведется, так уж устроена природа, что в минуту опасности люди, животные и даже птицы в первую очередь спасают своих детенышей, своих птенцов.
Из Лондона начали эвакуировать детей еще до начала войны – в тот самый день, 23 августа 1939-го, когда правительству Чемберлена стало известно о полете Риббентропа в Москву и подписании советско-германского «Пакта о ненападении».
Из Берлина детей эвакуировали в конце августа 1940-го – сразу же после того, как тяжелые английские бомбардировщики совершили свой первый разрушительный налет на германскую столицу.
В июне 1941-го, готовясь в союзе с Германией к нападению на Россию, Финляндия начала призыв резервистов и, одновременно с этим, начала вывозить детей из опасных зон. В то же время и по тем же причинам кондукатор Румынии Ион Антонеску дал приказ об эвакуации детей из Бухареста.
На второй день войны – 23 июня 1941 года из Минска в чрезвычайно тяжелых условиях были эвакуированы 14 тысяч детей – 110 детских домов, 25 детских садов, 28 пионерских лагерей, 3 специальные школы и 3 детских санатория.
Из Ленинграда детей дошкольного и школьного возраста начали вывозить задолго до блокады города, с 27 июня 1941-го.
В течение первого месяца эвакуации было вывезено около 300 тысяч детей. И во время блокады детей продолжали вывозить под бомбами, на открытых грузовиках по ледовой «Дороге жизни».
С начала июля 1941-го детей уже вывозили из Москвы.
В одном из своих знаменитых газетных репортажей «Москва в эти дни - 17 июля 1941» – Илья Эренбург писал: «Москва готовится . . . Один за другим уходят поезда с детьми. Уехали школы, детские дома. Вот поезд с детьми писателей, вот другой – с детьми железнодорожников. Кажется, не видел я города, где было бы столько ребятишек, они вместе с воробьями заполняли гомоном московские переулки. Теперь воробьи остались без товарищей . . .».
И хотя в июле 1941-го поезда с детьми уходили в тыл почти ежедневно, было принято решение ускорить эвакуацию, и уже в августе вышел особый правительственный указ, предписывающий немедленно вывезти из Москвы «всех оставшихся детей до 15 лет». С этого дня специально созданная комиссия начала обходить дома, проверяя, не остались ли случайно где-нибудь «недоэвакуированные» дети.
В июле-августе 1941-го из Москвы и пригородов было вывезено 500 тысяч детей – 500 тысяч детей!

А как же мы?
Дети Одессы?
Еврейские дети Одессы?
Одесса уже 73 дня в осаде ведет героическую борьбу с атакующим ее врагом. И если город сдадут, а сдадут его несомненно, нас, еврейских детей, ждет гибель!

С начала войны из Одессы эвакуировали более половины ее жителей. Вывезли тысячи тонн различных грузов. Вывезли оборудование завода имени Октябрьской революции, оборудование Джутовой и Суконной фабрик, имущество Трамвайного треста.
Вывезли продукты питания, горючее, сырье, металлолом.
Вывезли паровозы с тендерами полными топлива и … воды.
Вывезли пленных румынских солдат.
Вывезли лошадей.
Вывезли все, что представляло собой какую-то ценность.
Еврейские дети остались в Одессе …
Сколько нас было?
Не 300 тысяч, как в Ленинграде.
И не 500 тысяч, как в Москве.
Всего лишь каких-то 40 тысяч.
Все 40 тысяч будут уничтожены.
Чудом останутся в живых единицы.

16 октября 1941 года.
Хмурый осенний рассвет окрашен багровым заревом пожаров. Войска, самоотверженно защищавшие осажденный город, покидают Одессу. В течение нескольких часов главные силы Приморской армии одновременно по всем фронтам отошли с боевых позиций, оторвались от противника и, пройдя пешим маршем около 20 километров, к 3 часам утра вышли в порт и погрузились на специально прибывшие транспорты и военные корабли. С рассветом подошли прикрывавшие отход арьергарды, и амбаркация была завершена.
Один за другим корабли отдают швартовы и выстраиваются в караван. В 5 часов и 10 минут утра последнее транспортное судно – старый грузовой пароход «Большевик», обогнув Платоновский мол, занимает назначенное ему место в конце каравана. Двадцатью минутами позже выходит в море флагманский крейсер «Червона Украина» с командующим – контр-адмиралом Гавриилом Жуковым на борту.
Последним уходит из порта катер с саперами – они уничтожили и взорвали все, что еще оставалось в порту.

Все…
Прощай, Одесса.
Последний морской караван взял курс на Севастополь.
В суровом молчании режут холодные волны корабли.
А над ними – какое чудо! – в первых лучах пробивающегося сквозь туман солнца реет огромная стая чаек.
Сотни, сотни белоснежных чаек!
Как далекий привет другого, мирного, времени!
И вот что удивительно – крикливые эти птицы сегодня необычайно тихи. Словно боясь выдать галс этого необычного каравана, они, широко раскинув крылья, в полном безмолвии парят над кораблями.
Существует легенда, что чайки покинули город вместе с его защитниками. Чайки покинули город…
А дети?

Еврейские дети остались в Одессе.
Для них не нашлось места на транспортах каравана.
Для них не нашлось места даже на том, старом грузовом пароходе «Большевик», который, за неимением «ценных» грузов, шел конце каравана почти порожняком.
Для еврейских детей нигде не нашлось места.
А крыльев у них не было – они ведь не чайки…
 

 

Еврейские дети остались в Одессе, в Одессе, в которую уже сегодня, уже через несколько часов, войдут убийцы.

Эти убийцы уже четыре месяца, с первого часа «внезапного» нападения на глазах всего мира совершают страшные неслыханные по своей жестокости преступления - всюду, где ступала нога немецкого солдата, всюду, где появлялся румынский солдат, жертвами становились женщины, дети, старики. Именно эти слова о «неслыханных по своей жестокости преступлениях» выбрал для своей обвинительной речи в 1946 году на Нюренбергском процессе помощник главного обвинителя от СССР Лев Смирнов.(1)

ИЗ ДОКАЗАТЕЛЬСТВ, ПРЕДСТАВЛЕННЫХ
ПОМОЩНИКОМ ГЛАВНОГО ОБВИНИТЕЛЯ ОТ СССР
Л.Н. СМИРНОВА
Стенограмма заседаний Международного Военного Трибунала,
от 14, 15, 18 и 19 февраля 1946 года
«Советское обвинение утверждает, и я представлю Суду доказательства этому, что на всем протяжении громадного фронта, от Баренцова моря до Черного моря, во всю глубину проникновения немецко-фашистских орд на землю моей Родины, всюду, где ступала нога немецкого солдата или появлялся эсэсовец, совершались неслыханные по своей жестокости преступления, жертвами которых становились мирные жители: женщины, дети, старики».

Страшные слова.
Жаль только, что помощник главного обвинителя от СССР «запамятовал», что большая часть этих «неслыханных по своей жестокости преступлений» совершалась против евреев - еврейских женщин, еврейских детей и стариков-евреев.
Жаль только, что помощник главного обвинителя от СССР «запамятовал», что большая часть этих «неслыханных по своей жестокости преступлений» с первого часа «внезапного» нападения была известна в Москве.

Большая часть этих «неслыханных по своей жестокости преступлений» была известна в Москве еще до 16 октября 1941-го, еще до того как хмурым октябрьским утром последний

За много месяцев до этого хмурого октябрьского утра, в солнечный летний день, в самом начале войны 25-26 июня 1941-го, в Каунасе убийцы из Эйнзатцгруппе «А» под командованием бригаденфюрера СС Вальтера Шталлекера вместе с местными литовскими подонками на глазах всего мира замучили более 1.500 евреев. В эти дни древний Каунас стал похож на стойбище каннибалов – всюду, на улицах и площадях валялись изуродованные трупы, а в витринах магазинов на всеобщее обозрение были выставлены отрубленные головы людей.

В пятницу, 27 июня 1941-го, волна убийств достигла Вильнюса. А в ночь на субботу, 28 июня 1941-го, убийцы уже врывались в дома евреев Белостока, и очень скоро улицы Белостока стали похожи на улицы Каунаса и улицы Вильнюса.
В этот день в Белостоке было уничтожено более 2.000. Часть из них сожгли живыми в синагоге, часть расстреляли в городском саду. Этот день, 28 июня 1941 года, евреи Белостока стали называть «Дер блутигер фрайтаг» - «Кровавая суббота».

А потом, в воскресенье, был Минск и был Брест и еще около 8.000 уничтоженных.

 

Прошел еще один день, и то, что произошло в понедельник, 30 июня, и во вторник 1 июля, во Львове, было, если это возможно, еще более чудовищно.
В этот день по улицам Львова гнали евреев.
Гнали так, как не гонят даже бессловесный скот.
Полуголые окровавленные, люди с дикими криками мчались по улице имени великого Сталина и падали, сраженные пулями, под ноги родных и близких, тех, кто бежал за ними. Раненных добивали прикладами и сапогами.

В эти дни улицы Львова стали похожи на улицы Каунаса, Вильнюса, Белостока, на улицы всех, захваченных варварами городов. На балконе Львовского оперного театра повешены 12 человек; на Стрелецкой площади расстреляны 15; вдоль всех улиц города, у стен домов сложены изуродованные трупы, а в пассаже на всеобщее обозрение выставлен труп еврейской женщины, к которому штыком приколот ее грудной ребенок.
Более 5.000 евреев было убито в эти дни во Львове. И если евреи Белостока назвали 28 июня 1941-го «Кровавой субботой», то евреи Львова стали называть день 1 июля 1941-го «Кровавым вторником».
Впрочем, теперь для евреев Советского Союза все дни и все ночи будут кровавыми.

 

И не только в больших городах зверствовали убийцы. Они не пропускали ни одного самого маленького поселка, ни одной деревушки. Не оставляли в живых ни одного еврея - ни одного старика, ни одного ребенка. В деревне Девнары Белостоцкой области они расстреляли оказавшиеся здесь случайно три еврейских семьи – 10 человек и среди них – один 75-летний старик и четверо малолетних детей. (2)

К 3 июля 1941-го варвары добрались до Злочева.
По свидетельству командующего 295-й дивизии вермахта генерал-майора Отто Корфесса,

 

ставшего очевидцем убийства, ров, окружавший древнюю Цитадель Злочева, был завален трупами. Чудовищная эта картина поразила даже гитлеровского генерала. Особенно он был шокирован дикими криками людей, стоявших на краю рва и ждавших своей очереди стать такими же трупами и лечь в тот же ров на трупы своих близких и родных.
Да, теперь для евреев все дни и все ночи будут кровавыми.

ИЗ ПОКАЗАНИЙ ПЛЕННОГО КАПИТАНА ВЕРМАХТА

Помню, как в 1941 году наша дивизия быстро шла по Белоруссии. Отличная еда, женщины, пирушки в городах и местечках. К местным жителям мы относились в основном хорошо… Но вот жителей-евреев расстреливали всех поголовно … Сколько расстреляли? Ответить не могу.
Расстреливали в каждом селе, в каждом местечке, не говоря о городах. Речь идет о десятках тысяч евреев…».

И настолько неслыханной была жестокость, настолько чудовищными преступления, что все происходящее казалось, да и сегодня кажется, следствием какого-то умопомрачения, следствием Безумия.
Нормальный человек не может взять грудного ребенка за ноги и размозжить его голову о камень. Нормальный человек не может сжечь ребенка заживо, не может бросить ребенка живым в могилу. Нормальный человек не может приколоть грудного ребенка штыком к трупу матери.
А может ли нормальный человек, зная, что ждет еврейских детей в захваченной врагом Одессе, бросить их в городе на растерзание?

Сталин знал, что ждет еврейских детей в Одессе…
Сталин знал о патологической ненависти Гитлера к евреям задолго до прихода Бесноватого к власти. Вскоре после выхода в свет «Майн Кампф», где-то в году 1925-м, Дмитрий Мануильский привез эту книгу в Москву. И нужно прямо сказать, гитлеровское словоблудие, густо замешанное на ненависти к евреям, заинтересовало Сталина. Книга была переведена на русский, издана небольшим тиражом «для служебного пользования», и заняла достойное место в уникальной библиотеке вождя. И в последующие годы Сталин не раз заглядывал в «Майн Кампф», оживляя в своей невероятной памяти «откровения» Бесноватого и подчеркивая синим карандашом особенно впечатляющие места:
«Сама судьба указывает нам перстом… Конец еврейского господства в России будет также концом России как государства…».

Не секретом для Сталина были, конечно, и Нюренбергские законы, превращавшие евреев Германии в потенциальных мертвецов - в 1936-м на VIII Чрезвычайном съезде Советов Молотов даже процитировал один фрагмент, лишавший евреев германского гражданства: «…еврей не может быть гражданином Германской империи…».

Ну а в 1939-м, после нападения на Польшу!
Отправляясь «Нах Остен!», немецкие солдаты не столько думали о предстоящих сражениях, сколько предвкушали удовольствие «бить жидов».
Так и на вагонах поездов, идущих на Восток, было написано мелом: «Мы едем в Польшу бить жидов!».

 

А расстрелы тысяч евреев в Бохнии 3 сентября 1939?
А убийство во рвах под Острув-Мазовецка 11 ноября 1939?

 

 

Эти преступления нельзя было «не заметить» - они без всякого стыда совершались открыто в нескольких километрах от демаркационной линии, разделяющей оккупационные зоны союзников в полном соответствии с подписанным 27 сентября 1939 договором «О дружбе и границах».

Эти преступления нельзя было «не заметить», о них со всех концов шли в Москву сообщения, рапорты, сводки:

ИЗ РАЗВЕДЫВАТЕЛЬНОЙ СВОДКИ №141
О мероприятиях германских властей на оккупированной территории Польши», 6 ноября 1939
… 20 сентября 1939 г. При отходе немецких войск из г. Перемышль органами гестапо было арестовано 600 евреев из разных прослоек населения, которых на следующий день на берегу р. Сан… раздели догола, заставили вырыть себе могилы и перед смертью танцевать под патефон. После этого в присутствии всего населения их расстреляли …
На следующий день в предместье м. Сосновцы на одной из улиц были собраны все евреи, загнаны в дома и подожжены.
Тех, кто пытался бежать, расстреливали.
В результате было расстреляно 20 женщин и детей и много евреев сожжено…

Расстреляны … повешены … сожжены …
Женщины … дети …
Эти преступления нельзя было «не заметить» - Сталин сам упомянул о них в октябре 1939-го в разговоре с министром иностранных дел Латвии Вильгельмом Мунтерсом: «Немцы уничтожили <в Польше> очень много жидов . . .».
Именно так и сказал. Именно это слово – «жиды» - употребил.
Так было в 1939!

Но теперь-то не 1939-й!
Теперь 1941 год!
И Сталин теперь получает информацию уже непосредственно - «с места действия». Линия фронта еще не установилась и многим, особенно молодежи, все еще удается перейти ее, и по лесам и болотам добраться к «нашим».

Добираются к «нашим» и чудом оставшиеся в живых евреи.
Эти люди выбрались из объятых пламенем синагог и школ, выползли из расстрельных рвов, вылезли из-под груды трупов, эти люди не могли молчать.
Чудовищными были их рассказы. Чудовищными …
И еще более чудовищными были свидетельства пленных немецких солдат, когда они на допросах бесстрастно повествовали о совершенных ими по приказу фюрера убийствах «еврейских недочеловеков».

До сдачи Одессы оставалось еще 19 дней, когда 27 сентября 1941 года на улицах Киева оккупанты вывесили приказ:
«Все жиды города Киева и его окрестностей должны явиться в понедельник 29 сентября 1941 года к 8 часам утра на угол Мельниковской и Дохтуровской (возле кладбища).
Взять с собой документы, деньги, ценные вещи, а также теплую одежду, белье и проч.
Кто из жидов не выполнит этого распоряжения и будет найден в другом месте, будет расстрелян. Кто из граждан проникнет в оставленные жидами квартиры и присвоит себе вещи, будет расстрелян».
[ЦГА Окт. Революции, М., фонд 7021, опись 65, ед. хранения 5]

И 29 сентября, в понедельник, который по какой-то ужасной закономерности выпал на «Судный день», киевские евреи со всех концов города потянулись в сторону еврейского кладбища. Толпы людей, старые и малые, шли они, поддерживая друг друга. С мешками, кошелками, свертками.
Калеки на костылях. Парализованные на носилках, на одеялах. Младенцы в колясочках …
Три дня и три ночи продолжалось это шествие смерти.
И все эти три дня и три ночи вдоль всех киевских улиц – Львовской, Павловской, Дмитриевской, Володарского - на тротуарах стояли тысячи киевлян и с любопытством и ужасом взирали на обреченных.
И нужно прямо сказать, никто из них не обманывался в истинном смысле происходящего.

Знали это наверняка и многие евреи.
Ну, может быть, не в первый день.
А на второй? На третий?
Но если знали, почему тогда шли?
Почему не убежали? Не спрятались?
Не попросили помощи у тех, стоящих на тротуарах?
А вот потому и шли, что бежать было некуда, что спрятаться было негде, да и помощи не от кого было ждать!

Нет, в этот страшный час никто не протянул руку помощи.
Никому! Даже тем, самым маленьким, которых мамы везли в колясочках. Даже тем, чуть постарше, которых бабушки вели за ручку, тем, которые не забыли взять с собою на смерть своих любимых кукол, своих плюшевых мишек, своих смешных длинноухих зайцев.

Нет, они, конечно же, не понимали, что идут на смерть, да и само слово «смерть» никак не вязалось с их веселыми розовощекими мордашками.
«Мое дитя! Мои румяна!» - напишет когда-нибудь Илья Эренбург.
Бежать было некуда и помощи не от кого было ждать.

Но почему? Наверное, самый честный ответ на этот вопрос дает Анатолий Кузнецов, с беспощадностью обнаживший в нашумевшей повести «Бабий Яр» отношение своего родного деда - Федора Семерика - к трагедии киевских евреев:

«Поздравляю вас! Ну!.. Завтра в Киеве ни одного жида больше не будет… Слава тебе, Господи!
Хватит, разжирели на нашей крови, заразы….». (3)

Нет, не все люди, конечно, думали так, как Федор Семерик, но в основном …

И потому уже в первый день злодейства, 29 сентября 1941-го, в Бабьем Яре были уничтожены около 33 тысяч евреев.

«Сегодня по Львовской идут.
Мглисто. Долго идут.
Густо, один к одному.
По мостовой,
По красным кленовым листьям,
По сердцу моему…
За улицей Мельника – кочки, заборы и пустошь,
И рыжая стенка Еврейского кладбища.
Стой!..
Здесь плиты поставлены смертью …Пусто…
И выход к Бабьему Яру,
Как смерть, простой . . . ».
Лев Озеров, «Октябрь» №№3-4, М., 1946

В третью годовщину трагедии Бабьего Яра, 29 сентября 1944 года, еврейский писатель Исаак Кипнис пришел к Бабьему Яру. Он пришел туда пешком, через весь Киев, той самой дорогой, теми самыми улицами, которыми шли на смерть евреи в 1941:
«Бабий Яр похож на квадратную чашу, с тем только отличием, что на дне ее нет недопитого вина, а только кровь, которая под дождем и снегом потеряла свой цвет.
Вот лежит скомканный грязный кусок белой ткани, когда-то это была рубашка… А вот там лежат волосы, которые пережили тех, кого они когда-то украшали. Здесь они выглядят страшнее смерти … оторванные бороды вместе с кожей … и рядом – старая шапка…
Почти в самой средине стоит стоптанный ботинок.
Он упал с ноги в последнюю роковую минуту …
Мы с вами не пережили этой минуты, и поэтому не найти нам слов для того, чтобы описать вид ботинка, упавшего с ноги человека, тело которого корчилось в предсмертной агонии в котле смерти. Никто не трогает этот ботинок…
Люди стоят. И ждут.
Может быть, кто-то придет и откликнется хоть единым словом…».(4)

Оклик…
Именно этот оклик послышался Илье Эренбургу:
« Мое дитя! Мои румяна!
Моя несметная родня!
Я слышу как из каждой ямы
Вы окликаете меня…».

Этот оклик и сегодня, через 60 с лишним лет слышится нам, слышится многим – евреям и не евреям.
К несчастью далеко не всем…

Знал ли Сталин о гибели евреев Киева еще тогда – в начале октября 1941-го? Еще до того, как Одесса была сдана врагу?
Знал! Несомненно, знал!
Получил сообщение. Скорее всего, уже 30 сентября или 1 октября 1941 года, то, что на современном языке называется «в реальном масштабе времени».
Сообщение поступило непосредственно из оккупированного Киева от руководителя подпольной диверсионно-разведывательной группы Ивана Кудри по кличке «Максим».

Организацией подпольных групп с первого дня войны занималась специально созданная Сталиным «Особая группа» во главе с майором государственной безопасности Павлом Судоплатовым (Приказ по НКВД СССР № 00882, от 5 июля 1941 года).

Такие подпольные группы были созданы в портах – в Одессе и в Николаеве и в столице Украины - Киеве. Группы эти считались в некотором роде «элитными», и в виду особой их важности и значении, которое предавал им Сталин, во главе их были поставлены лучшие люди Внешней разведки НКВД: молодые, но уже очень опытные и бесстрашные боевики. (5)

В Одессу был направлен старший лейтенант госбезопасности Владимир Молодцов, в Николаев – заместитель начальника разведывательного управления НКВД – полковник Виктор Лягин, а в Киев - старший лейтенант госбезопасности Иван Кудря. Все они подчинялись непосредственно Лаврентию Берия, и были отлично экипированы - фальшивые документы, деньги, оружие, боеприпасы, продукты и (самое главное!) рация, обеспечивающая двустороннюю связь с Москвой.

Отчаянные они были люди – и Молодцов, и Лягин, и Кудря.

Около четырех месяцев смогли они продержаться на оккупированной врагом территории. Взрывали, поджигали, убивали и… регулярно докладывали о своих подвигах в Центр.
Все они, в конце концов, погибли.

А вот совершенные ими подвиги – в Одессе, Николаеве, Киеве – еще и сегодня не полностью рассекречены. И Золотые свои звезды героев они получили посмертно только в 1965-м - через 23 года после гибели.

Так уж случилось, что одной из самых эффективных подпольных групп была резидентура Ивана Кудри в Киеве.
К подпольной работе Кудрю готовила жена Павла Судоплатова – полковник госбезопасности Эмма Каганова.

Кудря появился в Киеве в середине июля 1941-го.
Впрочем, это был уже не Кудря, а совсем другой – и внешне и внутренне – человек: сын расстрелянного коммунистами священника, скромный учитель украинского языка, по имени Иван Кондратюк. Прибыв в Киев, Кондратюк поселился в доме № 16 по Институтской улице в квартире некоей Марии Груздевой - своей «невесты», которую ему, кстати, тоже сварганила Эмма Каганова – большая мастерица по созданию известных в НКВД «агентурных пар».

Все оставшееся до оккупации время Кудря использовал для подготовки к выполнению своей опасной миссии.
Интересно, что для осуществления надежной связи с Москвой он установил настоящую стационарную радиостанцию. Работать на ней должны были прибывшие вместе с ним два профессиональных радиста – Константин Емец и Афанасий Кравченко.

После установки радиостанции, тогда же в августе 1941, радисты опробовали ее и начали регулярные сеансы радиосвязи с Москвой. И нет ничего удивительного в том, что 19 сентября 1941-го, в день вступления гитлеровцев в Киев, Кудря немедленно отправил радиограмму в Москву с подробным отчетом об обстановке в оккупированном городе.

Этот непреложный факт приведен в «Справке КГБ при Совете Министров УССР о диверсионно-разведывательной деятельности группы подпольщиков г. Киева», август 1941 - ноябрь 1943 года. (6), (7)

Существует, правда, легенда, что никакой регулярной радиосвязи с Москвой у Кудри не было, да и не могло быть, поскольку дом № 16 по Институтской улице, в котором помещалась конспиративная квартира «Максима», в первые дни оккупации был взорван немцами, и при этом взрыве, якобы, погибла радиостанция.
Указанный дом был действительно взорван – немцами или не немцами, кто знает? Но радиостанция Кудри никак не могла погибнуть при этом взрыве, просто потому, что именно из соображений конспирации, она не помещалась на этой конспиративной квартире. Радиостанция была установлена совершенно в другом месте, на другом конце города, в квартире некоего Евгения Линкевича, который на удивление после гибели Кудри, не попал в руки убийц, и, пережив оккупацию, еще долго, и будем надеяться, счастливо, жил в своем родном Киеве. И даже, видимо, не подвергся репрессиям, как это случилось со многими рисковавшими жизнью ради своей советской Родины замечательными людьми - разведчиками, подпольщиками, партизанами …

Как указано в «Справке КГБ», подпольная радиостанция Кудри продолжала действовать до начала октября 1941 года и прекратила свою работу только после того, как ее батареи пришли в негодность.
Сам по себе этот факт вызывает недоумение. Да неужели же батареи стационарной радиостанции, были рассчитаны всего на 14 дней? С 19 сентября 1941-го до начала октября, скажем - до 4 октября? Невероятно!
Но пусть, так. Пусть радиостанция даже вышла из строя где-то 4 октября 1941-го. Но, как известно, еще до прекращения связи Кудря успел передать в Москву огромное количество информации. Это - и рапорты о совершенных им диверсиях и пожогах; и поименный список 87-и немецких агентов, заброшенных в район Москвы; и подробные сведения о разведывательном центре Абвера, размещенном в доме № 4/6 по Кузнечной и возглавляемым видным немецким разведчиком майором Майером или Миллером; и, наконец, совершенно сенсационные данные о развернутом немцами сверхсекретном строительстве в лесу под Винницой - как оказалось впоследствии, строительстве еще одной ставки Гитлера «Оборотень» - «Вервольф».

Москва подтвердила получение всех этих сообщений.(6)
Но Кудрю это, как видно, не удовлетворило, и он для большей надежности переслал в Москву эту же информацию в письменном и более подробном варианте «с оказией».

С оказией? Из оккупированного гитлеровцами Киева в далекую Москву?
Нет, этого не может быть! А вот, оказывается, может.
В эти дни, первой половины октября 1941-го из оккупированного Киева в тыл уходили четыре человека. Два чекиста, выполнявшие в Киеве секретную миссию (интересно, какую?) и возвращавшиеся в Москву после ее завершения, и те самые два радиста (Емец и Кравченко), которые прибыли в Киев вместе с Кудрей и теперь после прекращения работы радиостанции ставшие, как будто бы бесполезными.
Именно эти люди взяли с собой пространный доклад Кудри и, несмотря на все превратности их опасного пути, благополучно доставили его в Москву.

ИЗ «СПРАВКИ КГБ»
«В первой половине октября 1941 года из Киева на Большую землю уходили два чекиста, выполнившие свое задание, и «Максим» через них передал в центр первое сообщение о своей работе в оккупированном Киеве. Вскоре после этого «Максимом» в центр были также направлены оба радиста, так как питание станции пришло в негодность, а к радистам начала проявлять интерес полиция».

Доступные для исследователей папки рассекреченных документов неполны и многих из посланных Кудрей в Москву сообщений - по радио и «с оказией» там не хватает. В частности, нет в этих папках сообщений о чудовищных зверствах нацистов против евреев.

Это кажется странным. Тогда, в начале октября 1941-го, когда готовились эти сообщения, весь Киев был потрясен кровопролитием устроенным варварами в Бабьем Яру.
Об этом только и говорили.

Над Бабьим Яром все еще курился красный от горячей людской крови туман. А в ушах киевлян все еще стоял треск автоматов, лай собак, предсмертные уже нечеловеческие крики и… бравурная музыка. Эта кощунственная музыка должна была заглушить крики обреченных, и этим, по мнению палачей, «смягчить» впечатление от совершающегося преступления. Однако, на самом деле, именно по контрасту, музыка только усиливала жуткое впечатление. (7)

Могло ли случиться так, чтобы Кудря обо всем этом умолчал? Могло ли случиться так, что промолчали добравшиеся до Москвы радисты – Константин Емец и Афанасий Крав, чекиста, которые выполняли свое секретное задание в Киеве как раз в те дни, ксь город был наполнен треском автоматов и лаем собак, когда в ушах киевлян все еще стояли крики обреченных, а над Бабьим Яром клубился кровавый туман?
Да, нет же, нет!
Они не могли молчать!
Это было бы противно человеческой природе!

6 января 1942 года в своей необычной ноте, обращенной ко всем послам и посланникам стран, с которым Советский Союз имел дипломатические отношения, Вячеслав Молотов упомянул и о Бабьем Яре.

Нота Молотова занимает 12,5 страниц.
Трагедии Бабьего Яра в ней отведено ровно 12,5 строчек:
«Страшная резня и погромы были учинены немецкими захватчиками в украинской столице – Киеве…
Вырвавшиеся из Киева советские граждане описывают потрясающую картину одной из этих массовых казней: на еврейском кладбище гор. Киева было собрано большое количество евреев, включая женщин и детей всех возрастов; перед расстрелом всех раздели до гола и избивали; первую отобранную для расстрела группу заставили лечь на дно рва, вниз лицом и расстреливали из автоматов; затем расстрелянных немцы слегка засыпали землей, на их место вторым ярусом укладывали следующую партию казнимых и вновь расстреливали из автоматов…». (8)

Какую точную картину убийства воспроизводит Молотов!
Да, да, все это именно так и было!
Вниз лицом…
Слегка присыпали землей…
Слегка присыпали… Слегка…
И … из автоматов …

Нет, это не впечатления случайных свидетелей - «советских граждан, вырвавшихся из Киева».
Это рапорт. Рапорт профессионального разведчика.
Короткий, точный и даже (в такой ужасной ситуации!) лишенный эмоций. Скорее всего – это рапорт Кудри. Ведь Кудря, как указано в справке КГБ, именно в начале октября 1941-го переслал в Москву и по радио и «с оказией» огромное количество информации.

Это было уже после Бабьего Яра, и вряд ли он не упомянул в своем рапорте об этом злодействе. Он просто обязан был это сделать – это входило в круг его обязанностей. Один из пунктов задание резидента на подпольную работу в тылу врага требовал докладывать в Центр «об отношении оккупантов к местному населению».

Недаром же «коллега» Кудри – Владимир Молодцов – резидент НКВД в Одессе – уже через три дня после оккупации города, 19 октября 1941 года, радировал в Москву: «Оккупанты терроризируют город. На улицах трупы повешенных. Идут облавы. Аресты евреев . . .». (9)

Молодцов докладывал.
И Кудря, наверняка, тоже докладывал.
Но Кудря отправил свое сообщение в начале октября 1941-го, и после этого в течение многих месяцев не имел связи с Москвой. А нота Молотова датирована 6-м январем 1942 года.

Как же так? А просто: в январе 1942-го Молотов просто использовал информацию, полученную из Киева тремя месяцами ранее – в начале октября 1941-го.
И это значит, что в Москве знали о Бабьем Яре еще в начале октября 1941-го. Знали о мученической смерти еврейских детей Киева еще до падения Одессы.
Знали и … ничего не сделали, чтобы спасти детей.

Для еврейских детей Одессы не нашлось места на транспортах последнего морского каравана, который ушел на Севастополь в предрассветном тумане 16 октября 1941-го.
Для еврейских детей Одессы не нашлось места даже на старом грузовом пароходе «Большевик», который за неимением «ценных грузов» шел в конце каравана порожняком.

А ведь нас можно было еще спасти.
Ну, может быть не всех, не все 40 тысяч.
Может быть 20, 10, может быть только 5 тысяч.
Может быть, можно было спасти одного.
Хотя бы одного ребенка.
Одну детскую душу … Но, нет …
Еврейские дети остались в Одессе.
Мы остались в Одессе – двое детей – пятилетняя девочка Ролли и десятилетний мальчик Янкале …

 

[Edward_Von_Shultz]

 «Я не боюсь того, что История
 назовет нас варварами . . .».

 Ион Антонеску
 Бухарест, 8 июля 1941

 

Действие первое:
«Odessa a cazut!»

1. Говорят, румыны не убивали . . .

 

 

16 октября 1941, 16 часов 30 минут.
Стук кованых солдатских башмаков по брусчатке мостовых.
Скрип румынских военных каруц. Цокот копыт.
Румынские варвары входят в наш город.
Как найти силы, где найти слова, чтобы описать весь ужас того, что началось сегодня? Того, что будет продолжаться два с половиной года: 907 дней, 21 768 часов, 1 306 080 минут...

Каждый день, каждый час врезались в память. Вот уже более полувека прокручивается все это перед глазами, словно лента старого черно-белого кино. Не стираются, не меркнут кадры. И дети на них - пятилетняя Ролли и десятилетний Янкале – не взрослеют, остаются детьми. И все тот же в глазах их ужас.
Румыны входят в город.
В 17.00 в Бухарест поступает первое донесение (1):

РАПОРТ № 302.348
16 октября 1941, 17.00
Войска 4-й армии сломили последнее сопротивление неприятеля, защищавшего Одессу, и вошли после обеда в город одновременно по всем направлениям ...
С 16.00 в порту проводится акция по ликвидации последних очагов советского сопротивления.
Население встречает наши войска с энтузиазмом.
Командующий 4-й армией
Генерал Иосиф Якобич


Действительно, въезд «завоевателей» в Одессу, оставленную Красной Армией еще на рассвете, почти двенадцать часов назад, был в некотором смысле торжественным.
Хмурый осенний рассвет сменился необычным для октября ярким солнечным днем, словно лето вернулось в город. Легкий ветерок гонял по пустынным улицам желто-красные листья платанов, обрывки старых газет и последнюю листовку Областного комитета партии:

«Ко всем гражданам г. Одессы и Одесской области!
Дорогие друзья!
В связи с изменившейся обстановкой . . . Одесса потеряла свое стратегическое значение. В силу этого Советское правительство и Главная Ставка решили оставить город, отозвав войска на другие участки фронта  . . .
Областной комитет партии и исполком областного Совета депутатов трудящихся призывают вас не складывать ни на минуту оружие в борьбе против немецких оккупантов.
Беспощадно расправляйтесь с немецко-румынскими захватчиками, бейте их на каждом шагу, преследуйте по пятам, уничтожайте их, как подлых псов . . .
К оружию, товарищи!
К оружию и грозной мести врагу!». (2)

Румыны в городе.

Медленно тянутся по мостовым колонны «завоевателей». Вдоль Пушкинской, Ленина, Советской Армии...
А на тротуарах, по обеим сторонам мостовых, толпятся граждане Одессы. Нет, особой враждебности к оккупантам они не проявляют, и уничтожать их, как «подлых псов», явно, не собираются. Но и особого энтузиазма тоже не заметно.

Хотя... Некоторые действительно выражают радость – в основном, по поводу освобождения от большевиков. Эти люди даже оделись по-праздничному, прихватили хлеб-соль, вытащили из кладовок годами пылившиеся там иконы, царские ордена. Они размахивают побитыми молью мягкими шляпами, бросают в «освободителей» печенье, коробки спичек и даже несмело кричат «ура». (3)

Но большинство все-таки вышло на улицы просто из любопытства, желая увидеть, наконец, собственными глазами «этих румын», понять, чего от них следует ожидать.

Говорят, что на Пушкинской, у Собора было даже нечто похожее на официальную встречу, с торжественными речами и приветствиями. Но окончилось «торжество», и разбежались встречающие, торопясь добраться до темноты домой, укрыться от какой-то неведомой еще опасности. Рассыпались колонны «освободителей», растеклись по городу темно-зелеными ручейками, грязно-зелеными каплями.
С явной опаской, по-воровски разглядывают они Одессу, бывшую для них неприступной крепостью.

Мертвый город

Полноте, да Одесса ли это?
Такой ли виделась она Антонеску?
Одесса всегда почему-то притягивала румын. В давние, дореволюционные еще времена они частенько ездили сюда – и по торговым делам, и так, развлечения ради. Так, между прочим, именно в Одессу в 1918-м сбежал непутевый наследник румынского престола Кароль, когда ему приспичило, вопреки запрету своих царственных родителей, обвенчаться с маленькой одесской актриской Зизи Ломбрино.

Самому Антонеску не пришлось побывать в Одессе. Но он слышал, ему рассказывали, что этот красавец-город чем-то напоминает милый его сердцу Париж. В 1920-м он, будучи представителем генерального штаба, даже вел переговоры с поляками, надеясь, что в обмен на участие в войне с большевиками Румыния сможет заполучить Одессу. Тогда, как говорят у нас в Одессе, «номер не удался».

Зато теперь, дабы не упустить шанс, Антонеску стал выпрашивать Одессу у Гитлера заранее, задолго до ее захвата. Об этом Гитлер уведомил своих подельников на знаменитом секретном совещании «О пироге», проходившем 16 июля 1941-го в Вольфшанце:

«... Антонеску хочет получить Бессарабию и Одессу с коридором, ведущим на запад – северо-запад . . .» (4).

Антонеску мечтал об Одессе и теперь, наконец, получил ее!

Но таким ли видел он торжественный въезд своей победоносной армии в поверженный город?
Одесса мертва. Улицы перепаханы бомбами и снарядами, засыпаны щебнем, осколками стекла, перекрыты баррикадами - мешками с песком, брусчаткой, вывороченной из мостовых.
Магазины, аптеки, базары – разграблены.
Горит порт – элеватор, пакгаузы, склады.
Горит городской Холодильник.
На углу Ленина и Ярославского горит аптека, на Дерибасовской - дом Пурица, на Карла Маркса – магазин.
Пожары не тушат: воды давно нет, – Беляевская водонапорная станция взорвана. Электричества тоже нет, – электростанция на Пересыпи взорвана. 

16 октября 1941.
Одесса похожа на мертвого человека. Даже море мертво, лежит оно мертвым свинцовым пластом – ни одного корабля у причалов.
И уже подступают ранние осенние сумерки, а с ними, как то неожиданно, накатывает кровавая волна террора.
Выстрелы ... Это в Сабанских казармах.
Выстрелы ... Это на Куликовом поле.
Крики ... Это уже совсем близко, где-то под самыми забитыми фанерой окнами.
Шаги бегущего человека. Топот солдатских башмаков. Гортанный окрик ... Режущий душу вскрик ... И тишина.
Первыми жертвами «освободителей» стали случайные прохожие.
Дыша перегаром цуйки в лицо ошарашенного человека, солдаты даже как-то весело вопрошают: «Жидан? Жидан?». И, не дожидаясь ответа, прикладом ружья проламывают ему голову.
Кровь на брусчатке мостовых. Кровь на серо-голубых гранитных плитках тротуаров.
К утру 17 октября повсюду, – на Пушкинской, где только вчера проходила встреча «освободителей», на Дерибасовской, в Городском саду, на Петра Великого, – валяются трупы.
Есть уже и повешенные – на деревьях, на фонарных столбах, на балконных решетках.


17 октября 1941

На Французском бульваре повешен 66-летний еврей Янкилевич. На Пушкинской валяется труп Якова Зильберберга с обрывком веревки на окровавленной шее. (5)
 

Одесса, 18 октября 1941
(Архив «Яд Ва-Шем», Иерусалим, 2000)

На Новом базаре – трупы расстрелянных Виктора Гойхмана и Якова Нусиновича, а на Хмельницкой, возле ворот дома № 13, труп замученного Иосифа Гиммельфарба.

Да что же это такое? Как же это? Почему на улицах трупы? Ведь в город вошли не немцы, не гитлеровские людоеды. В Одессу вошли румыны, которые, как всем известно, не убивают!

«Румыны не убивают». Этот миф существует уже более шестидесяти лет. Нам приходится слышать такое даже сегодня, в Израиле, за дружеским столом, из уст умных интеллигентных людей. Евреев, между прочим.
«Да что вы, что Вы! Все, о чем вы здесь говорите, касается только немцев. Румыны не убивали. От них легко можно было откупиться. Мне лично рассказывала об этом одна симпатичная русская женщина, которая во время оккупации работала кухаркой в доме румынского офицера. Офицер, по ее словам, был милым и исключительно добрым человеком. Он с неизменным уважением вспоминал о вожде румынского народа Антонеску, которого никоим образом нельзя было причислить к антисемитам. . .».

«Во всем виноваты евреи. . .»

Был, или не был Антонеску антисемитом?
Как и вся румынская интеллектуальная элита, как и многие его коллеги, – кадровые офицеры румынской армии, Антонеску конечно же, был антисемитом. И более того. К общепринятому в Румынии бытовому антисемитизму примешивалась его личная жгучая ненависть к евреям. Все его беды, все постигшие его несчастья, по его убеждению, были связаны с евреями. Во всем виноваты были евреи. (6)

Начать с того, что в начале века, непутевый отец бросил семью и его, маленького Ионика ради еврейки по имени Фрида Куперман. Эта наглая женщина сменила свою еврейскую фамилию на «Антонеску», и ни за что не желала расставаться с ней даже во время войны, несмотря на настойчивые требования пасынка-кондукатора, когда отца его, а ее мужа давно уже не было в живых.

Да и в дальнейшем судьба, словно издеваясь над Антонеску, всякий раз подсовывала ему евреев. Непрезентабельный – рыжий и прыщеватый – юноша Ионел дважды пытался жениться. Оба раза помолвки расстроились. И оба раза его несостоявшимися невестами были еврейки. А когда ему все-таки посчастливилось жениться, его женой оказалась снова еврейка – некая Рахель Мендель. Рахель родила Иону сына, но тут снова беда – ребенок умер, и причиной его ранней смерти, как говорят, был сифилис, которым страдал Антонеску, с ранней юности таскавшийся по бардакам. Эта неизлечимая в те времена болезнь наложила отпечаток на всю его дальнейшую жизнь. Ей он был обязан дикими взрывами бешенства, когда лицо его багровело, глаза выкатывались из орбит, а из перекошенного рта с пеной и каким-то звериным рыком выплевывались непечатные слова. Не случайно товарищи прозвали его Красной Собакой.

Та же еврейка Рахель стала причиной еще одного его несчастья. Не удосужившись с ней развестись, Ион, занимавший в те дни пост румынского военного атташе в Париже, женился вторично на красавице Марии, и был обвинен в бигамии. Благо, продувная бестия – молодой румынский адвокат Михай Антонеску, однофамилиц Иона, сумел «отмазать» будущего великого кондукатора от тюрьмы.

Антонеску, действительно, мнил себя великим. Он говорил о себе в третьем лице и считал, что окружающие – товарищи по учебе, коллеги по службе, начальники, подчиненные и даже родственники не воздают ему должное, не ценят, не уважают, подкапываются под него, обходят. У него всегда было много врагов – и существующих реально, и придуманных им. В их числе не только отдельные личности и группы людей (коммунисты, масоны), но и целые народы (русские, украинцы и вообще все славяне). Но самым главным его врагом были, конечно, евреи – «жиды». Именно так он (впрочем, точно так же, как Сталин) именовал евреев.
Ненависть к «жидам» постоянно клокотала в его груди, и эта ярая ненависть, видимо, впечатлила Гитлера при их первой многочасовой встрече в Берлине в 1940 году.

Любовь с первого взгляда.

Свидетельствует участник той знаменательной встречи - переводчик Гитлера Пауль Шмидт (7):
« . . . Генерал Антонеску, глава румынского государства, впервые встретился с Гитлером 22 ноября.
Этот румын ... в последующие годы стал одним из близких друзей Гитлера ... К нему, единственному из иностранцев, Гитлер обращался за советом по военным вопросам ...
Антонеску до мозга костей оставался ярым противником большевиков и славян и не скрывал этого в Берлине ... ».

Ярый противник большевиков и славян.
Только ли? Нет, не только. Еще и евреев.
В первую очередь евреев.
Знал Антонеску, знал, чем потрафить Гитлеру.

И тогда, во время первой их встречи, удачно разыграл «еврейскую карту». В ответ к низкорослому румыну было проявлено необычное для недоверчивого фюрера доверие. И тот его оправдал: кровавая бойня, устроенная Красной Собакой в июле-августе 1941-го, превзошла все ожидания фюрера. По своей изуверской жестокости эта бойня превзошла даже преступления немецких Эйнзатцгруппе СС в Каунасе, Вильнюсе, Белостоке. Превзошла даже то, что, казалось, нельзя было превзойти – зверства во Львове и в Злочеве.
Не случайно Гитлер в разговоре с Геббельсом как-то заметил:
«Во всем, что касается евреев, Антонеску применяет гораздо более крайние меры, чем все, на что мы пока пошли».

И недаром 6 августа 1941 года благодарный Гитлер вылетел на Украину, в оккупированный Бердичев, чтобы самолично наградить Антонеску «за доблесть и геройство» одной из высших германских военных наград – Рыцарским крестом с дубовыми листьями.

Антонеску, несомненно, заслужил эту высокую награду. Истребляя евреев на всех захваченных румынами территориях, он фактически уже в первые месяцы войны, задолго до рокового совещания в Ванзее, начал осуществлять «Окончательное решение еврейского вопроса».

Красная Собака загодя подготовился к этой «великой миссии», ничуть не хуже, чем его коллега – архитектор «Окончательного решения» группенфюрер СС Рейнхард Гейдрих. (8)

Перед самой войной, 12 июня 1941-го, Антонеску снова встретился с Гитлером, – на сей раз в Мюнхене. И здесь услышал от фюрера, что эта долгожданная для них обоих война будет «особой войной, не похожей на все другие войны». Что кроме известной цели – захвата «жизненного пространства на Востоке», операция «Барбаросса» имеет еще одну, гораздо более важную, цель – «очистку захваченных территорий от нелюдей-евреев». Антонеску вмиг проникся грандиозностью гитлеровского плана, почувствовал все величие исторического момента. Теперь он уверился, что и на нем лежит великая миссия: спасти мир от евреев. Он просто обязан «оздоровить румынский народ, очистить его от еврейской скверны».

Мюнхен, 12 июня 1941.
Вернувшись из Мюнхена в Бухарест, Красная Собака немедленно занялся созданием особого чисто румынского «орудия уничтожения».

Румынское «Орудие уничтожения».

Изобретенное Антонеску орудие уничтожения, имея ту же конечную цель, что и германское, несколько все же отличалось от него. Если немецкое чудовище – «Эйнзатцгруппе СС», было «одноглавым», то румынское – «двуглавым»: оно состояло из «Оперативного Эшелона SSI» и «Особого Жандармского Легиона».

«Оперативный Эшелон SSI» был неким аналогом «Эйнзатцгруппе». Большую помощь в его организации оказал румынам признанный специалист по «еврейскому вопросу» - гауптштурмфюрер СС Густав Рихтер, специально для этой цели переведенный из Парижа в Бухарест. Руководителем «Эшелона», в виду его особой важности, стал глава румынской тайной полиции, Сигуранцы - профессиональный убийца и давний тайный агент немецкого Гестапо генерал Эужен Кристеску.

Румынский «Эшелон», к большому сожалению его создателей, не получил размаха «Эйнзатцгруппе»: он включал «всего» 160 убийц и не мог самостоятельно осуществить «очистку» огромной территории, которую румыны надеялись захватить в процессе операции «Барбаросса». А посему на помощь «Эшелону» должен был прийти гораздо более многочисленный «Жандармский Легион», который в прошлом уже проявил себя на землях Бессарабии, а после ее потери в 1940-м был распущен за ненадобностью. Теперь «Жандармский Легион» был восстановлен, и во главе его встал личный друг Антонеску – главный инспектор Жандармерии генерал Константин (Пики) Василиу.

Итак, господа обыватели, верящие, что румыны не убивали, заблуждаются, – румыны убивали!
Румыны готовились убивать и были готовы к убийствам. И так же, как германские солдаты, отправляясь в 1939-м «Нах Остен!», знали, что они едут «бить жидов» и писали эту гнусность на вагонах своих поездов, румынские убийцы знали, чего от них ждет их «генерал» - Ион Антонеску.

Стартовая площадка

До «внезапного» нападения на Россию оставалось еще четверо суток, когда 18 июня 1941-го «Оперативный Эшелон SSI», выступил в свой кровавый поход в направлении румынского города Яссы. Туда же в последующие дни прибыли и убийцы из «Жандармского Легиона» а на случай, если этого будет недостаточно, еще и немецкие коллеги – убийцы из Эйнзатцгруппе «D», под командованием группенфюрера СС Отто Олендорфа. Так, с подачи Красной Собаки румынский город Яссы стал стартовой площадкой, на которой румынские и немецкие убийцы слаженно провели свою первую совместную акцию: массовое зверское убийство евреев. (9)

За одну только ночь с 28 на 29 июня 1941 года в Яссах было убито около 8000 человек.
Страшной была эта ночь.
Выстрелы. Крики. Сполохи осветительных ракет. Дикая оглушительная музыка. И охваченные амоком, убийцы, мчащиеся от дома к дому, от жертвы к жертве, от старика к ребенку, оставляя за собой истерзанные трупы.
Оргия убийств. Настоящая оргия убийств.
Страшной была эта ночь. Но, еще более страшным было наступившее за ней утро. Трупы были повсюду – на тротуарах, на мостовых, у подножья памятников, у входов в древние соборы и церкви...

Яссы, 30 июня 1941.
Едва забрезжил рассвет, убийцы стали вышвыривать оставшихся в живых евреев из домов и гнать их по улицам.

Страдания евреев усугубило то, что 29 июня 1941-го пришлось на день мученической смерти христианских апостолов Петра и Павла - это был праздник для всех нееврейских жителей Ясс.
Весь этот день они развлекались на заваленных трупами улицах тем, что всячески оскорбляли своих гонимых соседей, плевали на них и забрасывали коровьим пометом.

Уничтожение евреев в Яссах не могло остаться незамеченным.
Об этом варварстве сообщали своим правительствам все иностранные дипломаты, находящиеся в те дни в Бухаресте – послы Швейцарии, Великобритании, Швеции ...
Французский консул Жак Труайе уже 4 июля 1941-го направил в Виши письмо, в котором с ужасом описывал акты вандализма, происходящие в Румынии, приводил многочисленные примеры. А посланник США Франклин Мот Гюнтер 19 августа 1941-го отослал в Вашингтон специальный доклад, в котором, кроме трагедии ясских евреев, освещал и зверства румын на уже оккупированных ими территориях, замечая при этом, что «Антонеску, видимо, сошел с ума».

Настанет день, и в 1946-м на процессе румынских военных преступников в Бухаресте Антонеску попытается уйти от ответственности. Он будет утверждать, что во время «ясских событий» находился на фронте, на передовой и не мог знать, что происходило в Яссах.

Запамятовал, что ли, о ночном телефонном звонке, который, фактически, решил судьбу ясских евреев?
28 июня 1941 года в 23 часа 00 минут Антонеску позвонил военному претору Ясс полковнику Константину Люпо и приказал ему немедленно очистить город от евреев.

Взволнованный ночным звонком главы государства, грубостью его речи и яростью, клокотавшей в его горле, полковник Люпо «на всякий случай» записал приказ Антонеску дословно, и сегодня оригинал этой записки хранится в Архиве румынского Министерства внутренних дел, в папке № 10-82-33.

Нет, Красная Собака не смог уйти от ответственности. Кстати, он сам однажды хвастливо заявил, что «берет всю ответственность на себя». 1 июня 1946 года Ион Антонеску был расстрелян. Вместе с ним были расстреляны трое его ближайших соратников: заместитель и друг Михай Антонеску, губернатор Транснистрии профессор Георге Алексяну и глава «Жандармского легиона» генерал Константин (Пики) Василиу.





 

«Звездный час»

Еще 8 июля 1941 года, на торжественном заседании Совета министров, упоенный победами своей «героической армии» (не в Яссах ли?), Антонеску произнес проникнутую пафосом убийства речь, которая вошла в историю под названием «Звездный час!»:

«Это наш звездный час!
Я не боюсь того, что История назовет нас варварами.
Римская империя в свое время совершила немало варварства, и все-таки считается величайшим государством».

И далее:

«Не знаю, когда, может быть только через несколько сот лет румынскому народу будет предоставлена такая полная свобода действий, такая возможность этнической очистки и национального обновления . . .
И поэтому с полным сознанием происходящего я беру на себя полную юридическую ответственность и говорю вам: существующие законы не для нас, существующие законы нас не обязывают!».
Ион Антонеску призывает своих солдат быть варварами, призывает их убивать!
И они убивают.
В Бессарабии, в Буковине... Каждый новый день отмечен новыми варварскими убийствами. Новыми потоками крови.

3 июля 1941-го в местечке Чудей уничтожено 450 евреев, в местечке Старожинец – около 200, в местечке Цидин – более 470... На улицах местечка Новоселец валяются сотни изуродованных трупов, а улицы местечек Ропчея, Иорданешты, Патреуч, Панка, Броскауч похожи на поле боя, число уничтоженных там евреев, наверное, никогда не удастся установить.

4 июля убийцы вошли в местечко Херца. Местные евреи, считавшие себя «румынами», были рады приходу румынской армии. Одевшись празднично, они вышли за околицу встречать своих «освободителей». «Освободители» тоже, как видно, были рады встрече с евреями. Они тут же заставили всех их раздеться догола, зверски избили и расстреляли.

5 июля в местечке Жучика-Нова было уничтожено 460 человек, в селах Хамница и Друшаница были убиты все евреи, а из 400 евреев местечка Костешты остался в живых только один еврейский мальчик. Остался сиротой.
6 июля в Черновцах одновременно были убиты около 2000 евреев, в Единцах – 1000, в Ново-Сулице еще 975...
А 7 июля настала очередь евреев Перлицы, Липкан, Фалешт, Меркулешт, Флорешт, Забричан. В Забричанах людей вначале избивали прикладами, затем подвешивали вниз головой на деревья, и только потом расстреливали. Избитого до полусмерти 80-летнего Лейба Корманского бросили посреди улицы, где под смех и улюлюканье толпы, конные жандармы превратили тело бесчувственного старика в кровавое месиво.

Один из румынских офицеров, по его собственному признанию, восемь раз стрелял в годовалого еврейского ребенка, и все никак не мог убить несчастное дитя. В конце концов, ребенка закопали в землю живым.
15 июля в Александренах было убито 123 еврея, из них 38 человек, бежавших из города Бельцы. Свидетель этого преступления – житель Александрен Григорий Мосинцев рассказал (10):

«Сердце разрывалось от выстрелов и душераздирающих криков. ...Уничтожались целые семьи, не щадились ни старики, ни дети, ни даже беременные женщины. На моих глазах была убита семья Рехтеля: два 75-летних старика, дочь Рехтеля и внучка 4-х месяцев. В семье Перец было убито шесть человек, в том числе двое детей 6-ти и 8-ми лет, а невестка Переца была убита в минуты родов...».
Говорят, румыны не убивали.

Да нет же, нет, румыны убивали!

И совершенные ими преступления были настолько варварскими, настолько дикими, что вызывали возмущение даже профессиональных немецких палачей из «Эйнзатц» и «Зондеркомандо СС». (11):

ИЗ ОПЕРАТИВНОГО РАПОРТА № 25
оберштурмбанфюрера СС Хейнца Зеетцена
17.07.1941
Эйнзатцгруппе «D», Зондеркомандо « SK-10а»
Совершенно секретно.
Зондеркомандо «SK-10а» задерживается в Бельцах...
В последние дни снова имели место серьезные эксцессы румынских солдат против евреев. Точное число убитых при этом евреев установить невозможно, но предположительно их было больше сотни...
Не может быть возражений против многочисленных казней евреев, если эти казни организованы надлежащим образом. Однако румыны обычно оставляют тела казненных на месте расстрела и не закапывают их...».

Не иначе как в чине «маршала»

Впоследствии румыны всячески старались объяснить и даже каким-то образом оправдать свои преступления. В частности, одним из оправданий зверств первых дней оккупации Одессы (16-21 октября 1941 года) объявлялась «усталость» солдат румынской армии, которым пришлось два с половиной месяца вести под городом кровопролитные бои.

Антонеску вначале не видел особых трудностей для захвата Одессы. Особенно после его побед в Бессарабии и Буковине. Одесса, полностью окруженная с суши, казалась островком совершенно безнадежного сопротивления в глубоком тылу оккупированной Гитлером советской земли.
На деле, однако, все оказалось гораздо сложнее.

Приказ кондукатора: «Одессу взять к 10 августа, после чего дать войскам отдохнуть...», - не был выполнен. И немцы даже начали выражать недовольство своими союзниками. Начальник гитлеровского Штаба Верховного Главнокомандования, генерал-полковник Франц Гальдер записал 20 августа 1941-го в своем военном дневнике. (12):

«Одесса остается для нас болячкой...
Видимо, румынское командование и румынские солдаты не соответствуют стоящей перед ними задаче...».

Немцы нервничали.
Но сам Антонеску в те дни был занят совершенно другой проблемой. Одессу-то он возьмет. Днем раньше, днем позже. И парад победы он там устроит. Грандиозный парад! Но вот незадача – негоже ему, кондукатору Румынии, возглавлять такой парад в чине генерала: на этом параде он должен быть не иначе как в чине маршала.

Антонеску не хочет быть генералом!
Антонеску хочет быть маршалом!
Правом пожаловать Антонеску маршальский чин обладал только Михай Второй, действующий король Румынии. Смирив свою непомерную гордыню, Антонеску идет на поклон к «мальчишке» Михаю, обещает взять его с собой «на фронт» под Одессу и ... 21 августа 1941 года получает королевский декрет о присвоении ему чина маршала. А заодно и декрет о награждении высшим румынским боевым орденом «Михай Витязу».

ДЕКРЕТ О ВОЗВЕДЕНИИ
ГЕНЕРАЛА ИОНА АНТОНЕСКУ В РАНГ МАРШАЛА РУМЫНИИ,
изданный в Синая, 21 августа 1941 года
«Мы, Михай 1, Милостью Божьей и волей нации Король Румынии ... провозглашаем:
За служение Отечеству и Трону на поле брани, в битве за освобождение наших земель на Восточных границах, генерал армии Ион Антонеску, кондукатор румынского государства и главнокомандующий румынской армии, в день 22 августа возводится в ранг Маршала Румынии».

Гордости Антонеску нет предела. Теперь для полного счастья ему не хватает только Одессы. И он едет на фронт, надеясь самолично захватить Одессу, да и «мальчишку» с собой берет, чтобы тот мог воочию увидеть, как он, «великий маршал» Антонеску, въезжает в поверженную крепость.

22 августа 1941-го, прибыв на железнодорожную станцию Выгода, где в 25-ти километрах от Одессы разместился штаб 4-й румынской армии, Антонеску прежде всего вылил поток площадной брани на голову командующего армией генерала Николае Чуперке. А затем приказал немедленно, к завтрашнему дню, 23 августа, захватить Одессу и организовать парад победы в самом центре города, на Соборной площади.
«Весь мир смотрит на нас!» - орал Антонеску.

Но парад снова не состоялся.
Следующей датой, назначенной для захвата Одессы, стало 25 августа, затем 27, 29 и, наконец, 3 сентября.
Последний срок, любыми средствами!
И . . . снова неудача.
Да еще, как насмешка - в этот проклятый день Антонеску получил «личное письмо от одесситов». Это письмо, составленное в стиле известного послания запорожцев Турецкому султану, приправленное в немалой степени одесским жаргоном, было наполнено оскорблениями и заканчивалось обещанием обеспечить великому кондукатору надежный гроб:
 

«Ты, вояка – будешь драпать, как собака...
Где бы ты ни появился, жлоб, -
Обеспечим тебе надежный гроб».

Впечатление от этого «поэтического шедевра» было настолько сильным, что Антонеску едва не хватил удар. Лицо его побагровело и почти слилось цветом с остатками его рыжих волос. Проклятья срывались с губ. Особенно досталось, разумеется, «жидам», защищающим Одессу. Антонеску, как всегда, обвиняет во всем евреев. Об этом он прямо говорит в письме, адресованном в Бухарест к Михаю (13):

ИЗ ПИСЬМА ИОНА АНТОНЕСКУ К МИХАЮ
...И война, в целом, и бои под Одессой в особенности, еще раз подтверждают, что Дьявол – это еврей!
И только он ведет славян, как стадо баранов, и заставляет их воевать до последнего патрона. Отсюда наши громадные потери. Без еврейских комиссаров мы давно были бы в Одессе.

Униженный и озлобленный маршал 5 сентября 1941-го вернулся в Бухарест, успев перед этим отстранить от командования войсками генерала Чуперкэ и заменить его своим самым талантливым приспешником – начальником штаба генерал-адьютантом Иосифом Якобич. Тем самым генералом, который 16 октября 1941 в 17.00 будет рапортовать кондукатору о захвате Одессы.

«Дьяволы» и «Катюши»

Под Одессой шли кровавые бои. Раз за разом защитники города отбрасывали наступающих румын, нанося им огромные потери.
Румын охватила паника.
Больше всего они страшились морской пехоты. Черные бушлаты моряков, из-под которых выглядывали полосатые тельняшки, одним своим видом наводили на них ужас. «Черными дьяволами» называли они моряков. И когда над лиманами раздавался угрожающий крик: «Полун-дра-а!!», «доблестная» румынская армия бежала, сбрасывая даже для скорости (как шутили одесские остряки) свои румынские ботинки - «боканчи»:

«С неба звездочка упала
в чужедальней стороне, -
Антонеску брал Одессу
триста раз, и все – во сне.
Закипела мамалыга,
полетела из горшка, -
Знать ее мешала крепко
краснофлотская рука».
Одесские частушки.
Газета «Большевистское знамя», 15 сентября 1941

Но настоящий ужас румыны ощутили 2 октября 1941-го, когда впервые в истории вступили в бой русские «Катюши». Невиданный огневой смерч ошеломил солдат. Вначале они замерли в оцепенении. А затем с истошными воплями пустились в бегство.

Между тем, Антонеску продолжал отсиживаться в Бухаресте и кипеть от ненависти к «жидам», из-за которых он все еще не может взять Одессу.
И рапорты, получаемые им почти ежедневно от главы SSI генерала Кристеску, «Оперативный Эшелон» которого все эти месяцы находится в расположении 4-й румынской армии под Одессой, подтверждали самые худшие, его предположения. (14)

Разведывательный рапорт № 1766 (bis)
Эшелон 1, 12 октября 1941
Евреи убивают всех попавших в плен румынских офицеров.
Один из этих несчастных был застрелен из револьвера женщиной-еврейкой, военным врачом, которая, убивая его, кричала: «Я сделаю с тобой то, что ты сделал с моим народом!».

Разведывательный рапорт № 1810,
«Эшелон 1», 12 октября 1941
Оборона Одессы осуществляется исключительно евреями.
Все они оделись в военную форму.

Рапорты главы SSI пугают мнительного Антонеску. Евреи действительно начинают казаться ему Дьяволом. И этот мистический страх перед евреями, «сотнями тысяч», как он считал, засевшими в городе, стал причиной того, что 16 октября 1941-го, когда румыны уже, наконец, вошли в Одессу, намеченный им парад победы не состоялся.
Маршал Ион Антонеску не смог торжественно въехать в поверженную им крепость-Одессу.
Мечта не сбылась! И в этом тоже были виноваты евреи.

Одесса досталась румынам нелегко. Десятки тысяч погибших и не погребенных солдат и офицеров, раненые, оставшиеся без медицинской помощи, позор проигранных боев, оскорбительные, шуточки в адрес «драпающих мамалыжников» и их «великого командующего», которого как только ни обзывали насмешливые одесситы. Все это не могло не сказаться на отношении Антонеску к евреям Одессы.

И, несомненно, все это сыграло свою страшную роль: и изначальный зоологический антисемитизм Антонеску, и «опыт», приобретенный румынами в растерзанных Яссах, в залитых кровью местечках Бессарабии и Буковины, и многомесячная безрезультатная осада города. И даже то, что «захват» Одессы, оставленной советскими войсками, был фактически липовым.
Но было здесь, видимо, еще что-то, что усилило кровавую бойню...

Мечта сбылась и ... не сбылась
Антонеску мечтал об Одессе, и теперь, получив ее, был в эйфории. Весь мир трубил о его победе:
«Триумф! Одесса пала!
Победа румынской армии! Победа маршала Антонеску!».
Сотни поздравительных телеграмм, и самая важная, самая волнующая – от фюрера:
«Взятие Одессы венчает историческую борьбу румынского народа за свое освобождение . . .
Приветствую Вас, маршал Антонеску, с чувством товарищеской солидарности. Адольф Гитлер».

Теперь это его город!
Он назовет его «Антонеску» - в свою честь.
Город «Антонеску»!
И вместе с городом это звучное имя будет жить вечно!
Вечно!
После получения рапорта генерала Якобич о «захвате» Одессы, Антонеску немедленно издает специальный декрет о назначении этого города столицей новой своей земли – Транснистрии:

«Основываясь на Декрете № 1, от 19 августа 1941 года... учитывая, что этот декрет не включал Одессу, постановляю:
(1) Одесса, вместе с окружающими ее районами включается в состав Транснистрии.
(2) Одесса становится столицей Транснистрии.
Гражданское правительство Транснистрии ...
переносится в столицу.
(3) Одесса будет управляться в соответствии с моими
инструкциями.
Дан сегодня, 17 октября 1941 года, в Генеральном штабе.
Маршал Антонеску».

Одесса стала столицей Транснистрии.

Здесь будет располагаться правительство оккупантов. Да и сам Антонеску будет наезжать сюда, а может быть, когда это станет возможным, даже жить здесь – в этой известной всему миру «Южной Пальмире».
Но тогда в этом городе не должно быть евреев!

Одесса, то бишь, «Антонеску», должна быть очищена от этой скверны. И, как указано в декрете, – в соответствии с инструкциями самого кондукатора.

Еще до оккупации Одессы, 19 сентября 1941-го, Антонеску отдал приказ, который подчеркивал особую важность этого города и требовал после захвата задействовать для его «очистки» особые средства. В соответствии с этим приказом, «очистка» Одессы была тщательно спланирована.

С помощью детальной крупномасштабной карты город заранее был разделен на секторы с указанием «приоритета очистки». Были также составлены списки лиц, расправа с которыми должна быть осуществлена в первую очередь: врачи, адвокаты, ученые – вся еврейская интеллигенция города.

Для проведения операции «очистки» в город, кроме армейских, вошли два особых полицейских подразделения, жандармский полк в составе 600 человек и «Оперативный эшелон SSI», в составе 40 человек, среди которых были агенты, свободно владевшие русским.
Руководство всей операцией было возложено на военного претора Одессы подполковника Микаэля Никулеску-Кока.

Никулеску-Кока?
Где-то мы уже слышали это имя.
Ах, да - Яссы! Трагедия ясских евреев.
Это он, Никулеску-Кока организовал там кровавую бойню, и в знак признания его «заслуг» 6 июля 1941-го был назначен военным претором Ясс, сменив незадачливого полковника Люпо. Того, кому Антонеску лично приказал очистить вверенный ему город от евреев и кто сей приказ записал дословно, но, видимо, выполнить самостоятельно не сумел.
Сегодня палач Никулеску-Кока назначен военным претором Одессы. И цель этого назначения ясна: евреям Одессы уготовлена участь евреев Ясс.

...16 октября 1941 года, 16 часов 30 минут.
Стук кованных солдатских башмаков по брусчатке мостовых.
Скрип румынских военных каруц. Цокот копыт . . .
Румынские варвары входят в Одессу: 10-я пехотная дивизия 4-й армии под командованием генерала Иона Глогоджану и «Оперативный Эшелон SSI» под командованием полковника Микаэля Иона Лисевича, сменившего на этом посту генерала Эужена Кристеску (поскольку престарелый палач Кристеску вместе со своим хозяином Антонеску вернулся в Бухарест).

А за румынами, на крытых серым брезентом грузовиках - немецкая «Эйнзатцкоммандо «ЕК-11b».
Вот оно, «еще что-то», усугубившее участь евреев Одессы.
Неожиданность? Пожалуй.

[Edward_Von_Shultz]

... и «Эйнзатцкоммандо «ЕK-11b»

Мало кто знает, что в первые дни оккупации в Одессе, кроме румынских варваров, действовала еще и немецкая Эйнзатцкоммандо «ЕK-11b» во главе со штурмбанфюрером СС Брауне. (15)

Штурмбанфюрер СС Вернер Брауне прибыл в расположение Эйнзатцгруппе «D» в Николаев в сентябре 1941-го. Он представился ее командующему, бригаденфюреру СС Отто Олендорфу и получил назначение в Одессу.
Как же хотелось ему отличиться!

Карл Рудольф Вернер Брауне –32-летний доктор юриспруденции, выпускник Иенского университета был, вместе с тем, уже вполне сформировавшимся палачом, накопившим опыт убийств на посту главы Гестапо в Везермюнде.

Он, примерный семьянин, отец троих очаровательных детей и... как истинный патриот Фатерланда, активный член гиммлеровского официального бардака «Лебенсборн».

А еще, по собственному его признанию, «истово верит во всемогущего Бога»!
Эту свою «истовую веру» Брауне сполна продемонстрировал в октябре 1941-го в истекающей кровью Одессе. А в ноябре отбыл в Крым, и в Симферополе принял участие в зверской «рождественской акции», в ходе которой в противотанковых рвах на Феодосийском шоссе было расстреляно более 10.000 евреев.
По окончании войны Вернер Брауне был судим Американским Военным трибуналом в Нюрнберге, приговорен к смертной казни, и повешен.
На процессе он вел себя нагло, открыто признавая свое участие в массовых убийствах.

ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА БРАУНЕ
на заседании Американского Военного трибунала –
Дело № 9 – «Эйнзатцгруппе»,
Нюрнберг, 25-26/11/1947

Допрос ведет защитник подсудимого доктор Майер.
На вопрос защитника об убийствах, Брауне отвечает:

«Это происходило под моим руководством . . .
Однажды я лично присутствовал при экзекуции вместе с господином Олендорфом. Мы оба пришли к заключению, что экзекуция проводится в полном соответствии с указаниями, данными мне Олендорфом при назначении командующим «Эйнзатцкоммандо «ЕK-11b».
И в дальнейшем я лично неоднократно присутствовал при экзекуциях и контролировал их...».

И тут начинается самое удивительное!
Видимо, в эти дни Одессу посетил сам командующий «Эйнзатцгруппе «D» - суперубийца Олендорф.
Олендорф неоднократно лично присутствовал при убийствах, поскольку считал необходимым «инспектировать своих подчиненных». Так, он присутствовал при убийствах в Николаеве, осуществленных «Эйнзатцкоммандо «ЕК-11а» под командованием Пауля Зеппа, и при убийствах в Ананьеве, осуществленных «Зондеркоммандо «SK-10b» под командованием Элоиса Перстерера. При экзекуциях, проведенных Брауне в Симферополе он, к большому своему сожалению, присутствовать не смог. Из-за плохого состояния дорог (декабрь, все-таки!); пришлось послать в Симферополь помощников.
Но если в Симферополь к Вернеру Брауне Олендорф не ездил, значит... он приезжал к нему в Одессу и присутствовал при убийствах евреев Одессы.

ИЗ ПОКАЗАНИЙ ОЛЕНДОРФА
НА ПРОЦЕССЕ «ЭЙНЗАТЦГРУППЕ СС»
"Это было мое желание, чтобы все проводимые экзекуции выполнялись в соответствии с военными правилами и удовлетворяли требованиям гуманности, разумеется, в рамках существующих обстоятельств.
В связи с этим я лично инспектировал некоторые экзекуции, например, экзекуции, которые проводила «Коммандо-11b» под руководством др. Вернера Брауне, экзекуции «Коммандо-11а» штурбаннфюрера Зепп в Николаеве и небольшую экзекуцию «Коммандо-10b» под руководством Алоиза Перстерер в Ананьеве.
По техническим причинам (в связи с состоянием дорог, например) я не смог инспектировать все массовые экзекуции.
А по сему, в тех случаях, когда я не мог присутствовать на экзекуциях лично, я направлял своих помощников, чтобы они могли представлять меня там.
Я помню, что Шуберт инспектировал экзекуции, проводимые «Коммандо-11b» под руководством Брауне в декабре 1941 в Симферополе..."

Итак, сам обер-убийца Отто Олендорф приезжал в октябре 1941-го в Одессу. И присутствовал при массовых убийствах одесских евреев. Немудрено, что эти убийства проводились с такой звериной жестокостью: всем, видимо, хотелось отличиться перед высокопоставленным гостем, и эсэсовским убийцам и их румынским коллегам.

Дело № 9 – « Эйнзатцгруппе СС», получившее название «Дело Олендорфа и других», рассматривалось Американским Военным трибуналом в июле 1947 года. В качестве обвиняемых фигурировали 24 преступника.
Всего 24. Хотя, как известно, только в кровавой бойне Бабьего Яра участвовало более 1.200 убийц.
Приговор Трибунала гласит: «Никогда прежде 24 человека не представали перед судом за убийство свыше миллиона себе подобных».

Строгий приговор. Однако только 14 из 24 убийц были приговорены к смертной казни. И только четверо из этих приговоренных были повешены. Первый из них – командующий «Эйнзатцгруппе «D» группенфюрер СС Отто Олендорф. Второй – командующий «Эйнзатцгруппе «В» бригаденфюрер СС Эрих Науман. Третий – палач Бабьего Яра командир «Зондеркоммандо «SK-4а» штандартенфюрер СС Пауль Блобель. И четвертый - оберштурмбанфюрер СС Вернер Брауне, заливший кровью Одессу.

«Эйнзатцкоммандо «ЕК-11b», зверствовавшая в Одессе, включала 100 профессиональных убийц. Об этом Брауне сам скажет на процессе:
«Когда я покинул Одессу, моя команда состояла примерно из 100 человек...».
И на всякий случай добавит: «...но это включало водителей грузовиков, переводчиков и вспомогательный персонал...».

А в чем заключались обязанности остальных? Тех, кто не были водителями грузовиков, переводчиками и вспомогательным персоналом?

Зверства «упорядочены»

Итак, помимо двух румынских полицейских батальонов, 600 жандармов и 40 специальных агентов «SSI», в Одессе действовали еще около 100 убийц немецкой «Эйнзатцкоммандо «ЕК-11b». Все они прибыли с единственной целью: расстреливать, вешать, сжигать живыми еврейское население города.
Не удивительно при таком «раскладе», что убийства евреев начались в первую же ночь оккупации – с 16 на 17 октября 1941-го, то есть, еще до того, как 22 октября 1941-го взлетела на воздух румынская комендатура на Маразлиевской. И ошибаются историки, считающие именно этот взрыв причиной и началом террора.
Уже 18 октября 1941 года из Бухареста поступила специальная инструкция, призванная «упорядочить» первоначальные спонтанные зверства и делающая их еще более преступными, потому что в той инструкции прямо упоминались еврейские дети.

ИЗ ИНСТРУКЦИИ ПО ОРГАНИЗАЦИИ,
ИДЕНТИФИКАЦИИ И ЭВАКУАЦИИ
ЕВРЕЕВ ОДЕССЫ В ГЕТТО
«Горун» - [Код 10-й румынской пехотной дивизии. Авт.]
№ 14420, 18 октября 1941
Военное командование Одессы.
Во исполнение приказа «Вранчи» [Код 4-й румынской армии, в которую входит 10-я пехотная дивизия. Авт.] создается временный лагерь-гетто для евреев города Одессы. Помещением гетто ... начиная с 16 часов 18 октября является Тюрьма Одессы на улице Фонтанская дорога...
Все евреи, независимо от пола и возраста, будут эвакуированы по участкам вместе с семьями – дети, женщины, мужчины...».

Дети – в первую очередь дети!
Дети должны быть заключены в тюрьму...
И далее:

«Преториальной службе завести книгу учета всех интернированных в лагерь евреев и ежедневно к 9 утра предоставлять командованию дивизии сводки о численности мужчин, женщин и детей...».
И снова дети!
Дети – это мы, пятилетняя еврейская девочка Ролли и десятилетний еврейский мальчик Янкале.

Теперь террор приобрел вполне упорядоченный характер. Жандармы организованно и целенаправленно обходят дома в каждом из секторов, обозначенных на имеющемся у них плане города. За каждый сектор отвечает специально назначенный румынский офицер. Например, за тот, что расположен между Фонтанской дорогой и морем (клетка 5-8/L.N.) – отвечает полковник Пауль Алексиу.

Задача жандармов выявить в каждом секторе проживающих там евреев. Огромную помощь в этом оказывают им добровольные помощники – соседи и, конечно, знаменитые одесские дворники.

Ода одесским дворникам

О, одесские дворники! Владыки «Домовой Книги». Они все еще ждут своего «пиита».

Как почтительно в царские времена сдергивали они с головы свой картуз и гнули спину перед хозяевами домов! И как быстро поняли в 17-м, что теперь-то они, дворники, сами хозяева. Что пришло их время управлять государством.

Вскормленные железной грудью НКВД, они в 37-м с нескрываемым удовольствием служили постоянными «понятыми» при обысках и арестах «врагов народа». И редкий выживший в сталинском Гулаге «враг» не пишет в своих мемуарах о леденящем кровь ночном стуке в дверь, с которого начинался его крестный путь. И роковое: «Откройте! Это дворник!»

Сегодня в городе новая власть – румынская. И дворники снова на посту. Они все поняли, они готовы.
Надев поверх грязных ватников новые белые фартухи, украшенные железными бляхами с номером дома (Европа, все-таки, нужно соответствовать!), дворники услужливо водят румынских жандармов по этажам, от одной квартиры к другой. (16) И доносят убийцам на ломанном русско-украинско-молдавском языке, с помощью жестов и мерзких подмигиваний, где схоронились «жиды».

В отличие от энкавэдэшных ночных арестов, эта новая их миссия таит в себе еще и приятное дополнение. После выбрасывания жидов из квартир и грабежа, осуществленного жандармами (весьма поверхностного, из-за нехватки времени – часы, кольца, наличные деньги) квартиры оставались в распоряжении дворников.
И тут уж развернись плечо! И «мебля» жидовская, и «пианины», и вожделенные никелированные кастрюли, и даже никому, вроде бы, не нужные книги. (17). Книги, книги . . . И что с ними делать? Печки топить, что ли?
Ведомые дворниками жандармы врываются в еврейские квартиры и с обычным своим криком: «Жидан! Жидан!», действуя штыками и прикладами, выбрасывают их хозяев на улицу. Собирают в колонны по 2-3 тысячи человек и гонят по улицам, как скот.

ИЗ ЗАЯВЛЕНИЯ
Председателю Чрезвычайной Государственной Комиссии
по Одесской области
от гр. Табачникова Исаака Ароновича,
прож. По ул. Средней 10, кв. 12 в г. Одессе

В августе 1941 г. Я был эвакуирован с судоремонтным заводом 2 УЧП.
В Одессе у меня оставались:
1. Дочурка – Табачникова Любовь, рожд. 1937
2.Жена – Табачникова Мария, рожд. 1918
3. Мать жены – Ткач Ольга, рожд. 1900
4. Бабушка жены – Голодная Эстер, рожд. 1877
5. Тесть – Ткач Герш, рожд. 1890
По рассказам людей, кот. я видел, и из писем я узнал, что все они уничтожены оккупантами.
Никого из них сейчас в живых нет.
Большую роль в гибели моего ребенка сыграла дворничка дома, где они жили. Фамилии не знаю, но знаю, что она и сейчас работает дворничкой . . .
Архив Яд-Ва-Шем, Иерусалим, 2000
 

Москва «в курсе» . . .

К 19 октября террор кажется, уже достиг своего апогея.
В этот день в Москву поступила шифровка резидента НКВД капитана госбезопасности Молодцова- Бадаева:
«Сегодня наша связная первый раз выходила [из катакомб. Авт.] на связь в город...
Оккупанты терроризируют город, на улицах трупы повешенных, идут облавы, аресты евреев . . .». (18)

В этот день румынские варвары совершили в Одессе свое первое знаковое злодеяние. Если, конечно, не принимать в расчет просто убийство, просто повешение, просто зверства ...
В этот день убийцы сожгли живыми в старых пороховых складах по Люстдорфской дороге свыше 25 тысяч евреев.

После освобождения города, 4 июня 1944 года, особая комиссия под руководством специально командированного в Одессу члена Чрезвычайной Государственной комиссии академика Ильи Трайнина расследовала это злодеяние. Комиссия разрыла руины, оставшиеся после пожара, и обнаружила под ними захоронение, а в нем - десятки тысяч обгорелых трупов с отрубленными конечностями, размозженными черепами, и среди них совсем малых детей, задохнувшихся от дыма.

В сообщении комиссии приводится свидетельство очевидицы этого преступления – некой гражданки Бобковой (19):

«19 октября 1941 года в помещении пороховых складов, расположенных по Люстдорфскому шоссе, возле моего дома ... румыны начали тысячами сгонять арестованных мирных жителей – мужчин, женщин и детей. [«Мирные жители», «советские люди» - эвфимизмы, которыми, как известно, пользовались в советское время для обозначения евреев. Авт.].
Когда они заполнили советскими людьми 9 пустых складских помещений, тогда стали подкатывать к складам бочки с горючим...
Я лично видела, как румыны насосами качали горючее из этих бочек и через шланги поливали склады, в которых находились согнанные ими жители города.
Когда склады были облиты горючим, румынские солдаты их подожгли. Поднялся страшный крик...
Женщины и дети, объятые пламенем, кричали: «Спасите нас, не убивайте, не сжигайте!».
Подожженные румынами склады продолжали гореть несколько дней...».

А что же она, очевидица этого преступления гражданка Бобкова? Стоя так близко к горящим пороховым складам и слыша предсмертные крики гибнущих в них людей, она то, почему не опасалась за свою жизнь? Ведь и она, гражданка Бобкова, как и те сжигаемые евреи, была «мирной жительницей Одессы»...

О том, что произошло в пороховых складах, Москва, похоже, узнала в те же самые дни. Молодцов-Бадаев радировал из катакомб:
«19 октября фашисты выгнали из домов всех евреев и всех подозреваемых участников обороны Одессы. Арестованных загнали в бывшие артиллерийские склады, помещение облили нефтью и зажгли.
В огне погибло более 20 тысяч людей, много женщин, детей, стариков...».

Москва узнала. Но никаких особых инструкций, касающихся гибнущих евреев, подпольщики не получили, и все последующие месяцы продолжали оставаться пассивными наблюдателями развертывающейся на их глазах человеческой трагедии.

«Тюремный замок»

А трагедия продолжалась...
Житель Одессы, поляк по национальности Адриан Оржеховский в эти дни записал в своем дневнике:

« 20 октября 1941
На некоторых ул. из домов выселяют всех евреев и куда-то уводят. В городе ужасная паника, особенно, конечно, среди евреев... ».
«21 октября 1941
Когда шел домой, видел, как из одного дома выселили всех евреев и под конвоем куда-то увели. Было 7 ч. вечера...».

Под окрики жандармов и лай собак евреев гонят по улицам.
Жителей центральных районов – по Петра Великого, по Садовой и через Новый базар, по Новосельской. Там их загонят в здание школы №124 и подожгут, как подожгли в ту же ночь дом № 84 по Островидова и дом № 31 по Жуковской. (20)

Но эти варварские акции на первых порах особого успеха не имели – видимо, сложно было организовать сожжение тысяч людей в густо застроенном центре города.

Почти все запертые в школе на Новосельской евреи остались в живых. На рассвете их погнали через весь город – по Пушкинской, к Куликовому полю. И дальше, к Еврейскому кладбищу, в старую одесскую городскую тюрьму. В соответствии с полученной из Бухареста инструкцией эта тюрьма теперь должна была служить для евреев временным гетто.

Рассказывает старый одесский врач Израиль Адесман (21):
«Тот пункт, куда погнали меня и мою жену, помещался в темном и холодном здании школы. Нас там собрали свыше 500 человек. Сидеть было негде. Мы провели всю ночь стоя, тесно прижатые друг к другу. Мы изнемогали от усталости, голода, жажды и неизвестности. Всю ночь слышался плач детей и стоны взрослых.
Утром из нескольких групп, подобных нашей, был составлен эшелон в 3-4 тысячи человек.
Всех погнали в тюрьму...».

Старая городская тюрьма . . .
Зловещее место.
«Тюремный замком», как ее называли.
Сложенная из темно-красного кирпича в виде креста с круглой 40-метровой башней в центре, она отличалась какой-то мистической красотой. В июле 1895 года на 5-м Международном тюремном конгрессе в Париже одесская тюрьма была признана самой красивой из всех подобных заведений Российской империи. Не случайно, – ведь даже арка главных ворот там была построена по проекту великого архитектора Александра Бернардацци.

За долгую свою жизнь много чего повидал «Тюремный замок» - все, чем жил город, все, чем жила страна, отражалось, как в капле воды, в микрокосме одесской тюрьмы. В царские времена здесь сидели закованные в кандалы разбойники и конокрады – все они после революции были выпущены на свободу. Как рассказывает легенда, в декабре 1918-го вооруженные до зубов бандиты Мишки Япончика взорвали ворота Замка, перебили охрану, сожгли живьем схоронившегося в сарае начальника тюрьмы и освободили более 700 преступников. Надо полагать, что они пополнили ряды знаменитых одесских бандитов.

В «золотуху» 20-х разбойников и конокрадов сменили «непманы» и «буржуи». В голодомор 30-х к ним присоединились людоеды.

А в 37-м, во время «ежовщины», настал черед «врагов народа». Эти годы были особенно тароваты для Замка. Вместо положенных 4-х человек, в камеры помещали 15, а то и 20 «преступников». Спали по очереди. И с каждым днем количество заключенных увеличивалось.

Но наступил 41-й. В начале войны часть заключенных расстреляли, а остальных заблаговременно эвакуировали на Восток. Так что вошедшим в Одессу румынам досталось абсолютно пустое огромное сооружение, идеальное место для заключения евреев.

К вечеру 20 октября 1941-го заместителю командующего 10-й пехотной дивизии «Горун» - генерал-майору Константину Трестиореану было доложено:
«До сего времени было интернировано: 11.306 евреев, 3.481 пленный и 11 террористов...».

Тюрьма переполнена. Во всех камерах, коридорах, во всех закоулках люди. На нарах, под нарами, на ступеньках лестниц, на голом цементном полу круглой башни по которому растекается зловонная жижа.


Без пищи. Без воды. В ожидании неминуемой смерти.
Многие не выдерживают, теряют рассудок, кончают жизнь самоубийством.
По вечерам жандармы, освещая людское месиво электрическими фонариками, выискивают и уводят с собой плачущих девушек.
Их трупы потом долго валяются на грязных серых каменных плитах тюремного двора.

А по утрам забирают мужчин – на работу, «ла лукру!» - на аэродром. Там их выстраивают в шеренгу и заставляют прочесывать летное поле, очищая его своими телами от мин, установленных красными при отступлении. Большинство мужчин подрывается на минах. А тех, которые остаются в живых, все равно расстреливают или сбрасывают в шахты-каменоломни на Новоаркадийской дороге.

В это ужасное место 20 октября 1941-го из дома №18 по Красному переулку пригнали 75-летнего еврея Гельмана, из дома №30 по улице Коминтерна молодую женщину Крупник с сыном, а из дома № 49 по улице Красной Гвардии – семью Розен, отца, мать и троих детей: 10, 8 и 2 лет. Все они погибли.


Акты. . . Акты . . .
Акты, хранящиеся в архиве Иерусалимского мемориального комплекса «Яд Ва-Шем». Акты Чрезвычайной Комиссии по расследованию злодеяний, совершенных варварами в далеком городе Одессе во время той войны.
И каждый акт - имя . . .
«У каждого человека есть имя,
которое дал ему Бог,
и дали ему отец и мать . . .».
И каждый акт - имя расстрелянного, повешенного, сожженного. . .
«У каждого человека есть имя,
которое дала ему его смерть . . .».
Зельда, Иерусалим, 1967

Додику Стародинскому было в те дни 17 лет (22):
«В этот день уже многих гнали по этой дороге ...
Первые группы людей расстреляли в переулке возле кладбища, не доходя до Тюрьмы. Нам приходилось переступать через трупы расстрелянных...
Когда мы проходили мимо горы Чумки ... я впервые увидел виселицу с четырьмя повешенными. Это были трое мужчин и одна женщина...
Вторая виселица стояла напротив ворот Тюрьмы. Это место запомнилось мне не всю жизнь...».

Лелику Дусману было в те дни 11 лет (23):
«Колонну прогнали по улицам и поздно вечером мы попали в Одесскую тюрьму.
Огромное количество людей...
Удушающее зловонье...
Мучает жажда, воды в кранах нет, она добывается в пустых колодцах, на дне которых жидкая грязь. В ней вымачивают тряпки и отжимают в коробки, кружки, или просто сосут...».

В тот кромешный ад 21октября 1941 года пригнали маленькую Ролли. В этот день ей исполнилось 5 лет.

Круг замкнулся
Прошло 65 лет...
После долгого отсутствия Ролли Тырмос, ставшая во время оккупации Валентиной, вернулась на несколько дней в свой родной город. Вернулась для того, чтобы снова, уже свободным человеком, войти в ненавистный Тюремный замок. Увидеть еще раз то грязное место под лестницей, где, ей казалось, все еще прячется дрожащая тень запуганной до смерти маленькой Ролли. Вернулась для того, чтобы стереть из памяти ужас Тюремного замка.
Оказалось что, войти в Замок было не так то просто. Он и сегодня остается действующей тюрьмой, в которой содержатся особо опасные преступники.

Но мир не без добрых людей. И таким добрым человеком неожиданно оказался начальник Управления тюрем Одесской области генерал-майор Александр Галинский.
Генерал Галинский, сын праведника мира, принял близко к сердцу судьбу маленькой Ролли и получил из Киева специальное разрешение для допуска Валентины в Тюрьму.
И вот она снова вошла в эти ворота, прошла по серым, таким знакомым гранитным плитам двора, стараясь не смотреть на стену, у которой когда-то расстреливали людей.

Теперь стена имела вполне приличный вид: ее покрасили, установили мемориальную плиту и даже специальное место для возложения цветов соорудили. Действительно, не сохранять же все эти годы подтеки крови...

А вот внутри Тюремного замка, в круглой башне – на Круге – ничто, кажется, не изменилось. Будто время здесь остановилось. Все так же сумеречный дневной свет стеклянного купола освещает уходящие ввысь железные лестницы, оставляя во тьме тот спасительный угол внизу, прикрытый распахнутой входной дверью.

Только тихо на Круге. Тихо. Хотя в ушах Валентины все еще звучит плач детей, стоны, проклятия, молитвы.
И окрики румын: «Репеде! Репеде! Гай! Ла лукру!».

Нелегким был для Валентины этот день. Хотя вместе с ней в Тюремный замок вошли ее сын Сашка и муж Яков Верховский - Янкале, который, как и она, ребенком пережил в Одессе все ужасы оккупации.

Это частное, вроде бы, посещение неожиданно вызвало огромный интерес средств массовой информации и стало настоящей сенсацией в Одессе. Уже на следующий день в утреннем выпуске новостной программы телеканала «Новая Одесса» был показан сюжет «Возвращение», в котором окруженная корреспондентами плачущая Валентина пыталась убедить присутствующих и себя в том числе, что теперь-то все ужасы позади, что бесконечная лента старого черно-белого кино остановлена, что кадры стерты из памяти. Круг замкнулся.
Так ли это? Нет. Этот круг никогда не замкнется.

Не уйдут из памяти кадры старого черно-белого кино. И дети на этих кадрах останутся детьми, в глазах которых застыл ужас...

 

2. Кукла с чернильным носом
Рассказ пятилетней Ролли

21 Октября 1941
Тюрьма на Люстдорфской дороге

А мы все бежим, и бежим, и бежим.

С тех самых пор, как выскочили из этой школы за Новым базаром, когда все вокруг нас начало гореть, и стало светло, как днем, и все люди закричали: «Пожар! Пожар! Нас подожгли!», и начали толкаться и давить на дверь, и дверь затрещала и упала – вывалилась прямо на улицу. И мы тоже вместе с дверью вывалились - выскочили на улицу и побежали...

В школу эту мы тоже попали непонятно как.
Сначала мы были дома. Ну, не у нас дома на Петра Великого, 14 - в квартире дедушки Тырмоса на втором этаже, - а почему-то в другой, чужой и совсем пустой квартире на первом этаже.

И вдруг в двери этой пустой квартиры как начали тарабанить! И орать.
Сначала: «Открывайте, это дворник!».
А потом еще громче, но непонятно: «Дексидэць! Мама востра!».

Папа схватил меня руками и тихо закричал Тасе: «Это румыны! Нужно открыть!».
Но Тася не захотела открывать и стала тоже тихо кричать Папе: «Нет! Нет! Опасно! Нужно бежать!».
И она побежала по комнате. К окну! И открыла окно. И стала протискиваться через него на улицу. И протиснулась. И закричала оттуда, с улицы уже громко: «Тут низко. Скорее! Давай сюда ребенка!».
Папа поднял меня и передал Тасе через окно и вылез сам. И так мы все оказались на улице.

И тут нас как раз и поймали чужие солдаты, те самые, наверное, что раньше тарабанили в дверь.
Ух, как они сердились. И размахивали руками, И ругались, конечно, по-ихнему. А когда успокоились немножко, погнали нас по улице. Сначала по нашей, по Петра Великого. А потом по Садовой. Мимо моего любимого Цирка - на Новый базар, куда я с бабушкой ходила за черешнями.

Бежим по базару, а под ногами вещи всякие валяются, и куклы, и кофты, и шапки. А на карусели, на большой круглой карусели с разноцветными лошадками и колясочками, на которой все дети катались, когда приходили на базар с бабушками, теперь почему-то люди висят. И тетки, и дядьки. Грязные такие. Растрепанные. Ничего себе!

Папа поворачивает мою голову и больно так прижимает к своему боку: «Не смотри туда, Роллинька, не смотри...».

Но мы уже пробежали мимо карусели и прибежали в эту самую школу. Поднимаемся по лестничке. Входим в класс. Людей тут, людей! И шум такой, что хоть уши затыкай.

Ну, мы немножко постояли у двери, возле шкафа с книгами. А потом папа осторожненько взял этот шкаф, перевернул его и положил на пол. И мы все чудесно на нем устроились. Папа сказал, что теперь ночь, и нужно спать, спать прямо на шкафу – этот шкаф теперь будет наша кровать.

Но я совсем не хотела спать. Я хотела кушать и вообще хотела домой.
Тогда Папа, чтобы меня развеселить, приоткрыл дверцу шкафа, на котором мы сидели, и достал оттуда большую книжку с картинками, и начал читать вслух, хотя из-за шума в классе мне было плохо слышно:

« Дама сдавала в багаж
Диван,
Чемодан,
Саквояж,
Картину,
Корзину
Картонку
И маленькую собачонку».

Я эту сказку и сама давно наизусть знаю, но все равно было интересно, особенно потому, что на картинке была нарисована эта дама, тетка такая в шляпе. И самое главное – славная такая, маленькая собачонка.
А на другой картинке – большущая злая собака. Это когда маленькая уже выросла.

Я, наверное, слушала-слушала и заснула, потому что вдруг слышу - кричат: «Пожар! Пожар! Нас подожгли!».
И мы уже не лежим на шкафу в классе, а стоим в коридоре у главной двери. Светло, как днем, от огня не улице.

Я на руках у папы. А вокруг нас люди. И дышат на нас, и толкаются. И мы все вместе давим на дверь.
И дверь как затрещит и... вывалилась прямо на улицу. И мы вместе с ней вывалились и побежали по улице.
Ой! А где же большая книжка с картинками? «Дама сдавала в багаж – диван, чемодан, саквояж!». Мы, наверное, забыли ее в школе, и она лежит себе там, в классе на перевернутом шкафу с книгами.
А мы не можем за ней вернуться. Мы бежим, и бежим, и бежим . . .

Сначала папа нес меня на руках, а потом опустил на землю – устал, наверное. А потом мы уже не бежали, а шли тихонько, и все вокруг нас было темно, потому что была ночь.

А потом стало немножко светлее, но я уже очень устала и начала даже плакать. Папа стал меня успокаивать: «Ну, не хнычь, не хнычь. Видишь, уже светает, утро. И мы уже на Пушкинской. Сейчас повернем на Троицкую, а там, сразу за углом, дом дяди Тимы Харитонова. Дядя Тима нас спрячет. Мы покушаем, отдохнем. Там нас никто не найдет».

Да я знаю, конечно, дядя Тима – большой папин друг, он нас спрячет. Стоит только завернуть за угол на Троицкую и зайти в подъезд дяди Тиминого дома, и подняться по деревянной лестнице на стеклянную дяди Тимину веранду, и там нас уже никто не найдет.

Я сама много раз пряталась на этой веранде, когда мы играли в прятки с Вовкой, дяди Тиминым сыном. Когда еще не было войны, и Вовка еще не ушел на фронт.

«Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать.
Кто не спрятался, я не виновата».

Нет, на той стеклянной дяди Тиминой веранде нас точно никто не найдет. Было уже совсем светло, когда мы повернули за угол, на Троицкую. И тут нас как раз и нашли.

Нашли и поймали чужие солдаты, похожие на тех, которые гнали нас вчера через Новый базар. В школу, набитую людьми, которую подожгли и которая теперь, наверное, совсем сгорела, вместе со всеми людьми.
Солдаты стали кричать: «Жидан, жидан!», и толкать нас, и подгонять своими ружьями к другим людям, которые сидели, посреди улицы, на камнях, как раз напротив дяди Тиминого дома, в который мы так и не успели забежать.

Мы немножко посидели вместе со всеми, а потом пошли с ними дальше. По мостовой. Сначала быстро - быстро. А потом медленно. А потом снова сидим, прямо на камнях.

И все бабушки и дедушки охают: «Вейзмир! Вейзмир!». А все дети плачут. И вокруг чужие солдаты и большие собаки. Солдаты почему-то все время сердятся и командуют на своем языке – то туда, то сюда, то туда, то сюда. Собаки тоже сердятся - и рычат, и лают, и плюются. Хорошо еще, что солдаты держат их на поводках, а то бы они всех нас перекусали.

На Куликовом поле мы снова долго сидели вместе со всеми, прямо в пыли. Я очень хотела кушать, и Тася дала мне одну конфетку - ириску. Ириска была вся в рубчиках, темно-темно коричневая и скользкая – растаяла, наверное, в кармане у Таси, пока мы бежали из школы, которую подожгли.

Тася вынула ириску из кармана и сунула мне ее прямо в рот. Но скользкая ириска выпала у меня изо рта прямо в пыль. Пыль была глубокая. И ириска медленно-медленно тонула в этой пыли, и вокруг нее стало мокрое черное колечко. Тася очень на меня рассердилась. Она подумала, что я нарочно выплюнула эту ириску. Мне тоже было жалко ириску, особенно потому, что у Таси больше ирисок не было, а эту она не разрешила выковыривать из пыли, и ириска пропала. Я заплакала.

Папа снова стал меня утешать: «Не плачь, детка, не плачь. Тебе сегодня нельзя плакать. Сегодня день твоего рождения. Ты уже большая девочка. Тебе сегодня исполнилось пять лет».

В день рожденья дети всегда получают подарки. В этот день рождения я тоже получила подарок самую настоящую КУКЛУ! Тася сделала ее сама тут же на Куликовом поле: скрутила из кусочка тряпочки, который она оторвала от своей нижней юбки. У куклы, правда, не было ручек и ножек, но зато была голова и лицо. И папа нарисовал ей на лице глаза, и рот, и нос. Послюнил огрызок чернильного карандаша и нарисовал. И получилась «Кукла с чернильным носом». Чудесная была кукла!

Так мы шли и шли вместе с куклой, и со всеми бабушками и дедушками, которые кричали «Вейзмир!», и со всеми детьми, которые плакали, пока не остановились перед огромными железными воротами.
За воротами был большущий красный кирпичный дом. Это была Тюрьма.

Тася, правда, давно уже знала, куда мы идем. Она еще по дороге говорила папе: «Нас гонят в старую городскую тюрьму. Видишь, справа трамвайное депо». «Я тоже, я тоже вижу трам-вай-й-ное депо. Вон там стоят поломанные трамвайчики!», - закричала я. Но Тася почему-то на меня внимания не обратила. И папа тоже со мной совсем разговаривать перестал, только тянул и тянул меня за руку вперед, а сам слушал Тасю, которая все удивлялась и удивлялась:

«Не знаю, почему, но нас всех, вместе с детьми гонят в тюрьму. Это же Люстдорфская дорога. Вот Чумка. За ней будет Христианское кладбище, а напротив него, сразу за старым Еврейским – тюрьма, где когда-то сидели «враги народа». Я хорошо помню эту дорогу. Меня часто возили по ней в город на допросы, когда я сидела здесь в 1938-м, как «шпионка». Нас гонят в старую тюрьму...».

Ворота Тюрьмы раскрылись, и мы всей толпой потихонечку начали входить во двор. И тут папа обнял меня, повернул мою голову и прижал ее к своему боку. Точно так он это делал вчера по дороге в школу, когда мы проходили через Новый базар где люди висели на карусели, на которой я раньше всегда каталась, когда приходила туда с бабушкой. «Не смотри туда, не смотри», - зашептал Папа.

А мне туда и смотреть было нечего, я и так уже все увидела. И ничего там такого не было. Просто грязная стенка. И стекает по ней что-то черное. И люди под самой стенкой, целая куча валяется, тоже все какие-то грязные, чем-то облитые. И солдаты. Что-то там делают. И кричат.

Но папа все прижимает мою голову к своему боку и наклоняет ее вниз, и я вижу плиточки, по которым мы идем. Красивые такие, серенькие. Хорошо бы на них в классики поиграть, на одной ножке попрыгать! Но тут двор кончился, и мы вошли в Тюрьму. Огромная она такая, высоченная и круглая-круглая. И похожа она, прямо очень похожа на мой любимый Цирк на Садовой, где так вкусно пахнет лошадками, высоко-высоко, под самым потолком, на трапециях летают акробатики, а внизу, на круге, который называется манеж, кувыркаются клоуны.

Здесь тоже чем-то сильно пахнет, и лестницы железные до самого потолка, как трапеции, только нет акробатиков, а на круглом манеже вместо клоунов - люди и дети. Сидят и лежат на полу на всяких тряпках и без тряпок в какой-то желтой жиже.

Мы, наверное, по улицам все-таки медленно бежали, потому что в Тюрьму опоздали. И теперь нам даже сесть негде.

И тут вдруг в самом темном углу под лестницей, около двери, в которую мы вошли, мы увидели нашу Бусю - Тасину маму. Буся сидела, как все, на полу, на своем расстеленном пальто, и мы сначала ее не узнали, потому что в углу было темно, и потому что она совсем на себя не была похожа. Она вся была какая-то как старуха, растрепанная, разорванная, и даже лицо и руки у нее были грязные. А сама всегда раньше на меня кричала: «Руки, руки, немедленно мыть руки!!».

Мы Бусе конечно обрадовались, и сразу залезли к ней под лестницу и очень удобно устроились на ее пальто, и Тася даже дала мне сухарик из Бусиного мешочка. Буся тоже конечно обрадовалась и сразу стала плакать, и верещать: оч-ч-ень не нравится ей в этой тюрьме, она в ней совершенно сидеть не может, потому что она в ней никогда не сидела. Не была она ни японской шпионкой, как Тася в 38 году, и ни греческой, как моя другая бабушка - папина мама Лиза. И еще, и еще, и еще.

Тася стала успокаивать свою маму и обещала, что скоро выведет ее из тюрьмы.
« Я тебя выведу отсюда», - сказала Тася
«Ты не сможешь», - плакала Буся.
«Смогу». «Не сможешь!». « Вот увидишь, смогу. Еще как смогу».
И правда, она смогла. Только это получилось через несколько дней. Уже наступил вечер, когда Тася взяла Бусю за руку и быстро пошла с ней к воротам.
«Я скоро вернусь», - сказала она папе.

Мы с папой долго смотрели им вслед из открытых дверей Тюрьмы и видели, как Тася подошла к румынскому солдату, охранявшему ворота, что-то сказала ему и что-то всунула ему в руку.

А потом они с Бусей - высокая прямая Тася впереди и маленькая сгорбленная Буся близко-близко за ее спиной - прошли через ворота и ушли совсем... А мы с папой и с Куклой с чернильным носом остались в Тюрьме, в темном углу под лестницей, где лежало на полу Бусино пальто. Без Таси нам было немножко страшно. И папа уговаривал меня не бояться, а я старалась уговорить Куклу.

Но Тася действительно вернулась – то ли ночью, то ли или на следующее утро. Утром ей обязательно нужно было быть в Тюрьме, потому что по утрам всех мужчин, таких, как мой папа, румынские солдаты забирали на работу.

Солдаты стояли у самой двери и внутрь, на манеж не заходили. Боялись, наверное, испачкать свои черные ботинки в той желтой жиже, которая текла по полу манежа. Стояли у двери, тыкали пальцем в мужчин, которые попадались им на глаза, и кричали: «Ту! Ту! Ту!» - «Ты! Ты!». И все в кого они тыкали, должны были выходить во двор, и строиться в ряд, как пионеры, и уходить на работу.

На папу они не могли тыкнуть, потому что они его не видели. Мой папа все это время, когда солдаты тыкали и кричали, лежал в углу под лестницей у стены, лицом вниз, накрытый всякими вещами, а мы с Тасей и с Куклой сидели на нем - прямо на его спине. Когда солдаты уводили людей на работу, папа вылезал из-под вещей. Но все равно он весь день сидел в нашем темном углу под лестницей. «Чтобы не бросаться в глаза»,- говорила Тася.

На работу каждое утро уходили другие люди, и те, которые ушли, обратно не возвращались. «Они остаются на работе, - объясняла мне Тася. -Сиди тихо, Роллинька. Ты же не хочешь, чтобы твой папа остался на работе...».
Я сидела тихо.
А вокруг кричала, плакала и стонала Тюрьма . . .

[Edward_Von_Shultz]

… куда не кинешь глазом, кругом виселицы…

наш город представляет собой страшное

зрелище: город повешенных…

Свидетельство очевидца,

"Черная книга", Иерусалим, 1980

 

 

Действие второе:
«Концерт на Маразлиевской»

 

22 октября 1941, 17 часов 45 минут.

22 октября 1941 года в 17 часов 45 минут оглушительный взрыв потряс Одессу. Это взлетело на воздух здание НКВД на Маразлиевской, где разместилась румынская Военная комендатура и штаб 10-й пехотной дивизии 4-й румынской армии.
Центр здания и правое его крыло были полностью разрушены.
Под развалинами остались многие офицеры штаба и среди них военный комендант Одессы – командующий 10-й дивизией генерал Ион Глогоджану.
Город фактически остался без власти.
Румыны были в шоке.

Между тем, стало быстро темнеть, и сгущавшаяся темнота только усиливала хаос и панику.
Около восьми часов вечера из развалин выбрался окровавленный и осыпанный песком заместитель командующего – генерал-майор Константин Трестиориану.
Трестиореану взял на себя ответственность за город и тут же направил рапорт в Бухарест командующему 4-й армией генералу Иосифу Якобич, где сообщал о взрыве и тех карательных мерах, которые собирается применить к евреям и коммунистам (1).

 

ИЗ ТЕЛЕГРАММЫ ТРЕСТИОРЕАНУ
22 октября 1941, 20 часов 40 минут
До настоящего времени, 22 октября 1941-го, 20 час. 40 мин., генерал Глогоджану не найден. Видимо находится под обломками.
Количество погибших и раненных невозможно определить.
Операции по спасению продолжаются.
Из здания, занятого командованием, взорвана центральная часть и правое крыло.
Одесские войска . . . приведены в боевую готовность.
Нет информации о других взрывах.
До завтрашнего утра остаюсь с частью спасшегося от взрыва командования . . . Сохраняю связь через гражданскую почту Одессы.
Принял меры, чтобы повесить на площадях Одессы евреев и коммунистов.
Зам. Командующего «ГУРУН» генерал Трестиореану

«Меры», которые принял Трестиореану, вызывают недоумение.
После взрыва прошло всего три часа.
Еще не развеялся дым, не осела пыль, не остыли камни.
Еще не замолкли крики заваленных обломками людей.
Генерал Глогоджану не найден, Число убитых и раненных неизвестно. Сам Трестиореану чудом остался в живых.
Связь нарушена. Паника, хаос…
А генерал, едва приняв на себя обязанности командующего, уже «принял меры»: повесить на площадях Одессы евреев и коммунистов!
Ну, «коммунистов» – это можно еще как-то понять – какие-то коммунисты, вероятно, были оставлены русскими при отступлении, чтобы организовать взрыв.
Но, почему «евреев»?
Почему, прежде всего, евреев?

Что знал и чего не знал генерал Трестиореану?

И вот оказывается, что генерал Трестиореану не мог не знать, что одесские евреи не имели к взрыву румынской комендатуры никакого отношения.

Более того, румынское командование изначально опасалось, что здание НКВД может быть заминировано русскими при отступлении, и прежде, чем занять его, произвело тщательную проверку. Так, за четыре дня до взрыва, 18 октября 1941-го, здание проверяли профессиональные саперы 11-й германской армии, а на следующий день, 19 октября, повторно – саперы 61 батальона 4-й румынской армии. И только после всех этих проверок, 20 октября 1941-го, штаб 10-й дивизии перебрался на Маразлиевскую из тюрьмы на Люстдорфской дороге, где он поначалу расположился.

Но и на этом дело не кончилось. За день до взрыва, 21 октября 1941-го, в комендатуру явилась пожилая русская женщина, некая Людмила Петрова, и рассказала командующему, что здание заминировано и что в закладке мин принимал участие ее сын – электрик по профессии.
Эту невероятную историю сообщил Антонеску примарь - мэр Одессы Пынтя. (2)

Герман Пынтя родился в Бессарабии, бывшей в те годы частью Российской империи. Он прекрасно знал русский язык, служил в царской армии и дослужился до чина поручика. Юность свою провел в Одессе, учился здесь в Новороссийском университете и, можно сказать, по своему любил этот прекрасный город.
Получив пост примаря Одессы, Пынтя был несказанно горд. Он уже видел себя в когорте бессмертных, служивших Одессе и украсивших ее своими памятниками. Дюк де Ришелье, граф Воронцов и … Герман Пынтя.

Полный великих планов, 18 октября 1941 года Пынтя прибыл в Одессу и сразу обратился к населению с призывом восстановить разрушенный войной город и возродить его былую славу: «Твердо веря, что наш призыв будет вами услышан и правильно понят, мы вместе с вами приступаем к тяжелому восстановительному труду. С Богом вперед!» (3).

Все так прекрасно складывалось, и тут, - этот взрыв!
Взрыв произвел на примаря ужасное впечатление. Пынтя чувствует себя ответственным за вверенный ему город и направляет в Бухарест личное письмо, в котором пытается переложить вину за случившееся на военного коменданта Глогоджану, которого, как выяснилось к тому времени, в живых уже не было.

ИЗ ПИСЬМА ПЫНТИ：
« 21 октября в 11 часов, когда нижеподписавшийся находился в кабинете г-на генерала Глогоджану, военного коменданта Одессы, сюда вошла пожилая русская женщина, которая с испуганным видом заявила, что хочет что-то срочно сообщить генералу-коменданту.
Нижеподписавшийся служил переводчиком.
Женщина заявила: она точно знает, что органы НКВД, при уходе, заминировали это здание, чтобы взорвать его в нужный момент. Господин генерал поблагодарил женщину за информацию и приказал господину полковнику Ионеску Ману принять меры по новой проверке здания, привлекая в этих целях румынских и немецких саперов.
На второй день, 22 октября, г-н генерал сказал мне, что специализированные органы снова проверили здание и доложили, что нет никакой опасности. Все же я просил генерала поменять помещение, ибо у женщин, от которой была получена информация, не было никакого интереса врать . . .».

Но Глогоджану «не поменял» помещение.
Вполне, видимо, комфортно было генералу в этом Доме на Маразлиевской - и зал заседаний, и кабинеты со всеми удобствами для допросов (для пыток?), и гараж.


Дом на Маразлиевской

Просто – Дом на Маразлиевской. Так называли это здание одесситы и много лет обходили его десятой дорогой.
Дом на Маразлиевской пользовался дурной славой: тысячи нашли здесь свою смерть, да и похоронены (зарыты!) были здесь же, в примыкающем к дому внутреннем дворике.
Дома, как люди – у каждого своя судьба.
Дом на Маразлиевской родился (был построен!) еще до Первой мировой, в 1909-м, и, как указывают справочники, считался одним из самых красивых и фешенебельных жилых домов Одессы.

Хозяйкой дома была некая баронесса Луиза фон Гойнинген-Гюне, а обитателями – семьи богатых одесских негоциантов и заводчиков. Их привлекала близость дома к Александровскому парку, пленял украшенный витиеватыми башенками фасад, соблазняли огромные восьми комнатные квартиры. Дом гордился своим засаженным цветами внутренним двориком, конюшнями для собственных лошадей и (редкость по тем временам!) гаражом для собственных - первых в Одессе - авто.(4)

В те давние времена по утрам на зеленых газонах дворика нарядные дети в матросских костюмчиках играли в серсо, а по вечерам матовые плафоны фонарей освещали парадный подъезд и лакированные ландо, ожидающих расфуфыренных дам, чтобы везти их в Оперу - «к итальянцам».

Но грянул грозный 1920-й, и судьба Дома на Маразлиевской сделала крутой поворот: 7 февраля по обледенелой брусчатке мостовых процокала конница Гришки Котовского – в Одессу пришли красные.
И сразу исчезли, словно и не бывали, нарядные дети в матросских костюмчиках, слиняли лакированные ландо, растаяли расфуфыренные дамы. Баронесса фон Гойнинген-Гюн, к счастью для нее, вовремя отчалила в Болгарию, а в Дом на Маразлиевской пришли новые хозяева.

Уютные гостиные превратились в комнаты для допросов: вольтеровские кресла сменились колченогими стульями, а инкрустированные слоновой костью ломберные столики – обшарпанными канцелярскими столами. Обои на стенах покрылись мерзкими пятнами, а дорогие картины одесских художников – Костанди, Нилуса, Буковецкого – уступили место революционными плакатам, на которых мускулистые рабочие кололи штыками зеленых, похожих на жаб, буржуев.

Разбились матовые плафоны, освещавшие по вечерам парадный подъезд, а вместо щеголеватых кучеров лакированных ландо, у подъезда заняли пост чекисты в черных кожаных тужурках.
Новым хозяином Дома на Маразлиевской стала Одесская Чрезвычайная комиссия – Губчека, или, как назвали ее одесситы, Чрезвычайка. (5) И началось, и пошло, и поехало...

Говорят, что одесская Чрезвычайка была самой зверской в стране. Каждый день на стенах домов, на столбах и на круглых афишных тумбах вывешивались приказы об обязательной регистрации бывших белых офицеров, бывших фабрикантов, бывших купцов, бывших домовладельцев. Каждый день по городу шли облавы, обыски, аресты. Каждый день специально созданные отряды отбирали у жителей «излишки» - теперь по новым большевистским законам каждый гражданин Страны Советов имел право на один костюм, одно платье, одну пару ботинок и три пары кальсон.

И каждую ночь в Доме на Маразлиевской, в том самом гараже для собственных – первых в Одессе – авто, под шум работающего мотора грузовика «выводили в расход» раздетых донага людей: 23 июля 1920 – 29 человек; 30 июля 1920 – 50 человек; 1 августа 1920 – 34 человека . . .(6). И каждое утро на афишных тумбах появлялись списки расстрелянных прошедшей ночью. И каждое утро возле афишных тумб дико вскрикивали и теряли сознание матери, обнаружив в расстрельном списке имя единственного сына.
За неполные восемь месяцев, с февраля и до конца сентября 1920-го, в Одессе было расстреляно 1418 человек.

Шли годы …
Тенистая Маразлиевская стала улицей, имени создателя теории научного коммунизма Фридриха Энгельса, а парк имени Российского императора Александра Второго - парком имени украинского поэта Тараса Шевчено.
Но слава Дома на Маразлиевской не оскудевала. Время меняло лишь одну его зловещую аббревиатуру на другую, не менее страшную: ОГЧК, ОГПУ и, наконец, НКВД. Да и хозяева время от времени сменялись: тех, кто вчера расстреливал в гараже «бывших домовладельцев», расстреливали сегодня, как «врагов народа», чтобы самим быть расстрелянными завтра, как …
И так до самого последнего часа. До 16 октября 1941-го, когда в Доме на Маразлиевской прогремел взрыв.

Как это было на самом деле.

Румыны, да и немцы тоже с самого начала понимали, что взрыв Дома на Маразлиевской в точно рассчитанное время, мог быть осуществлен только профессионалами. Так об этом доложил в Бухарест командующий румынским Оперативным Эшелоном SSI, так доложил в Берлин и командующий расположенной в Николаеве немецкой Эйнзатцгруппе «D»:

ИЗ ОПЕРАТИВНОГО СИТУАЦИОННОГО РАПОРТА № 125
Руководителю РСХА
Берлин, 26 октября, 1941
48-я рукописная копия
ЭЙНЗАТЦГРУППЕ «D»
Расположение: Николаев
22 октября, в 18.10, взорвалось здание НКВД, в котором размещался командующий 10-й Румынской дивизии и городская комендатура Одессы.
При взрыве были убиты: командующий и его штаб, капитан Рейхерт, капитан Шмидт и другие германские офицеры, а также унтерштурмфюрер СС из VOMI.
Несомненно, что минирование здания было подготовлено давно. Способ, которым было осуществлено минирование, свидетельствует о ловушке.
Командующий дивизией, который также исполнял обязанности командующего города, был неоднократно об этом предупрежден.
Если минирование имело цель создать панику, то эта цель была достигнута. До 24 октября не было возможности понять, есть ли в Одессе новый городской командующий и где он находится.
В качестве контрмер румыны, видимо, готовятся убить всех евреев Одессы. Около 10 тысяч уже убиты. (7)

Итак, все знали, что речь шла о ловушке, Но, как она была устроена, дознаться не могли.
Советы, со своей стороны, не спешили «похвастаться» - взять на себя ответственность за взрыв и объяснить его технологию - ни во время войны, ни даже многие годы после ее окончания.

Одну из малоубедительных версий организации взрыва озвучил в 1949 году Валентин Катаев в своем нашумевшем романе «За власть Советов». По этой версии взрыв, якобы, произвели партизаны. (8)
И только спустя десять лет после смерти Сталина стали появляться в печати публикации, связанные с взрывом Дома на Маразлиевской. Наиболее достоверными были работы героя Советского Союза генерал-полковника Аркадия Хренова, занимавшего в свое время пост начальника инженерных войск Южного фронта и фактически лично руководившего подготовкой взрыва. (9)




Вот что рассказал генерал Хренов.

К концу сентября 1941-го Одесса уже около двух месяцев была в осаде, и со дня на день могла потерять последнюю – морскую ниточку связи с Большой землей. Да и войска, занятые в обороне Одессы теперь нужны были для обороны Севастополя.
В Москве было принято решение: сдать Одессу врагу.
В ночь на 1 октября 1941 года командование Одесского оборонительного района получило роковую директиву Ставки Верховного Главнокомандования:
« . . .храбро и честно выполнившим свою задачу бойцам и командирам Одесского оборонительного района в кратчайший срок эвакуироваться из Одесского района на Крымский полуостров. . .
Командующему ООР все вооружение и имущество заводов, которое не представляется возможным эвакуировать, а также связь и радиостанции обязательно уничтожить, выделив ответственных для этого лиц . . .».

Таким ответственным лицом стал генерал Хренов. Он должен был организовать взрыв двадцати промышленных предприятий, восьми объектов порта, двух аэродромов, нескольких хлебозаводов, электростанции и дамбы Хаджибеевского лимана.
И еще – самое главное – Хренов отвечал за подготовку сверхсекретных - диверсионных взрывов, которые следовало произвести после захвата города врагом.

Одним из объектов, подлежащих диверсионному взрыву, был Дом на Маразлиевской. Подготовка к взрыву велась в большой тайне и продолжалась около двух недель. Взрыв должен был быть осуществлен с помощью «радиотелефугаса». Это новое по тем временам устройство состояло из двух частей: радиоприемника и радиопередатчика.

Приемник устанавливался на месте планируемого взрыва, обкладывался тоннами взрывчатки и подключался к детонатору, а передатчик, настроенный на ту же волну, что и приемник, располагался в отдалении. В нужный момент передатчик выходил на связь с приемником и посылал ему сигнал, получив который, приемник включал реле, замыкающее цепь детонатора, и … тонны взрывчатки делали свое дело.

Для установки радиоприемника в Доме на Маразлиевской был выбран заброшенный подвал, в котором с давних дореволюционных времен было свалено теперь никому не нужное барахло баронессы фон Гойнинген-Гюн: диваны, кресла, инкрустированные слоновой костью ломберные столики, бесценные картины одесских художников. Все это за двадцать лет покрылось толстым слоем пыли, затянулось сетью паутины.

Главное достоинство этого подвала заключалось в том, что прямо над ним, на первом этаже располагалась приемная одесского отделения НКВД, кабинет дежурного и радиоузел, а на втором и на третьем – кабинет начальника отделения и кабинеты следователей.

Для установки радиоприемника потребовалась большая и, прямо скажем, ювелирная работа. По углам подвала в стенах были сделаны ниши, а в полу выкопан глубокий котлован, куда саперы заложили не менее трех тонн тола. Кроме обычного детонатора, к приемнику подключили еще две стокилограммовые бомбы, накрыв их для надежности несколькими не извлекаемыми минами, так что, в случае попытки разминирования, Дом на Маразлиевской и без сигнала передатчика взлетел бы на воздух.

Особое внимание уделили маскировке – восстановлению «заброшенности» подвала: землю из котлована вывезли, строительный мусор убрали и все, включая даже пыль и паутину, возвратили на свои места.
И, наконец, последний штрих профессионалов – на самых видных местах в столбах приемной установили несколько обычных мин, которые непременно должны были обнаружить (и действительно обнаружили!) немецкие и румынские саперы. Отлично сработано!

Но почему столько сил и времени было потрачено на подготовку взрыва Дома на Маразлиевской? Почему именно этот дом должен был стать объектом диверсионного акта? А вот почему.

Румыны очень болезненно относились к своим неудачам под Одессой, и, надеясь, что город все-таки вот-вот будет взят, они неоднократно опережали события, объявляя по радио, что Одесса пала: «Odessa a cazut!».
В первых числах октября 1941-го Бухарест снова похвастался «захватом крепости Одесса». На этот раз в радиопередаче разыграли настоящий спектакль: речь шла о населении, встречавшем, якобы, румынские войска с цветами, и даже назывались улицы, по которым эти героические войска входили в поверженный город. Передача навела командование Одессы на мысль, что, видимо, у Антонеску существует план вступления его войск в город.

И действительно, дня через два после радиопередачи в плен был захвачен румынский офицер, имевший при себе инструктивное письмо с таким планом. В частности с немалой гордостью там указывалось, что штаб 10-й пехотной дивизии, которая, несомненно, сломит сопротивление Одессы и займет главный опорный пункт большевизма – здание НКВД.

Так что будущее расположение румынского штаба не составляло тайны, что и послужило причиной «особого внимания» командования Одессы к Дому на Маразлиевской. Но все усилия, затраченные на подготовку взрыва, были бы напрасны, если бы в момент взрыва дом оказался пустым. То есть, эффект от взрыва зависел от удачно выбранного момента, когда в комендатуре, скажем, будет проходить какое-либо важное совещание с участием высших румынских и немецких офицеров. Сообщение о таком готовящемся совещании необходимо было получить заблаговременно – за несколько часов до его начала. Но как это возможно?Как раздобыть столь секретную информацию - точное место проведения совещания, день, час и состав участников? И все это в городе, который только неделю назад был занят врагом, в городе, где правит бал террор, в городе, где каждый житель a priori считается партизаном?Нет, нет, очевидно - такую информацию раздобыть невозможно.
И тем более невозможно успеть зашифровать ее и передать через линию фронта, за тысячи километров на Большую землю.

Невозможно?
Да, нет, оказывается, возможно. Эту, казалось бы, невозможную миссию выполнил командир подпольного разведывательно-диверсионного отряда НКВД Владимир Молодцов.

Честь и слава

Старший лейтенант госбезопасности Владимир Молодцов возник в Одессе 19 июля 1941 года – примерно в то же самое время, когда в Киев появился Иван Кудря. И точно так же, как Кудря, имевший подложный паспорт на имя Ивана Кондратенко, в новеньком документе Молодцова стояла чужая фамилия и чужое имя - Павел Бадаев. Под этим, чужим для него, именем он и войдет в Историю. (10)

Все оставшееся до падения Одессы время Молодцов-Бадаев занимался подготовкой к действиям в тылу врага. И когда 16 октября в 16.30 румынская армия вошла в Одессу, под командованием Бадаева в оккупированном городе оставался два подпольных отряда: разведывательно-диверсионный и боевой партизанский.

Разведывательно-диверсионный располагался в городе и был обеспечен надежными конспиративными квартирами и явками. Во главе этого отряда стоял проверенный и преданный коммунист, бывший чекист, Антон Федорович. А боевой-партизанский располагался под землей в одесских катакомбах. Во главе его стоял Афанасий Клименко – горный инженер, так же как Федорович, проверенный и преданный коммунист. И оба эти «проверенные и преданные» станут предателями, станут виновниками трагической гибели подпольщиков.

Нужно отдать должное Молодцову: он действовал в Одессе в невероятно трудных условиях до начала февраля 1942-го – и много неприятностей доставил оккупантам.

О действиях партизан в Одессе с некоторым даже удивлением вспоминает бывший начальник разведывательного управления германского генерального штаба сухопутных войск генерал Курт Типпельскирх:

«Оставляя осенью 1941 года Одессу, русские создали в городе надежное, преисполненное величайшего фанатизма ядро.
Партизаны обосновались в катакомбах . . .
Это была настоящая подземная крепость с расположенными под землей штабами, укрытиями, тыловыми учреждениями всех видов вплоть до собственной пекарни и типографии, в которой печатались листовки . . .». (11)

Охотой за человеком, носящим по слухам фамилию Бадаев, занимались лучшие румынские силы – агенты Секретной службы информации SSI. Сам глава SSI Эужен Кристеску, немолодой уже человек, большую часть времени ошивался в Бухаресте, а в Одессе его представлял начальник одесского отделения - «Центр SSI-3-Одесса» - подполковник Леон Пержю.

Подполковник Пержю был родственником Кристеску – братом его жены. Известный своей звериной жестокостью Кристеску, вместе с тем как-то особенно трепетно относился к своим многочисленным родственникам и всех их старался «трудоустроить». Так, брат его – лейтенант Георге Кристеску – был заместителем начальника «Оперативного эшелона», а племянник – Георге Гуцэ – офицером в том же эшелоне.
Но самая завидная миссия досталась подполковнику Пержю: он должен был поймать неуловимого Бадаева.
Однако Пержю, жизнелюбивый розовощекий толстяк, был не в состоянии справиться с такой задачей. Понимая это, Кристеску направил ему в помощь специальную оперативную группу SSI во главе с майором Ионом Курерару.

Майор Курерару, он же выходец из Бессарабии Иван Кунин, прекрасно владевший русским языком, был опытным контрразведчиком, много лет занимавшим пост начальника следственного отдела Сигуранцы. Лихо взявшись за дело, он достаточно скоро завербовал себе в помощники . . . обоих «проверенных и преданных коммунистов» – командиров наземного и подземного отрядов – Федоровича и Клименко. Федорович продался первым. Он выманил Молодцова из катакомб в город и сдал его румынам вместе со всеми подпольщиками наземного отряда. А Клименко, после ареста Молодцова, выдал оккупантам всех партизан, находившихся в катакомбах.
Гордости румын не было предела.

ИЗ ОПЕРАТИВНОГО ДОНЕСЕНИЯ SSI
Февраль 1942
. . . Располагая широкой, умело созданной сетью, Бадаев мог передавать в Москву точную информацию, касающуюся самых различных сторон этого большого города . . .
Ущерб, нанесенный нам организацией Бадаева, не поддается учету . . .
Начальник группы «ВУЛТУЛУЛ» майор Курерару
 

Подпольщиков судили в мае.
Май – самый светлый, самый радостный месяц в Одессе.
Весна. Едва распустившиеся нежно-зеленые листья деревьев еще не скрывают лучей ласкового солнца и их веселые блики играют в свежее вымытых оконных стеклах. А потом, как будто бы неожиданно вспыхивают розоватые свечи каштанов.
«Не птицы ли это?» - спрашивает себя, удивляется Юрий Олеша.
А потом зацветает акация, и весь город наполняется сладким, обещающим счастье, ароматом.
Подпольщиков судили в мае.
Суд был коротким – не более получаса.
И приговор. Смертная казнь …
Тяжело, наверное, уходить, «когда над землею бушует весна» . . .

В «Одесской газете» на третьей странице в хронике под заголовком «Суд» было помещено краткое сообщение:

«При отступлении советских войск из Одессы частями НКВД была оставлена группа партизан- коммунистов со специальным заданием террористической подрывной деятельности и шпионской работы. Эта группа скрывалась в одесских катакомбах. Но была обнаружена и предана Военно-полевому суду.
Военно-полевой суд, рассмотрев дело участников группы . . . приговорил виновных к расстрелу . . .». И фамилии. Восемнадцать фамилий. Первая – Бадаев. Не Молодцов, а Бадаев. А это значит, что даже имени своего этот человек под пытками не назвал.

Его расстреляли 3 июля 1942 года на старом еврейском кладбище. Там же и закопали. А пока …

Донесения Молодцова поступают в Москву с удивительной регулярностью. Каждый день, как правило, в половине одиннадцатого вечера. И также регулярно приходят из Москвы приказы, указания, распоряжения. Все эти важнейшие документы и сегодня хранятся в Центральном архиве ФСБ в папке секретного литерного дела «Операция Форт».

Последние донесения перед сдачей Одессы помечены 13 и 14 октября 1941: «Подземный отряд располагается в катакомбах в район 12-й шахты в 6-и километрах от главного входа. Доставку оружия и продовольствия закончили . . .». А дальше пошли уже сообщения из катакомб:

«19 октября 1941.
Сегодня наша связная первый раз выходила в город.
Оккупанты терроризируют Одессу. На улицах трупы повешенных. Идут облавы. Аресты евреев . . .».
Речь идет о связной Тамаре Межигурской, которая в этот день с риском для жизни выбралась из катакомб и пробралась в город на Малую Арнаутскую 55, где в примусной мастерской старика Царева была партизанская явка.

И тут, наверное, нужно сказать несколько слов об одесских катакомбах. Тем более что один из авторов этой книги, Валентина Тырмос, из личного опыта знает, что представляют собой катакомбы. Это может показаться невероятным, но ее, семилетнего ребенка, вместе с матерью Натальей 28 марта 1944-го спустили в шахту деда Зазули на Кривой Балке, где на глубине 35 метров под землей располагался партизанский отряд Тимофеева, одной из групп которого руководил агроном Михаил Барданов. (12)

СПРАВКА
Я, командир партизанской группы отряда Тимофеева, Барданов Михаил Иудович, подтверждаю, что гр-ка Тырмос Наталия Иосифовна действительно находилась в шахте-катакомбе села Кривая Балка (шахта Зазули) в период оккупации, была связана с партизанской группой и проводила по заданию группы среди гражданского населения разъяснительную массово-политическую работу, направленную против оккупантов …
Командир партизанской группы Барданов
12 апреля 1948
Удостоверение Украинского штаба партизанского движения №23243 от 19/VII 46. (13)

Катакомбы

Знаменитые одесские катакомбы . . .
Катакомбы Усатова, Нерубайского, Куяльника, Кривой Балки. Сколько написано о них, сколько легенд ходит о них по свету. 

Одесские катакомбы уникальны, не похожи ни на одни катакомбы мира. Обычно это подземные лабиринты, которые создавали древние - язычники, иудеи и христиане - для погребения своих умерших. Наиболее известны погребальные галереи под церковью Святого Себастьяна в Риме и подземные кладбища Неаполя, Парижа, Киева, Александрии.

Но одесские катакомбы не имеют ничего общего со смертью - они связаны с Черным морем и Белым городом, словно в сказке вынырнувшим из его волн.

В давние времена, воды Черного моря занимали значительно большую площадь, чем в наши дни. Место, на котором сегодня стоит Одесса, было морским дном, покрытым толстыми слоями раковин погибших моллюсков.
Из этих отложений, спрессованных тысячелетиями, образовался камень – «ракушняк» – удивительный светло-желтый, как будто пропитанный солнцем. Именно этот созданный морем камень использовали первые поселенцы Одессы для постройки своего города.

Одесса строилась, и одновременно, прямо под новостройками, из-под земли извлекали камень. Постепенно с годами отдельные каменоломни, соединившись между собой, образовали огромный лабиринт. Карты этого многокилометрового и многоярусного лабиринта не существует, компас на тридцатиметровой глубине его бесполезен, и, не зная значения стрелок, крестиков, цифр, которыми испещрены его каменные стены, человек не сможет найти выход на поверхность, и будет обречен на смерть.
Это и есть знаменитые одесские катакомбы, ставшие символом Одессы, таким же, как Бульварная лестница, как памятник Дюку де Ришелье, как Оперный театр, Молдаванка, Дерибасовская… Из греческого: katw – внизу, komboc – сплетение.

Одесские катакомбы всегда пользовались дурной славой.
В веселые денечки «порто-франко» катакомбы использовали контрабандисты. В революцию здесь базировались подпольщики.
И во все времена в катакомбах гнездились бездомные, скрывались воры, грабители, убийцы. И во все времена в катакомбах совершали свои первые подвиги бесстрашные одесские пацаны. А в 1941-м катакомбы должны были скрыть партизан, оставленных в Одессе для борьбы с оккупантами.

Много страниц посвятил катакомбам Валентин Катаев, родившийся в Одессе на Базарной улице, и в детстве, выезжая с отцом на дачу, часто лазивший с пацанами в Усатовские катакомбы.

Катаев: «Катакомбы тянутся под землей на несколько сот километров. Они имеют тысячи разветвлений, петель, закоулков, тупиков. Множество выходов, шахт, колодцев соединяют лабиринты катакомб с поверхностью. В катакомбах во время оккупации находилось множество вооруженных партизанских отрядов, подпольных комитетов партии, диверсионных групп и просто одиночек . . .».

Собирая материал для своего патриотического романа «За власть Советов!», Катаев много ездил по городу и по его окрестностям, встречался с людьми, пережившими оккупацию, спускался в катакомбы, беседовал с оставшимися в живых партизанами. Чудовищными были их рассказы. Но люди остаются людьми, и было в этих рассказах, на удивление, много смешного.

Так, партизаны рассказали писателю о матери одного уважаемого командира – тетке Аксинье, которая ни за что не хотела спускаться в катакомбы без своей любимой козы. И о самой козе, каковая, прибыв под землю в специальном мешке, «на нервной почве» отказалась давать молоко. А еще они рассказали Катаеву о совсем невероятном как будто бы казусе: о семилетнем ребенке – «девочке Вале», неведомо как попавшей в шахту деда Зазули на Кривой балке, где базировалась партизанская группа агронома Барданова.

Катаеву очень хотелось вставить «девочку Валю» в свой будущий роман. Мешало ему лишь то, что Валя была еврейкой, и это заставило бы его поднять в романе «скользкую» тему трагической гибели одесских евреев в «Городе Антонеску». Умолчать о еврействе Вали тоже было нельзя: ведь если бы семилетнему ребенку не грозила смерть, никто бы не стал спускать его под землю на глубину в 35 метров.

Катаев все же нашел выход из положения. Он вставил «девочку Валю» в роман, но сделал ее несколько старше – подростком, «случайно» попавшим в катакомбы. И это дало писателю возможность добавить в партизанский роман еще и щепотку романтики, «заменив» запретную любовь Молодцова и связной Тамары Шестаковой придуманной им невинной первой любовью «девочки Вали» к молодому партизану. Обе эти любови – и реальная, и придуманная – закончились трагически: партизан расстреляли. Только в романе Шестакову расстреляли одновременно с Молодцовым, а в действительности на полгода позже него – в начале января 1943-го, дав ей возможность родить дочку - плод запретной любви.
Еврейским женщинам не была предоставлена и такая «милость».

На фотографии расстрела евреев Ровно, справа, можно различить бегущую женщину – она беременна, и ее ребенку уже не суждено появиться на свет.

Одесские катакомбы казались надежным убежищем для партизан – крепостью, которую невозможно взять ни приступом, ни осадой. На самом же деле именно катакомбы, сами катакомбы, стали страшным врагом схоронившихся там людей.

Катакомбы могли служить удобным способом переправки контрабандных товаров. Могли служить местом хранения краденного, могли быть даже заколдованным замком, где играли в казаки-разбойники одесские пацаны, (не решавшиеся, впрочем, углубляться в их таинственную темень более чем на двадцать детских шагов). Но катакомбы не могли служить местом убежища людям – ведь даже кратковременное пребывание под землей труднопереносимо.

Окруженные врагами люди, лишенные возможности выбраться на поверхность даже на короткое время, становились узниками Каменного Чудовища. Тот самый удивительный, как будто пропитанный солнцем, камень высасывал из них жизнь. Мелкая влажная каменная крошка покрывала тело, проникала в глаза, в уши, заполняла легкие. Затхлый воздух лишал возможности дышать. Густая тьма, которую не могло разогнать жалкое мерцание коптилок, убивала зрение. А тишина – страшная, глухая, поглощающая любой звук, тишина, убивала слух. И все это, вместе взятое, создавало ощущение могилы. И все это, вместе взятое, усиленное отсутствием пищи и воды и усугубленное страхом, в лучшем случае вело к медленной смерти, а в худшем…
А в худшем - сводило с ума, лишало человеческого облика, вело к предательству, братоубийству, каннибализму.

Страшно сказать, но весь этот крестный путь был уготован многим советским партизанам в катакомбах оккупированной Одессы.
А пока… Почти каждую ночь где-то в открытой степи из-под земли поднимается тоненькая, почти незаметная антенна, и летят в эфир бесконечные точки и тире.

26 октября 1941 Кир [позывные Молодцова, Авт.] сообщает: оба задания выполнены. Дамба близ Хаджибеевского лимана взорвана своевременно. Среди исполнителей потерь нет.
Низменная часть города затоплена, это затруднило вступление войск противника…
Здание управления НКВД по улице Энгельса [Маразлиевской, Авт.] взорвано в ночь на 23 октября…
Взрыв произошел во время совещания румынских и германских офицеров. Правое крыло разрушено полностью, развалено с первого до последнего этажа…».

На донесении запись: «Поздравить с первым успехом. Объявить благодарность участникам. Григорий».

[Edward_Von_Shultz]

Второй и первый

Молодцов, конечно, не зря получил благодарность, да еще от самого Григория (он же Лаврентий Берия) – ведь партизаны были одним из главных звеньев этой успешной операции. Подпольщики из наземного отряда Молодцова не только сумели разведать день и час проведения совещания в Доме на Маразлиевской, но и передали эту информацию в катакомбы.

В тот же день, на рассвете, генералу Хренову в Севастополь пришла шифровка:
«Концерт на Маразлиевской начнется 22-го, в 17.30 . . .».
К 5 часам вечера на одной из военных радиостанций Севастополя все уже было готово для дачи сигнала на взрыв.

По приказу Хренова молоденький радист нажал на кнопку передатчика, и в эфир пошел короткий сигнал. Тот самый, которого ожидал приемник, спрятанный в захламленном подвале Дома на Маразлиевской.

Оглушительный взрыв потряс город.
От Дома на Маразлиевской остался только черный скелет.
Дом на Маразлиевской был мертв. И смерть его была такой же чудовищной, как и его жизнь.

Генерал Хренов, конечно, очень гордился взрывом Дома на Маразлиевской, но вместе с тем (из скромности, наверное!) вынужден был признать, что такой удачный, с его точки зрения, взрыв, был не первым, осуществленным советскими войсками.

Ну, конечно же, этот взрыв был не первым.
Первым был взрыв Крещатика в Киеве.
Почти месяц назад. По тому же сценарию.
Точно так же – сначала прогремел взрыв, а потом…

А потом было шествие смерти, и Бабий Яр, и 33 тысячи уничтоженных евреев за один только день.

Когда 19 сентября 1941-го немцы вошли в Киев, они по заранее намеченному плану, стали занимать пустующие здания Крещатика, где были, в основном, магазины, учреждения и квартиры, брошенные эвакуированной в тыл элитой столицы Украины.

О том, что случилось дальше, рассказал очевидец этих событий - 15-летний мальчишка Толька – писатель Анатолий Кузнецов (14):

« Крещатик был пуст.
Комендатура облюбовала себе дом на углу Крещатика и улицы Прорезной, где на первом этаже был известный магазин «Детский Мир», немецкий штаб занял огромную гостиницу «Континенталь»,
Дом врача превратился в Дом немецких офицеров…
Все это происходило так весело, чуть ли не празднично, и солнышко светило, подогревая хорошее настроение…
И тут раздался первый взрыв.
Это было 24 сентября в четвертом часу дня…
Взрыв был такой силы, что вылетели стекла не только на самом Крещатике, но и на параллельных ему улицах.
Толпы побежали – кто прочь от взрыва, кто, наоборот, к месту взрыва, смотреть. В этот момент в развалинах комендатуры грянул второй, такой же силы, взрыв…
Третий взрыв поднял на воздух кинотеатр, заполненный немецкими офицерами и солдатами.
Поднялась невероятная паника. Взрывы раздавались через неравные промежутки в самых неожиданных и разных частях Крещатика…
Раскаленные развалины… дымились долго, даже в декабре я своими глазами видел упрямо выбивающиеся из-под кирпича струи дыма …».


Сегодня уже можно с уверенностью сказать, что взрыв Крещатика исполнил Кудря. Тот самый старший лейтенант госбезопасности Иван Кудря, по кличке «Максим», который был оставлен в Киеве для подпольной разведывательно-диверсионной работы.

 

Так же, как и в Одессе в Доме на Маразлиевской, взрывы Крещатика были осуществлены с помощью установленных в нужных местах радиоуправляемых устройств, только сигнал на взрыв был подан с более близкого расстояния – из конспиративной квартиры «Максима».
И также как после взрыва на Маразлиевской, Москва не призналась во взрыве Крещатика, а даже обвинила во всем немцев. Но весь мир, конечно, знал, кто на самом деле стоит за этим взрывом.

Но вот, зачем это было сделано … ¹
Да, зачем это все-таки было сделано, спрашивает себя и нас честный человек и правдивый писатель Анатолий Кузнецов.
И сам же отвечает:
«Госбезопасность СССР провоцировала немцев на беспощадность…
И немцы на это клюнули.
Свой ответ на Крещатик они обнародовали спустя пять дней, а именно – 29 сентября 1941 года …».
Ответ был жестоким.

Самый святой для евреев день – Иом Кипур, 29 сентября 1941 года, стал для евреев Киева настоящим Судным днем.
Сталин знал о Бабьем Яре еще в начале октября 1941-го, еще до того, как Одесса была сдана врагу.
Знал… И не мог не знать о том, что организованный Кудрей успешный взрыв Крещатика дал людоедам повод для массового убийства евреев в Бабьем Яре.
Знал до вызывающих ужас подробностей. Помните в ноте Молотова: «…включая женщин и детей … вниз лицом … из автоматов … слегка присыпали землей …».


Знал… И, не смотря на это, не сделал ничего для своевременной эвакуации еврейских детей Одессы.
Знал… И, не смотря на это, после захвата города дал приказ о взрыве румынской комендатуры - без личного приказа Хозяина это не могло бы произойти.

Глазами Сталина

Это может показаться невероятным, но Сталин не только знал о том, что произошло в Киеве, но имел возможность посмотреть на это варварство, что называется, «своими глазами».
Глазами Сталина в Киеве был Герхард Кегель. Кто этот человек? Как он попал в оккупированный гитлеровцами Киев и почему его можно назвать «глазами Сталина»?

1935 год. Предвоенная Польша.
Последние веселые денечки Варшавы. Гостеприимный дом германского посла – противника Гитлера – графа Гельмута фон Мольтке, где по вечерам на ужины и танцульки собиралась (вы не поверите!) целая шайка сталинских шпионов. (16)

В основном, это были завербованные советской разведкой молодые немецкие коммунисты – журналисты и дипломаты – восторженные идеалисты, свято верившие в коммунизм – светлое будущее всего человечества - и в вождя мирового пролетариата товарища Сталина, твердой рукой ведущего человечество в это самое светлое будущее. Свято верящие, что и они, сталинские шпионы, приближают это светлое будущее. И, по правде сказать, вся эта их шпионская кутерьма, не очень опасная по тем временам, казалась им такой волнующей душу игрой, как и модные в их среде адюльтеры.

Одним из этих сталинских шпионов был 28-летний сотрудник германского посольства, член коммунистической партии Германии (с 1931 года) и член нацистской партии НСДАП (с 1934 года) Герхард Кегель, по кличке «Курт» или «ХВЦ».

Главой всей этой шайки был резидент советской военной разведки немецкий коммунист Рудольф Герштадт, а затем, после бегства Рудольфа в Москву, его гражданская жена – 30-летняя корреспондентка газеты «Берлинер Тагеблатт» – Ильзе Штебе по кличке «Альта».

Денежного вознаграждения за свою работу никто из этих шпионов, видимо, не получал. Кроме одного – высокопоставленного германского дипломата барона Рудольфа фон Шелиа, по кличке «Ариец», которому деньги просто до смерти были нужны для уплаты карточных долгов, игры на скачках и содержания молоденьких актрис. Эти деньги, собственно, и сгубили фон Шелиа: расписка в их получении (огромной по тем временам суммы в 6.5 тысяч долларов) осенью 1942-го попала в руки гестапо. Незадачливый барон был арестован, подвергнут пыткам и казнен в Берлинской тюрьме Плетцензее.

Ильзе Штебе тоже была арестована и тоже подвергалась пыткам, но стойкая сероглазая красавица-женщина выдержала все пытки и пошла на казнь с гордо поднятой головой. Этим она спасла жизнь Герхарду Кегелю.
Но все это будет потом …

А пока – 21 августа 1939-го, перед самым нападением Германии на Польшу, германское посольство в Варшаве было расформировано, и вся компания во главе с фон Мольтке вернулась в Берлин. И тут, как-то сразу, вся их веселая шпионская игра стала игрой со смертью.

Поняли это подпольщики или нет, но, во всяком случае, никто из них не вышел из игры, и, продолжая работу в Имперском министерстве иностранных дел, они продолжали сотрудничать с советской разведкой, поддерживая через Ильзе Штебе постоянную связь с Москвой. Всех их когда-нибудь назовут Берлинской ветвью «Красной Капеллы».

По заданию Москвы Герхард Кегель организует себе невероятную командировку: советский шпион получает назначение на пост советника торгово-политического отдела германского посольства в Москве.
Об этом назначении «Альта» сообщает в Центр:

«Курт получил, наконец, приказ, который подтверждает его немедленный отъезд из Берлина в Москву. Там он будет звонить между 14.00 и 14.30 по телефону, номер которого получил…
К тому, кто снимет телефонную трубку, он обратится по-немецки со словами: «Это герр Шмидт»».

После прибытия Кегеля в Москву, германское посольство, которое по логике вещей должно было бы быть германским шпионским центром в Москве, на деле оказалось советским шпионским центром – надежным источником информации для советской разведки. Один из самых высокопоставленных сотрудников посольства просто-напросто был советским шпионом.

Это он, высокопоставленный сотрудник германского посольства, Герхард Кегель, 21 июня 1941 года, когда до нападения Германии оставались считанные часы, пренебрегая всеми правилами конспирации, вышел на встречу со своим куратором Петровым. Встреча была короткой. Кегель только сказал Петрову по-русски: « Нападение завтра, в 3-4 утра . . .».(17)

С началом войны Герхард Кегель вместе со всеми сотрудниками германского посольства покинет Москву, успев перед этим получить от куратора новые коды для связи с «Альтой».

Герхард Кегель был, конечно, неординарным человеком.
По-детски ясные его голубые глаза и застенчивая улыбка скрывали острый аналитический ум и высочайший профессионализм. И именно этот неординарный человек и профессиональный шпион станет «глазами Сталина» в Киеве.

В сентябре 1941-го Кегель снова, как в 1940-м, по заданию Москвы устраивает себе командировку на Восток. На сей раз не в Москву, а в уже захваченный немцами Киев. Официальная, и достаточно сомнительная цель: выявить среди местной украинской интеллигенции лиц, готовых рассказать по германскому радио о своей полной ужаса жизни под властью большевиков.

Итак, на выделенной Абвером легковушке с шофером и помощником Герхард Кегель выехал на Восток. По дороге в столицу Украины он пересек почти пол оккупированной гитлеровцами Европы. Побывал в залитых кровью Кракове и Львове. Слышал вызывающие ужас жалобы убийц: «Когда изо дня в день приходится расстреливать так много людей, в том числе женщин и детей, - это действует на нервы – даже если речь идет о расово неполноценных элементах . . .».

В Киев Кегель прибыл 3 сентября 1941 года. Человек, с которым он должен был встретиться – давнишний еще довоенный его знакомый – бывший профессор востоковедения, а теперь майор германской разведки по фамилии Кох – был в эти дни в отъезде. Кегель прождал его три дня и использовал это время для поездок по городу и по его окрестностям. Многое видел. А остальное поведал ему по возвращении в Киев Кох: «Слышали ли вы, господин Кегель, как здесь, в Киеве, был решен еврейский вопрос? Это произошло несколько дней спустя после того, как взлетел на воздух занятый нашими военными отель на великолепной главной улице Киева, где были размещены наши центральные учреждения . . . Через несколько дней после этого взрыва повсюду на улицах города появилось объявление с приказом всем жителям еврейского происхождения явиться в установленный день к определенному месту в восемь часов утра . . .».

А дальше шел леденящий душу рассказ о Бабьем Яре.
Думается, что этот рассказ не был для Кегеля неожиданным.
Думается, что находясь в Киеве в те страшные дни, когда в Бабьем Яре еще шли расстрелы, он, несомненно, видел весь этот ужас своими глазами.
Ведь именно с этой целью – «увидеть» - он прибыл в Киев.

Тем более что в его распоряжении был автомобиль и одет он был в роскошную серую форму Имперского министерства иностранных дел, при виде которой все встречающиеся на его пути немецкие офицеры брали под козырек и пропускали его, не спрашивая документов.
Так что Кегель «видел», а после встречи с Кохом и «слышал». Его миссия в Киеве фактически была выполнена. Правда, только та ее часть, которая касалась задания Москвы. Что касается задания Берлина, то оно его, видимо, мало интересовало.
Пришло время возвращаться.

Пишет Кегель:
«Возвратившись в Берлин, я, прежде всего, условился с Ильзой Штебе о встрече.
Была средина октября 1941 года . . .». Доклад Кегеля о Бабьем Яре был передан в Москву в средине октября 1941 года - до взрыва румынской комендатуры в Одессе оставалась еще целая неделя.
 

Ордонанс № 561: «ПОВЕСИТЬ!»

Но вернемся в трижды проклятый «Город Антонеску».
Рапорт генерала Трестиореану о взрыве Дома на Маразлиевской поступил в Бухарест в тот же день - 22 октября 1941 года, около 23 часов вечера. Теперь о взрыве следовало доложить Антонеску. Но кто мог решиться на этот «подвиг»? Такой доклад мог очень плохо кончиться для докладчика.
Недаром Антонеску считал «свое» государство наследником Римской империи, где, как известно гонцу, принесшему дурные вести, отрубали голову.

На доклад к Антонеску отправились двое: генерал Иосиф Якобич и генерал Эужен Кристеску. Нет, головы им не отрубили. Но выслушать поток площадной брани пришлось. Антонеску был в ярости. Обложив всех матом, он тут же решительно заявил, что взрыв комендатуры учинили евреи.

Один за другим летят в Одессу приказы Красной Собаки. Ордонансы № 561, №562, № 563! Все они касаются евреев и все они чудовищны.

Но самым чудовищным, самым невероятным был, конечно, первый приказ – Ордонанс № 561:

« . . . повесить на площадях Одессы 18 тысяч евреев . . .».
Вдумайтесь только: не расстрелять, не сжечь живыми, не утопить, в конце концов, вместе с какой-нибудь баржей, как делали это большевики в революцию, а повесить.

По-ве-сить!

Каждого в отдельности.

Каждому из 18 тысяч накинуть на шею петлю.

Каждому глянуть в глаза.

Вздернуть. Услышать треск ломающихся шейных позвонков.

И снова глянуть в эти, теперь уже остекленевшие глаза.
И навсегда запомнить этого живого еще минуту назад человека, эту живую еще минуту назад женщину, ставшую по твоей воле мерзким трупом с вывороченным лиловым языком.
И так не десять, не сто, не тысячу даже - 18 тысяч раз!
Где, когда, за всю человеческую историю было совершено такое невероятное злодейство? Массовое повешение?
Как такое, вообще, возможно было совершить?
Великий инквизитор Томазо Торквемада, подвергший аутодафе 8800 человек за 15 лет (с 1483 по 1498 год), кажется просто жалким дилетантом по сравнению с Антонеску!

Ордонанс № 561 (302/ 826), содержащий, как мы уже видели, не только число подлежащих уничтожению евреев (18 тысяч!), но и способ их уничтожения (повесить!), нельзя было, конечно, передать по телефону, нельзя было доверить телеграфу, а посему привез его в Одессу лично особо доверенный человек - полковник Ион Стэнкулеску.

Полковник Стэнкулеску – заместитель начальника штаба 4-й румынской армии – прибыл в город в 3 часа ночи и передал приказ в собственные руки генералу Трестиореану. Тот ознакомился с приказом, понял его чудовищную сущность и, как и было предписано в самом приказе … от греха подальше! … тут же его уничтожил.

Оригинал этого приказа не сохранился.
Ну, так как же все-таки мы с вами узнали об этом преступлении?
А просто!
Туповатый полковник Стэнкулеску в своем служебном рвении тем же утром, 23 октября 1941 года, уже в 7 часов 45 минут, направил начальнику штаба 4-й румынской армии генералу Николае Тэтэряну телеграмму, в которой просто-напросто пересказал содержание Ордонанса № 561. Того самого ордонанса, которого в целях сохранения секретности, он - «особо доверенный человек» - должен был лично доставить в Одессу и передать в собственные руки генералу Трестиореану, а тот, соответственно, обязан был эту улику уничтожить.

Трестиореану улику уничтожил.
А Стэнкулеску «позаботился» о ее сохранении.
Вот уж истинно: заставь дурака Богу молиться …

ИЗ ТЕЛЕГРАММЫ ПОЛКОВНИКА СТЭНКУЛЕСКУ
23 октября 1941, 7 часов 45 минут утра
(1) Ровно в 3 часа ночи явился в военный штаб города и передал генералу Трестиореану приказ № 302/826.
(2) Генерал Трестиореану собрал командиров полков 10-й дивизии и проинструктировал их касательно немедленных карательных акций. Среди них уничтожение 18 тысяч евреев в гетто [ Так называли румыны тюрьму на Люстдорфской дороге, которую они превратили во временное гетто для евреев. Авторы.] и уничтожение, по крайней мере по 100 евреев путем повешенья на площадях в каждом районе . . . (18)


Далее в телеграмме шла речь о ходе работ по извлечению из-под развалин комендатуры убитых и раненых и сообщение о прибытии в Одессу высокого начальства – самого командующего 2-го армейского корпуса 4-й румынской армии генерала-майора Николае Мачича.

Генерал Мачич - еще одно действующее лицо трагедии евреев Одессы – 55-летний потомственный румынский аристократ с моноклем в правом глазу, кавалер ордена Михай Витязу, получив сообщение о взрыве, тут же выехал из Тирасполя в Одессу.

 

Проведя остаток ночи в пути, генерал прибыл в город в 6.10 утра и сразу же по прибытии собрал экстренное совещание всех оставшихся в живых после взрыва штабных офицеров 10-й пехотной дивизии.

Прежде всего, он назначил военным комендантом города генерала Николае Генерару (вместо временно принявшего на себя обязанности генерала Трестиореану), а затем приступил к выполнению Ордонанса № 561 – организации акции массового повешения.
Непосредственным исполнителем акции стал генерал Трестиореану, продолжавший нести ответственность за ее выполнение, хотя формально он передал свои обязанности вновь назначенному командующему. Трестиореану привлек к «работе» военного претора Одессы – подполковника Михаила Никулеску-Кока. И именно этот преступник, на совести которого была мучительная смерть евреев Ясс, стал палачом евреев Одессы.

Для выполнения акции Никулеску-Коке в срочном порядке были предоставлены технические средства и необходимые «людские ресурсы»: солдаты двух батальонов 10-й пехотной дивизии - пехотного под командованием капитана Юджина Бельчиану и пулеметного под командованием подполковника Николае Деляну. Задача, наверное, была не легкой – найти в огромном разрушенном городе 18 тысяч евреев и повесить их!
 

«Город Антонеску» - город повешенных

Жители «Города Антонеску» еще спали, когда под их окнами застучали топоры – убийцы начали строить виселицы. В скверах, на площадях, на перекрестках улиц.
Десятки, сотни виселиц. На привокзальной площади, на Куликовом поле, на Новом базаре, на Привозе, на Французском бульваре, в парке Шевченко, на Александровском проспекте, который, по иронии судьбы, в советское время стал называться проспектом имени товарища Сталина.

Работа шла споро.
Солдаты пехотного батальона не теряли времени даром. Им с готовностью помогали подчиненные военному претору жандармы.

Но, вот незадача, виселиц катастрофически не хватало.
И тогда … убийцы начали вешать на чем попало – на деревьях белой акации, саженцы которой выписал когда-то из Европы сам Дюк де Ришелье, на деревьях каштанов, воспетых многими поэтами, на витых чугунных оградах балконов, спорящих по красоте с балконами испанской Барселоны. Начали вешать даже на ярко раскрашенных круглых детских каруселях и трупы повешенных выглядели особенно зловеще в окружении веселых деревянных лошадок и слоников.

Одним из этих повешенных был профессор Григорий Фудим.

Свидетельствует очевидец Александр Сапин:
« . . . То что я увидел там, до сих пор остается в моей памяти страшным кошмаром: повсюду валялись трупы убитых евреев, а на столбах – повешенные. В ужасе я побежал по городу. И на других улицах картина была та же: сотни трупов повсюду . . . на каждом дереве висело по 1-2 человека . . .
В одном из них я узнал своего товарища по школе Абрашу Каминского, в другом – Фудима, известного в Одессе преподавателя физики Индустриального института . . .». (19)

Тысячи, тысячи повешенных.
Страшное, вызывающее ужас зрелище.
У ног повешенных валяются тела замученных, заколотых, пристрелянных. Залитые кровью раненные ползут куда-то по камням тротуаров и мостовых. На этих полутрупов никто уже не обращает внимания.

ИЗ ЗАЯВЛЕНИЯ Б. Л. ШУЛЬМАНА
ЧЛЕНУ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ
АКАДКМИКУ И.П. ТРАЙНИНУ
Одесса, 20 мая 1944 года
« . . . На всех улицах и площадях города были развешены тысячи людей. Вокзальная площадь и весь путь от вокзала до тюрьмы был густо увешан трупами евреев. А на земле валялись трупы расстрелянных, порубленных и заколотых штыками . . .».

ИЗ СВИДЕТЕЛЬСТВА ТЕХНИЧЕСКОГО РЕДАКТОРА
ОДЕССКОГО КНИЖНОГО ИЗДАТЕЛЬСТВА
В. Я. РАБИНОВИЧА
« 23 и 24 октября, куда ни кинешь глазом, кругом виселицы.
Их тысячи. У ног повешенных людей лежат замученные, растерзанные и расстрелянные.
Наш город представляет собой страшное зрелище: город повешенных . . .». (20)

С 7 часов утра и до 12 часов дня, за пять часов, в Одессе было повешено и убито около 5 тысяч человек.
Красавица Одесса стала городом повешенных.

Впрочем, в нашем городе, в нашей Одессе, «такое» не могло бы произойти. Это варварство достойно только «Города Антонеску».

Вот и сбылась мечта бесноватого Адольфа Гитлера. Еще в 1922-м он обещал человечеству, что, придя к власти, прикажет «поставить на площади Мариенплац в Мюнхене столько виселиц, сколько поместится… и вешать евреев, одного за другим, и висеть они будут столько, сколько позволят элементарные нормы гигиены. И, как только снимут одних, сразу же будут повешены следующие, пока в Мюнхене не останется ни одного еврея …».

Теперь виселицы стоят на площадях Одессы.
Теперь евреев, одного за другим, варвары вешают в Одессе.
Вот они - эти повешенные евреи - на фотографии. Немецкий фельдфебель сделал этот снимок - «на память» и, помещая его в свой альбом, подписал, чтобы не было уже никаких сомнений: «JUDEN».
Этот немец, убитый впоследствии под Сталинградом, был, как видно, заядлым фотографом – в Париже он снимал Эйфелеву башню, в Дрездене мосты и церкви, а в Одессе повешенных.

Достопримечательностью Одессы стали повешенные евреи.

ИЗ ДНЕВНИКА АДРИАНА ОРЖЕХОВСКОГО
«23 октября, 12 часов дня
В данный момент наша улица оцеплена рум. с. [румынскими солдатами], делают обыски и выводят евреев.
На Куликовом поле уже несколько человек висят . . .
Оказывается, что вчерашний взрыв, от которого наш дом вздрогнул, был взорван дом ГПУ . . .» (21)

Когда закончилась, наконец, эта война, в 1945-м в Бухаресте, в течение 9 дней – с 14 по 22 мая – в так называемом Народном суде шел процесс румынских военных преступников.
Речь шла об Одессе.
И странно, что этот процесс проходил в Бухаресте, а не в Одессе.
На скамье подсудимых было 37 человек и среди них знакомые нам генералы Мачич и Трестиореану.

ИЗ СООБЩЕНИЯ ТАСС
Суд над военными преступниками Румынии
Бухарест, 16 мая 1945
Газета «Известия», 18 мая 1945
14 мая на утреннем заседании суда по делу румынских военных преступников начался допрос подсудимых. Перед этим подсудимый Мачич заявил суду, что после ознакомления с его делом три адвоката отказались защищать его …

Мачич заявил, что прибыл 23 октября 1941 г. в Одессу из Тирасполя с оперативным заданием, однако сущность этого задания пытался завуалировать. Он показал, что видел на улицах Одессы трупы расстрелянных и повешенных советских людей, но что он, якобы, не повинен в этих преступлениях.
На вопрос председателя, почему Мачич, будучи старшим по чину офицером в Одессе, не прекратил массовые казни, подсудимый пробормотал, что он не сделал этого, опасаясь репрессий, и что вообще в убийстве 28 тысяч жителей виноват Трестиореану …».

Мачич сваливает вину на Трестиореану, а Трестиореану во всем винит Мачича. Но это не помогает, ни тому, ни другому – их обоих приговаривают к смертной казни. Но …
Пройдет всего один месяц, и 1 июля 1945-го румынский король Михай I, которому Сталин позволит еще немножко «покоролевствовать», заменит смертную казнь пожизненным заключением.
Генерал Николае Мачич умрет в тюрьме Жилава в 1950-м.
А генерал Константин Трестиореану будет освобожден из-под стражи в 1956-м. Он проживет долго и счастливо, и покинет сей мир в 1982-м в 92 года.

«Достаточно! Довольно! Opri!»

Неожиданно, где-то около полудня, прозвучала команда: «Opri!» и акция повешения была остановлена.
И хотя в 13.55 полковник Стэнкулеску рапортовал по начальству, что «акция против евреев продолжается и приняты меры для того, чтобы число, намеченное Маршалом (18 тысяч евреев) было уничтожено» - это не соответствовало действительности.

В это, может быть, трудно поверить, но дело заключалось в том, что акцию просто невозможно было продолжать.
Не было места вешать!
Не было места на акациях и каштанах.
Не было места на фонарных столбах, на балконах, на детских каруселях. Не было места даже на досках, переброшенных между деревьями. Повсюду висели люди со сведенными в конвульсиях ногами и вывороченными лиловыми языками.

Да и сами командующие акцией – генералы Мачич и Трестиореану – были в смятении: акция явно начала выходить из-под контроля. Создавалось впечатление, что «людские ресурсы» – солдаты, жандармы - теряют рассудок. Создавалось впечатление, что они превращаются в зомби. Создавалось впечатление, что вот-вот еще немного, и они станут вешать друг друга.

Шутка ли – каждый из них лично уже повесил не менее сотни!
Каким нужно быть варваром, чтобы сделать это и не сойти с ума! Вот ведь даже сам архитектор «окончательного решения еврейского вопроса» рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер, увидев однажды расстрел евреев, упал в обморок. Увидел, заметьте, не повешение, а всего лишь расстрел. И даже не массовый расстрел – а так (смешно сказать!) расстрел всего лишь сотни еврейских женщин и детей.
Было это в августе 1941-го в оккупированном Минске.

Узнав, что Гиммлер собирается посетить Минск, группенфюрер Артур Небе – командующий Эйнзатцгруппе «В» - решил порадовать патрона захватывающим зрелищем расстрела еврейских женщин и детей.
Вначале Гиммлер был даже доволен этим: «Хорошо, что я смогу хоть раз увидеть все сам»,- сказал он.

Но, когда он действительно увидел «все сам» - увидел, как падают в расстрельный ров раненые люди, как они продолжают шевелиться, кричать, звать на помощь, он потерял сознание. Хорошо еще, что в эту минуту рядом с Гиммлером был начальник его личного штаба обергруппенфюрер Карл Вольф, который подхватил слабонервного убийцу и помог ему добраться до личного «хорьха» с номером «SS-1».

Результатом этого спектакля не стал, конечно, отказ от массовых расстрелов, но они во многих районах были дополнены так называемыми «душегубками» - автофургонами, позволявшими удушить выхлопными газами одновременно до 70 человек и сокращавшими контакт между жертвами и палачами.

В дальнейшем, как известно, для массовых убийств были созданы «фабрики смерти» - Освенцим, Хельмно, Треблинка, Майданек, где люди переставали быть людьми – становились просто шестизначными номерами, у которых не должно было быть лиц, побелевших от ужаса смерти, не должно было быть глаз, побелевших от ненависти. И это, как видно, облегчило убийцам их «тяжелый труд» и, вместе с тем, поставило массовые убийства на индустриальные и коммерческие рельсы. (22)

Близкий контакт между жертвами и палачами волновал не одного только Гиммлера. Адольф Эйхман (будь проклято имя его!) в свое время, будучи в оккупированном Львове, очень был озабочен тем, что убийство гражданского населения может «повлиять на наших замечательных парней».

ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА ЭЙХМАНА
Тюрьма «Рамле», Израиль, 1991 год
« . . . Кое-как добрался до Львова, прихожу к начальнику ГЕСТАПО и говорю ему: «Это ужасно, что там делается . . . Ведь там из молодых людей воспитывают садистов . . .». (23)
Эйхман волновался. Но «замечательные немецкие парни», во время массовых убийств евреев, все-таки не вешали, а только (!) расстреливали, и применяли при этом, в основном, только (!) военные методы.
За этим особенно следил известный идеолог массовых убийств - командующий Эйнзатцгруппе «D» группенфюрер Отто Олендорф, считая, что индивидуальные расстрелы могут вызвать «нежелательную психологическую реакцию, как у жертв, так и у тех, кому приказано провести этот расстрел . . .». (24)

Акция массового повешения евреев Одессы уникальна!
Она продолжалась без перерыва целых пять часов.
Пора было ее прекратить.
Проблема, однако, заключалась в том, что, несмотря на все усилия вешателей, приказ Антонеску так и не был выполнен. Ордонанс № 561 предписывал повесить на площадях Одессы 18 тысяч евреев, а повешено было всего (всего!) 5 тысяч! Генералы Мачич и Трестиореану прекрасно понимали, что их ждет в случае невыполнения приказа. Нужно было что-то решать.

И тогда возникла блестящая идея: вывести всех оставшихся в живых евреев за город и там добить их.
Так не раз уже делалось и румынами, и немцами.

Местом бойни был выбран Дальник. Небольшой поселок где-то на севере Одессы, в 14-15 километрах от города. Повесить здесь, как требовалось, еще 10-13 евреев (недостающих до 18 тысяч!) вряд ли будет возможно, но расстрелять их будет достаточно удобно.
Так или иначе, но Ордонанс № 561 будет выполнен.

К двум часам дня на стенах домов и на афишных тумбах был расклеен приказ, обязывающий евреев Одессы завтра, 24 октября 1941 года, явиться на Дальник: «Всем жидам, проживающим в городе Одессе, независимо от пола и возраста, в течение 24 часов явиться в п. Дальник для регистрации паспортов, имея при себе запас провизии на трое суток. За неисполнение приказа вышеуказанные лица будут нести ответственность по закону военного времени, смертной казнью через повешение».
 

Обиталище повешенных

Ну, вот и закончился этот день – 23 октября 1941 года.
Улицы опустели.
Убийцы ушли на заслуженный отдых, а жители «Города Антонеску» схоронились в своих домах, закрыли все дверные запоры, задвинули оконные ставни.
Город стал обиталищем повешенных.

Живыми казались тела их, раскачиваемые октябрьским ветром. А, может быть, и действительно в них еще теплилась жизнь. Ведь тут и там все еще раздавался стон, все еще слышался хрип. Все еще капала алая кровь на голубые плиты тротуаров. Капала и собиралась в огромные лужи, над которыми все еще вился пар.

ИЗ ДНЕВНИКА АДРИАНА ОРЖЕХОВСКОГО
«23 октября 1941.
В продолжении дня я пошел по Канатной до Троицкой, на углу лежал старый седой еврей с проломанным черепом, громадная лужа крови покрыла всю ширину тротуара . . .».

Наступила ночь.
И теперь только гулкие шаги патрулей по брусчатке мостовых нарушали тишину мертвого города.
Только тонкие лучи ручных фонариков на мгновение вырывали из темноты искаженные лица мертвецов.
Два первых действия трагедии евреев Одессы закончились.

Завтра утром начнется третье – бойня на Дальнике.

[Edward_Von_Shultz]

«Из дома № 25 по Каретному переулку

угнали на Дальник Олечку Полещук, 5 лет –

 одну, без  родителей . . .».
 

Акт Чрезвычайной Государственной

Комиссии  по  установлению злодеяний.

Архив Яд-ВаШем. Иерусалим, 2000

 

Действие третье:
«AD LITTERAM!»

 

23 октября 1941 года. 4 часа пополудни.

Итак, Дальник.
Решение принято. Приказ расклеен.
И в «Городе Антонеску» наступила тишина.
Странная тишина. Страшная тишина.
Тишина, которая, как казалось, еще полна была стонами повешенных – теперь уже мертвых людей.
Тишина, в которой, казалось, уже слышались предсмертные крики тех, которые будут мертвы завтра.
Но еще до того, как наступила ночь, жители «Города Антонеску», обманутые этой кажущейся тишиной, в надежде, что акция уничтожения закончилась, раскрыли ставни, сняли запоры и стали выбираться на улицу.
С ужасом смотрели они на свой город. С ужасом узнавали среди повешенных друзей, соседей и – самое страшное! – родных.

Боль за погибших усиливала страх за живых.
Страх за детей, за престарелых родителей. Страх за себя.
Что будет с ними, со всеми?
Сегодня? Завтра?
Недалеко было ходить за ответом - на воротах домов, на заборах, на афишных тумбах новый приказ оккупантов.
Вновь и вновь перечитывают они слова этого непонятного приказа:
« … жители еврейского происхождения – мужчины, женщины, девушки, дети, независимо от возраста …».
Независимо от возраста? Как это?
И трехмесячный Леничка, и совсем старенькая бабушка Сарра?
«… которые не подчиняться … будут наказаны смертной казнью …».
Убьют? Расстреляют?
Нет, скорее всего, повесят. Повесят, как тех, которые уже висят здесь, на Александровском проспекте, который, впрочем (и это ли не ирония?) на самом-то деле давно называется проспект Сталина, а теперь подучил новое звучное имя – проспект Гитлера.
« … явиться 24 октября…».
24-го октября… Это же завтра! Уже завтра?
«…в поселок Дальник . . .».
Но почему в Дальник?
И как можно туда добраться?
Пешком?


Последний рубеж

Это русское слово – «Да-ль-ник» – «намертво» врезалось в память румынских «завоевателей».
Дальник – проклятый Дальник – последний рубеж обороны Одессы, ставший могилой десятков тысяч румынских солдат и офицеров. Последний рубеж, который никак не могла одолеть доблестная румынская армия. (1)

Дальник, действительно, взять было непросто. За время осады города здесь была сооружена огромная разветвленная сеть противотанковых рвов - одесситы работали отчаянно, 10-12 тысяч человек ежедневно, в основном женщины и дети, с лопатами и носилками. Рвы копали глубокими, с крутыми откосами-эскарпами.

Именно здесь, на Дальнике, против румын впервые вступили в бой знаменитые русские ракетные установки, названные ласковым женским именем «Катюша». (2)
«Катюши» прибыли в Одессу в конце августа 1941-го на транспорте «Чапаев» из Севастополя - восемь новых ЗИС-ов, в кузовах которых тщательно укутанное брезентом скрывалось будущее «оружие Победы». Здесь же, в кузовах, размещались и приданные «Катюшам» боевые расчеты – вооруженные карабинами бравые парни в тщательно отглаженных черных комбинезонах, что, само по себе, было удивительно для военного времени.

Сразу же после выгрузки, под покровом ночи ЗИС-ы проследовали через весь город на Дальник и были надежно укрыты в специально вырытых для них траншеях.
И когда 2 октября 1941-го в предрассветной мгле румыны в очередной раз пошли в атаку на Дальник, они неожиданно были встречены неслыханным оглушительным ревом. Клубы черного дыма заволокли небо, и десятки огнехвостых ракет взвились в воздух. Эффект был потрясающим!
Огневой смерч ошеломил солдат. Вначале они замерли в оцепенении, а затем с истошными воплями пустились в бегство. Большинство было уничтожено. А тех, кто сумел спастись, ждала еще более страшная смерть. Их догоняли, расстреливали и давили гусеницами знаменитые одесские «НИ!» - тракторы, превращенные на заводе имени Январского восстания в нечто похожее на танки. Эту свою остроумную придумку одесситы назвали «НИ!», что означало - «На испуг!».

Как со стыдом доложил в Бухарест начальник штаба 4-й румынской армии генерал Тэтэряну, « . . . при появлении танков 8-й пулеметный батальон был охвачен паникой и отошел в беспорядке».
За один только день 2 октября 1941-го на Дальнике было уничтожено более 1000 солдат и офицеров румынской армии, и сотни две сдались в плен.
И в последующие дни на последнем рубеже обороны Одессы продолжались жестокие бои с участием «Катюш», «НИ!», бронепоезда «За Родину!» и «Черных дьяволов» - неустрашимой морской пехоты.
«Дальник» стал проклятием для румын.
Завтра он станет проклятием для евреев Одессы.
А пока на улицах города раскачиваются на ветру повешенные евреи, и люди, оставшиеся в живых, толпятся возле приказа, требующего выхода евреев на Дальник.



Траурный поезд

День клонился к вечеру. В это время на восстановленной наспех платформе разрушенного бомбежкой одесского железнодорожного вокзала проходила необычная церемония. (2)
Небольшая группа румынских офицеров прощалась с погибшими при взрыве комендатуры.
Здесь были генералы Мачич и Трестиореану, полковник Стэнкулеску, новый военный комендант города генерал Генерару, примарь Пынтя, претор Никулеску-Кока.
Бывший военный комендант генерал Ион Глогоджану, в виде обгорелых останков, в ящике из оцинкованного железа на специальном траурном поезде отправлялся в Бухарест, где его встретят, как героя и похоронят со всеми почестями.

Вместе с Глогоджану в таких же ящиках ехали останки еще нескольких офицеров 4-й румынской армии – их тоже похоронят в Бухаресте. Погибшие солдаты не удостоятся такой чести - их похоронят позднее – неподалеку от взорванного Дома на Маразлиевской – в парке имени украинского поэта Тараса Шевченко.
Траурный поезд генерала Глогоджану сопровождает особая свита во главе с полковником Ионом Попеску.
И тут наступает самое, удивительное: как и каким образом связана личная судьба румынского полковника Попеску с трагической судьбой евреев Одессы?

Траурная церемония была короткой, но и она утомила участников: нужно принять во внимание, что большинство из них всю прошлую ночь (с момента взрыва комендатуры!) не сомкнули глаз, а весь последовавший за этой ночью день были заняты организацией массового повешенья. Так что все они с нетерпением ожидали окончания этой процедуры.
Но, вот, наконец, отгремел салют, траурный поезд дал прощальный гудок и отправился в путь - через Тирасполь, Тигину и Кишинев в Бухарест.

Теперь и глава траурной свиты, полковник Попеску, утомленный хлопотами по отправке «героев» в Бухарест (добыче оцинкованных ящиков, венков), мог отдохнуть. Попеску удобно устроился в одноместном купе, сбросил парадный китель, стер с лица подобающее случаю траурное выражение и принялся за принесенный денщиком обед. Покушать этот толстяк любил, и на его здоровый аппетит не могли повлиять ни ящики из оцинкованного железа, загруженные в соседний вагон, ни предстоящая еще одна траурная церемония в Бухаресте.

По правде сказать, Попеску сам напросился на эту поездку – соскучился по любимой жене Мириям, да и Одесса с ее улицами, заваленными трупами, могла свести с ума любого. Полковник был рад, что покинул «Город Антонеску» и уже предвкушал удовольствия, ожидавшие его в Бухаресте.
Но у судьбы были на его счет другие планы.

Вечером того же дня, когда траурный поезд остановился на несколько минут в Тигине, начальник расположенного здесь штаба 4-й румынской армии генерал Тэтэряну вызвал Попеску в штаб.
И приказал ошарашенному полковнику собрать свои вещи и немедленно возвращаться в Одессу. При этом он вручил ему запечатанный многими сургучными печатями секретный пакет, который следовало передать в собственные руки генералу Николае Трестиореану.

Ну вот, снова секретный пакет и снова генерал Трестиореану. И снова «немедленно», точно так же, как в случае с полковником Стэнкулеску. И снова, как это вскоре выяснится, речь идет о евреях.
Делать нечего. Разочарованный полковник Попеску на предоставленной ему штабной легковушке отправился обратно в Одессу. К утру 24 октября 1941-го он был уже в городе и лично вручил пакет генералу Трестиореану.

Тот сорвал печати и вскрыл пакет.
В пакете был новый приказ Антонеску – Ордонанс № 562. (3)
Ордонанс № 562 - «приказ – камуфляж»/

Что же произошло?
Чем вызвана такая срочность?
Ведь и суток не минуло с тех пор, когда, после взрыва на Маразлиевской, 22 октября 1941-го, около полуночи, Антонеску отдал свой первый приказ – Ордонанс № 561.

И вот теперь новый - того же содержания: речь идет о взрыве румынской комендатуры на Маразлиевской и о карательных мерах, которые следует применить к виновникам этого взрыва.
Но ведь этот, второй, приказ Антонеску, фактически, дублирует первый? Зачем это нужно?
А вот зачем.

Вы помните - Ордонанс № 561 требовал повесить на площадях Одессы 18 тысяч евреев.
Антонеску отдал этот приказ ночью, сгоряча, а утром, проснувшись, как видно, понял, что совершил ошибку.
Сам ли он до этого додумался, или же известный специалист по международному праву Михай напомнил ему о IV Гаагской конвенции 1907 года, это уже не имеет значения.

Во всяком случае, теперь Антонеску уразумел, что с точки зрения международного права, его Ордонанс № 561 был преступным приказом. Ведь IV Гаагская конвенция, и в частности, пункты «а», «в» и «с» 23-й статьи приложения к ней, решительно запрещают любого вида террор в отношении гражданского населения. Конвенция требует от воюющих сторон обращаться с людьми, не участвующими в военном конфликте, гуманно, ограждать их от страданий и даже, в случае необходимости, предоставлять им медицинскую помощь.
На этом фоне Ордонанс № 561 выглядел просто чудовищным.
Таким, каким, собственно говоря, он и был в действительности.

Проблема Антонеску теперь заключалась в том, как избежать ответственности за этот чудовищный приказ.
Просто отменить Ордонанс № 561 не представлялось возможным, тем более, что его уже начали выполнять. Оставалось только его каким-то образом прикрыть, закамуфлировать.
Так и было сделано.

Ордонанс № 561 подменили Ордонансом № 562.
Теперь первого как бы и не существовало. Тем более, что написан он был от руки, в одном экземпляре и, как надеялся Антонеску, попав по назначению, был тут же уничтожен.

Ордонанс № 562 стал, таким образом, единственным приказом Красной Собаки. В нем уже нет речи о 18 тысячах евреев, которых следует повесить на площадях. Число намеченных жертв не названо прямо, а связывается с числом погибших при взрыве офицеров и солдат. При этом «виновников взрыва» следует «не повесить», а «казнить», что тоже звучит вроде бы менее чудовищно.
И самое главное, будущие жертвы названы не «евреями», а «коммунистами», которых можно считать преступниками, осуществившими взрыв. Евреев приказ обязывает не вешать и даже не казнить, а только задерживать в качестве заложников.
Так что все стало гораздо «приличнее»: за каждого погибшего офицера казнить столько-то коммунистов, а за каждого солдата – столько-то.
И все …
И никаких евреев.
И никаких массовых повешений. (4)

ОРДОНАНС № 562
23.10.41, 12. 30
Военный Кабинет Руководителя Государства
для VRANCTA (код Военного командования Одессы, Авт.)
Как следствие того, что произошло с Военной комендатурой Одессы 22 окт. 41г., Маршал Антонеску приказывает:
Военное командование и Власть Одессы будут
располагаться вне города – в зданиях, которые были предварительно проверены и разминированы …
Так как мы почти уверены, что акция в Одессе была задумана местными коммунистами, и чтобы на будущее предотвратить такие акции, господин Маршал приказывает начать жестокие репрессии, следующим образом:
А) За каждого немецкого или румынского офицера,
погибшего вследствие взрыва, будет казнено 200
коммунистов.
За каждого мертвого солдата по 100 коммунистов.
Экзекуции произвести сегодня же.
В) Все коммунисты Одессы будут взяты в заложники, а
также по одному члену из каждой еврейской семьи…

Принятые меры будут объявлены в Одессе и в окрестностях сегодня же.
Шеф Военного Кабинета,
полковник Давидеску

Ордонанс № 562 не подлежал уничтожению, и даже наоборот – он должен был сохраниться и стать, в будущем, своего рода «алиби» для Антонеску.

В 1946-м, на процессе румынских военных преступников в Бухаресте, Красная Собака не только не стал отпираться от Ордонанса № 562, а даже пытался использовать его для своей защиты. (5)

Общественный обвинитель господин Сэраку спросил:
«Кто дал приказ казнить200 человек за каждого офицера и 100 за каждого солдата?».
И Антонеску уверенно ответил:
«Я дал этот приказ. Подобные приказы я давал и ранее в Румынии. Я отдавал много еще более репрессивных приказов, как это делали все государства в то время …
Мы не казнили евреев.
Мы не казнили детей.
Я издавал приказы для репрессий, а не для убийств…».

Ордонанс № 562 настолько вошел в историю, настолько запомнился, что в любой энциклопедии, в любой архинаучной монографии, в любых мемуарах, вы обязательно найдете о нем упоминание. И сможете прочесть, что в октябре 1941-го в Одессе (какой кошмар!) румынские оккупанты за каждого погибшего при взрыве комендатуры офицера казнили 200 коммунистов, а за каждого солдата – 100. И что первая акция против евреев началась после взрыва комендатуры – как бы в отместку за взрыв.(6)

И все это ложь!
Ордонанс № 562 никогда не выполнялся!
Да и не мог быть выполнен.
Ну, давайте посчитаем. При взрыве румынской комендатуры погибли: генерал Глогоджану, 4 немецких офицера и 15 румынских офицеров. И, кроме этого, еще 46 румынских унтер-офицеров солдат и гражданских лиц. Всего 66 человек.

Простой расчет показывает, что казнить в таком случае было необходимо 8600 коммунистов: за офицеров - 4000 (20х200), а за унтер-офицеров, солдат и гражданских лиц еще 4600 (46х100).
Но где, скажите на милость, румыны могли найти для казни столько коммунистов?
В Одессе и до войны их было всего чуть более 12-ти тысяч (точнее, по спискам – 12192). Большая часть, партийная и советская элита эвакуировалась на Восток, а те, что рангом пониже, ушли на фронт. Речь могла идти о сотнях, а не о тысячах человек.

И еще. Полковник Попеску доставил Ордонанс № 562 в Одессу ранним утром 24 октября 1941-го. К этому времени по Ордонансу № 561 уже были повешены 5 тысяч евреев, и шла ускоренная подготовка ко второму этапу уничтожения – на стенах домов, на воротах и на афишных тумбах уже был вывешен приказ всем жидам города Одессы явиться в Дальник, где их ожидала смерть.
Так что, не надо «охать и ахать» по поводу «страшного» Ордонанса № 562. В жизни и смерти евреев Одессы все было гораздо страшнее.

Судьба полковника Попеску

Но вернемся к полковнику Попеску.
Передав секретный пакет генералу Трестиореану, разочарованный полковник вернулся к исполнению своих обычных мучительных для него обязанностей.

Это может показаться странным, но полковник Попеску испытывал неодолимое отвращение к актам истребления евреев.

Такое, скажем прямо, нетипичное поведение офицера румынской армии, было связано с тем, что любимая жена Попеску – та красавица Мириям, по которой он так скучал, и которую так надеялся увидеть в Бухаресте – была еврейкой.

Этот прискорбный факт мешал военной карьере полковника и отравлял ему жизнь. Коллеги сторонились его. Начальство смотрело косо и, в конце концов, поставило его перед выбором: армия или еврейка.
Попеску выбрал еврейку, и был уволен из армии.

Мириям не смогла простить себе несчастья, постигшего мужа по ее вине, и покончила жизнь самоубийством.
Вернувшись однажды в свой дом в Бухаресте, где он жил после увольнения из армии, Попеску с ужасом увидел в гостиной висящую на люстре жену. Окна гостиной были распахнуты, и труп Мириям легонько раскачивался на сквозняке.
Полковник был в шоке.

И перед его глазами сразу возникла Одесса, и проспект Гитлера, и тысячи-тысячи повешенных евреев – на ветвях акаций и каштанов, на фонарных столбах, на балконных решетках.
Как будто несчастная Мириям заплатила своей жизнью за его, Попеску, быть может, невольное, участие в этом злодействе.

Минули годы. В Румынии к власти пришли коммунисты, и Попеску, вместе со всеми участвовавшими в войне румынскими офицерами, был арестован. Единственным его обвинением (вот ирония судьбы!) была доставка в Одессу Ордонанса № 562, того самого, который, как известно, никогда не выполнялся!
Ион Попеску был приговорен к пожизненному заключению.

И какой невероятный парадокс: в душной камере Бухарестской подземной тюрьмы «Жилава» баловница судьба свела офицера румынской армии Попеску, арестованного, якобы, за участие в уничтожении коммунистов и евреев, с еврейским юношей Шмайей Авни, арестованным за сионистскую деятельность в послевоенной Румынии.
И чего только не бывает на свете – они подружились!

Сердобольный юноша Шмайя опекал одинокого тучного и неопрятного старика, доживавшего свои дни на нарах третьего яруса, под потолком, куда он с трудом мог забраться, и даже помогал ему выносить из камеры переполненную нечистотами парашу, которую румыны называли «пушкой».

В благодарность за это старик, вынимая из холщевого мешочка свои «сокровища» - две пары штопаных носков, очки в поломанной оправе, беззубый гребешок и пожелтевшую фотографию молодой красавицы еврейки - рассказывал своему молодому другу о далеком прекрасном городе Одессе. Который в октябре 1941-го стал монстром по имени Антонеску, о пяти тысячах повешенных евреев и о том, что случилось дальше - об Ордонансе № 562, который сломал ему жизнь.

Шмайя Авни выбрался из тюрьмы «Жилава» и сбежал из коммунистической Румынии в Израиль.
Ион Попеску умер в тюрьме.

 

В Дальник - на смерть

24 октября 1941
Хмурое осеннее утро.
Рваные клочья тумана, словно из милосердия, белым саваном окутали трупы повешенных. Мертвая тишина, как беззвучное эхо прошедшей ночи, накрыла улицы своим крылом. Мертвая тишина, тем более странная, что город начал уже заполняться живыми людьми.
Это евреи …
Они выходят из своих домов, и с каждой минутой их становится все больше и больше – сотни, нет, тысячи, тысячи.
В основном, это женщины – старые и молодые.
Женщины с детьми.

Но как не похожи они на наших нарядных еврейских женщин, на наших шумных еврейских детей!
У этих женщин бледные лица. Покрасневшие от слез глаза. На головах мятые темные платочки. В руках узелки и корзиночки с какой-то едой. Дети одеты тепло – в пальтишках и шапочках с наушниками, на тонких шейках заботливо повязаны яркие шерстяные шарфики. Красные, зеленые, желтые шарфики.
Боже ты мой, почему их так много, этих веселых шарфиков?
Боже ты мой, почему их так много – детей?

Медленно идут евреи, неуверенно. Словно не понимают, куда они, собственно, идут. Словно еще не решили – идти или не идти. Словно все еще ждут какого-то чуда, которое вот-вот случится, и тогда … и тогда уж не надо будет никуда идти.
Но чуда нет. И они идут.
Пробираются меж трупами повешенных. Обходят трупы замученных, лежащие на земле. Стараются не наступить на лужи уже запекшейся со вчерашнего дня крови.
Идут…

И вот их уже целые толпы, со всех концов города тянутся на Молдаванку – по Софиевской и Елисаветинской, по Херсонской и Нежинской, по Преображенской, Еврейской, Успенской, по Большой и Малой Арнаутской, по Новорыбной …
Тянутся к Прохоровской, которая выведет их на бесконечную Дальницкую, а оттуда уже прямая столбовая дорога на Дальник.

Но у самого устья Прохоровской, в треугольном Прохоровском садике, на бывшем Толкучем рынке, где лет пятьдесят до революции, а потом и во время НЕПа, торговали всяким старьем, они почему-то останавливаются и не спешат идти дальше.

Историки потом напишут, что это румынские власти дали евреям приказ собраться в Прохоровском садике. Но это, конечно, не так. В румынском приказе речь шла только о Дальнике ( « …явиться в п. Дальник для регистрации…»), а люди стали собираться здесь сами, спонтанно. Вместе они, видимо, чувствовали себя увереннее. Всех ведь не смогут повесить, Не смогут убить.

Долго топтались они в нерешительности здесь, на родном им «толчке». Собирались группками, по три-четыре-пять человек. Переходили из одной группки в другую. Прислушивались к разговорам, и сами вступали в разговор, пересказывали слухи. Страшились и в то же время надеялись – не на смерть же – на регистрацию паспортов.

Туман постепенно рассеивался, и вот уже хмурое осеннее утро обернулось не менее хмурым осенним днем. Время приближалось к полудню.
Нужно было идти. И евреи двинулись. Первыми - немногие молодые и смелые. И так, когда-то шумящий и гомонящий, с утра и до вечера кипящий жизнью Прохоровский садик стал символом смерти – началом «Дороги смерти» евреев Одессы.

И только ступили они на Дальницкую, все стало вдруг до ужаса ясно: улица оцеплена солдатами, и обратной дороги нет. Теперь они фактически шли под конвоем, теперь их уже гнали вперед прикладами, добивая, пристреливая отстающих.

А по обеим сторонам улицы стояли неведомо как попавшие сюда обыватели (нет, нет, конечно, не жители нашей Одессы, а мародеры из «Города Антонеску»!) и сдергивали с женщин платочки, вырывали у старух мешочки с едой, стаскивали с детей их яркие – красные, зеленые, желтые – шарфики.

В 1944-м, после освобождения Одессы, отец Валентины Тырмос неожиданно оказался под следствием - органы госбезопасности хотели знать: почему это нас, евреев, румыны не уничтожили, почему это мы, евреи, остались в живых. Следствие вел полковник Семен Борисович Штейман. На одном из допросов отец попытался рассказать Семену Борисовичу о подонке, на совести которого было много еврейских жизней. На что Штейман, еврей и, наверное, порядочный человек, благодаря которому наша семья после войны избежала сталинского ГУЛАГа, честно сказал отцу: «Если бы мы стали заводить дело на каждого, кто сорвал платок с головы еврейской женщины, нам пришлось бы посадить пол-Одессы¹».

Вся дорога до Дальника была усеяна трупами.
Между тем и положение в городе изменилось. Тех, кто не вышел с утра на Дальник добровольно, теперь выгоняли из домов силой.
Из Тюремного Замка на Люстдорфской дороге, где все еще в темном углу под лестницей на расстеленном бабушкином пальто сидела маленькая Ролли, румынские солдаты штыками и прикладами выдворили около 16 тысяч евреев и тоже погнали на Дальник. В суматохе этой акции девочку и ее родителей, прикрытых распахнутой входной дверью, просто не заметили.

ИЗ ДНЕВНИКА АДРИАНА ОРЖЕХОВСКОГО
24 октября 1941
«У нас во дворе с утра рев. Оказывается, расклеен приказ, чтобы все евреи до одного собрались и пошли регистрироваться в Дальник, а это всего 19 км. расстояние.
Я пошел по улицам до центра города. Всюду во всех дворах и на всех кварталах собираются все евреи со своими необходимыми пожитками и узлами и направляются в Дальник.
Приказ грозит смертью всем, кто из евреев не послушается данного приказа, а также и русским скрывающим их.
Описать всю эту картину невозможно.
Старики и старухи, еле волочащие ноги, больные и калеки на костылях …
Большинство женщин и детей, молодежи не видно.
Я себе не могу представить, как они все пройдут это расстояние в 19 км… Едва ли часть их сможет доползти за черту города.
Уже два часа.
В семь совершенно темно…». (7)

А вот свидетельства, собранные Чрезвычайной Государственной Комиссии по расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков (8):
Из дома № 21 по Каретному переулку ушли на Дальник муж и жена Тернопольские. С ними был мальчик – сын 6-и лет.
Из дома № 23 по тому же Каретному ушла на Дальник старушка Бродская, 65 лет.
Из дома № 25 по Каретному угнали еврейку Еву Господино, 30-ти лет с 3-летним сыном Шуриком.
Из того же дома № 25 по Каретному переулку угнали на Дальник Олечку Полищук, 5-и лет – одну без родителей.

Акты… Акты… Одесские улицы, переулки.
Детские имена…
Все эти Олечки, Шурики, Эрики, Яники, Семочки …
Олечка, Олечка Полищук. Да неужели в доме № 25 по Каретному переулку не нашлось ни одной соседки, ни одной истинно русской женщины, которая взяла бы тебя к себе в дочки и спасла бы тебя, пятилетнего ребенка, от смерти?

Счастливый случай …
На Мясоедовской, во дворе Городской клинической больницы №1, которая всегда называлась Еврейской, поскольку построена была в 1800 году на деньги еврейской общины, да и обслуживала в основном еврейских жителей Одессы, собираются врачи, сестры, медицинский персонал. Все они евреи, получившие около часа назад распоряжение главного врача больницы профессора Кобозева выйти на Дальник. Распоряжение было настолько неожиданным и настолько срочным, что люди даже не смогли оповестить об этом своих родных.

Профессор Иван Алексеевич Кобозев (видный окулист – ученик всемирно известного профессора Филатова), получив сегодня утром приказ оккупантов отправить на Дальник всех подчиненных ему евреев, тоже был удивлен. И даже более того, профессор был в шоке. Ну, прежде всего, по свидетельству многих, хорошо знавших Кобозева, профессор был исключительно порядочный человек. А, кроме того, у него с евреями была, можно сказать, родство: жена его Мария Михайловна, по слухам, была еврейкой, а значит и дети, в том числе и жившие с ним в эти дни две дочери – Таня и Наташа, были наполовину еврейками. Не говоря уже о любимых внучатах – Вовочке и Толике, отцы которых тоже …
Ах, да, что говорить? Беда…

Нет, профессор, конечно, не мог предположить, что ждет евреев на Дальнике. Да и кто мог?
Но все равно профессору это не нравилось, и с не легкой душой он отдал свое указание.

Между тем евреи уже собрались во дворе больницы и прикрепили на рукава белые повязки с Красным Крестом.
Этот отличительный знак – Красный Крест на белом фоне – был учрежден для медицинского персонала еще в 1864 году на Международной конференции в Швейцарии, где была подписана Женевская конвенция. Потому, наверное, и цвета его были выбраны в честь Швейцарского флага, где Белый Крест красуется как раз на красном фоне.
С тех давних пор во всех последующих войнах Красный Крест служил охранной грамотой для врачей и сестер милосердия. Они считались нейтральными и могли без помех оказывать помощь раненным и больным любой стороны вооруженного конфликта. Их нельзя было брать в плен, и нельзя было интернировать, не говоря уже о расстрелах.

Предполагая, что именно так будет и на этот раз, сотрудники больницы, с белыми повязками на рукавах построились в некое подобие колонны, вышли из ворот больницы и двинулись в направление Дальника.
Больше их никто никогда не видел.
Все они погибли на Дальнике.

В этой колонне врачей Еврейской больницы должен был идти один ребенок - и, как вы уже догадались, один из авторов этой книги - десятилетний мальчик Янкале Верховский.
И только по счастливой случайности не пошел.
Удивительно, но много таких «счастливых случайностей» будет на его пути за 909 дней и ночей оккупации – все вместе они помогут ему остаться в живых.

Янкале все последние месяцы, с тех пор как начались бомбежки города, жил вместе со своей мамой Фаничкой, бабушкой Слувой и старшей сестрой матери Цилей в бомбоубежище на территории Еврейской больницы. Фаня работала здесь секретарем-машинисткой, и ей разрешили, как и многим другим сотрудникам больницы, поместить свою маленькую семью в это бомбоубежище.

Сегодня утром, в общей спешке не вполне уразумев, о чем речь, Фаня, взяв с собой Янкале, вместе со всеми евреями вышла во двор больницы и даже приладила на рукав повязку с Красным Крестом. Но затем, обнаружив, что не только врачи и сестры, а все, абсолютно все, находящиеся на территории больницы евреи, обязаны выйти на Дальник, поняла и то, что, ни десятилетний сын ее, ни старуха-мать, ни сестра, страдавшая с детства полимиелитом, не смогут проделать пеший такой далекий поход на Дальник.

А поняв, приняла единственно возможное решение: идти одна, оставив всю семью на несколько дней (до своего возвращения с Дальника) в больнице. Правда, для этого нужно было разрешение жены профессора Кобозева, бывшей в Еврейской больнице чем-то вроде главной «хозяйки». Фаня надеялась: Кобозева ей не откажет (ведь разрешила же она, когда начались бомбежки, поместить всю семью в больничном бомбоубежище), и, строго настрого наказав Янкале ждать ее во дворе, бросилась на поиски Кобозевой.

Марья Михайловна Кобозева была, мягко говоря, своеобразным человеком. Грузная, неопрятная, с всклокоченными седыми волосами, облаченная в какой-то бесформенный наряд и фильдиперсовые (как тогда говорили) чулки с не поддающимися штопке живописными дырами, она представляла весьма неожиданный контраст мужу – красивому высокому мужчине, неизменно ухоженному и элегантному.

Но Марья Михайловна была исключительно доброй женщиной, и Иван Алексеевич любил ее. Они прожили вместе более 40 лет, с тех пор, как во время Первой мировой познакомились в военном госпитале в Семиизе, где Маня, совсем еще юная медицинская сестричка, ухаживала за раненными. Ради нее будущий профессор Кобозев бросил законную жену и, забрав троих своих детей, начал новую жизнь с возлюбленной, которая воспитала его детей, как своих, и народила ему еще нескольких. И сегодня они все, одной большой семьей, с детьми и внуками, живут здесь в подвале одного из корпусов Еврейской больницы, которой она правит, как своим собственным домом, в то время как профессор занимается лечением больных.

Найти Марью Михайловну в больнице было легко: по всем палатам и коридорам раздавался ее зычный голос, которым она (дружелюбно, впрочем) распекала кого-то за нерадивость.
Фаня пошла на этот голос и, торопясь и смущаясь, высказала Кобозевой свою просьбу. Та как-то сразу согласилась, но только в отношении Слувы и Цили – присутствие старушки и инвалида в больничной палате ни у кого не должно было вызывать удивления. Но Янкале – это совсем другое дело. Положить ребенка, да еще еврея, в мужскую палату невозможно. Кобозева, конечно, не сказала Фане, что в этой мужской палате, они с мужем укрывали от оккупантов раненных моряков-защитников Одессы. За этот подвиг после освобождения города профессор Кобозев получил орден Красной Звезды.

А пока Янкале вместе со всеми взрослыми должен был идти на Дальник.
«Ребенка вам придется взять с собой», - сказала Кобозева.
Делать нечего. Фаня почти бегом бросилась в бомбоубежище.
Перевод матери и сестры в больничный корпус занял немало времени. Но вот, в конце концов, они были устроены.
Несколько прощальных слов: «Не волнуйтесь. Все будет хорошо.
Я вернусь завтра вечером, или, самое позднее, послезавтра утром».
И снова: «Не волнуйтесь. Все будет хорошо…».

Оставив мать и сестру на попечении Кобозевой, Фаня побежала к воротам. Туда, где собиралась колонна врачей, с которой она, теперь вместе с сыном, должна была на Дальник.
Но … на пустом больничном дворе был один только Янкале, который послушно, «не двигаясь с места», ждал мать.
Колонна врачей ушла.
Фаня была в отчаянье. Как она сможет теперь одна с ребенком добраться до Дальника? Но что поделаешь?
Фаня взяла Янкале за руку и, тщетно надеясь все-таки догнать колонну, почти бегом двинулась в сторону Дальника.

Неужели это правда?
Евреи Одессы вышли на Дальник.
И тут произошло нечто невероятное.
В это трудно поверить, но по свидетельству Германа Пынти, узнав о том, что десятки тысяч евреев движутся на Дальник, он, испугавшись (чего????), бросился к главной военной власти города - высокочтимому генералу Николае Мачичу. Да не один, а (для храбрости???) с коллегой – прибывшим из Бухареста сразу же после взрыва комендатуры - корреспондентом газеты «Universul» Элефтерией Негель.
Оба они якобы заверяют Мачича, что евреи не виноваты во взрыве и просят его приостановить «шествие смерти».

Значит, знали они, изначально знали, что выход евреев на Дальник это «шествие смерти»!
А дальше снова невероятное.
Мачич выслушал ходатаев и … согласился!?
Согласился на что?
Согласился приостановить «шествие смерти»?
Согласился, вопреки приказу Антонеску?
По свидетельству Пынти, именно так.
И тогда Пынтя и Негель – вместе - выезжают из города в направление Дальника, догоняют колонны бредущих туда евреев и, останавливая машину через каждые 500 метров, на чистом русском языке объявляют людям об отмене приказа.

По словам Элефтерии, подтвердившим эту невероятную историю в 1950-м на процессе Пынти в Бухаресте, большая часть идущих на Дальник евреев, не веря в чудо, продолжали свой смертный путь, но были и те, которые повернули к городу, другим же просто не дали этого сделать солдаты.

Неужели это, действительно, правда?
Но, если так, это значит, что румынский примарь Герман Пынтя был единственным человеком, сделавшим попытку спасти евреев Одессы. Никто, кроме Пынти даже и не пытался этого сделать.

Не будем забывать, что большинство людей вышли из своих домов и отправились на Дальник добровольно. И если бы они этого не сделали, то румыны не смогли бы в течение полусуток выявить в растерзанном заполненном трупами повешенных городе такое количество евреев. Не сосредоточенных, кстати, в одном еврейском районе, как в других городах. И не только выявить, а и перегнать их на Дальник всех вместе, пешком, с малыми детьми и стариками.

Массовый добровольный выход на Дальник еврейских семей удивил самих оккупантов. И евреи Одессы никогда бы не сделали этого, если бы…
Если бы появилась одна, маленькая, пусть рукописная, партизанская листовка в то роковое утро в том самом Прохоровском садике, где они в нерешительности топтались так долго перед тем, как отправиться в свой смертный путь.

Одна, маленькая, пусть рукописная, партизанская листовка с предупреждением: не верить оккупантам, не выполнять их приказов, не идти на регистрацию, не идти на Дальник.

Надо сказать, что влияние партизанских листовок на население оккупированных территорий было огромным. Партизаны воспринимались как полномочные представители советской власти, как сама советская власть, а распространяемые ими листовки, чуть ли ни как прямые приказы Сталина.
И недаром в постановлении Государственного Комитета Обороны от 10 июля1941 года за подписью Сталина был абзац, посвященный листовкам: «Обязать главкомов разбрасывать с самолетов в тылу немецких войск небольшие листовки... с призывом к населению громить тылы немецкой армии, рвать мосты, развинчивать рельсы, поджигать леса…» [ЦАМО, ф. 228, оп. 701, д. 28, л. 16]

Партизанская листовка, наверняка сыграла бы свою роль и сегодня: ведь евреи, топтавшиеся в нерешительности в Прохоровском садике, на самом деле как будто бы ждали именно эту листовку, ждали намека, слова, предупреждения.

Но возможно ли было такое физически - доставить листовку в то утро в Прохоровский садик? Могли ли это осуществить, скажем, подпольщики из наземного отряда Молодцова-Бадаева?
Да, конечно, могли!
Это, кстати, было значительно легче, чем выяснить день и час секретного совещания высших румынских и немецких офицеров в Доме на Маразлиевской, передать эту информацию в катакомбы, а затем и через линию фронта.

В данном случае листовку-предупреждение не требовалось даже размножать и расклеивать по городу.
Достаточно было одного рукописного клочка бумаги, который следовало принести в Прохоровский садик и незаметно сунуть в руку какой-нибудь испуганной женщине.
А дальше, листовка, наверняка, стала бы переходить из рук в руки, по садику прошел бы шумок, и люди даже не видевшие ее, а только что-то такое услышавшие, стали бы потихоньку выбираться из толпы и расходиться по домам. И те, кто смог бы добраться до дома, на этот раз избежали бы смерти.
Пусть только, на этот раз!
Но и это была бы невероятная удача в «Городе Антонеску» - отсрочка бойни на Дальнике, сбой рутины массовых убийств.

Да, да, то была уже наработанная рутина.
Так они действовали всегда, все – и немцы и румыны. Входя в каждый новый город, они после первых, якобы спонтанных, развеселых убийств, объявляли регистрацию евреев (с помощью лидеров - старейшин еврейской общины, или же без оных), выгоняли или же вывозили евреев на грузовиках на окраину города или села. Там, за городом, за селом, в поле или в лесу гораздо удобнее было их уничтожить – меньше свидетелей, меньше опасности, что разбегутся, спрячутся. Там всегда можно было найти какой-нибудь противотанковый ров, естественный яр, овраг или обрыв. Ну, а если уж нет – то, на крайний случай, евреев можно заставить самим выкопать себе могилу и стать на край ее или же даже лечь в нее лицом вниз.

А выманить их из города или села было не так уж трудно. Достаточно только сказать их лидерам или вывесить приказ, что готовиться переселение или всеобщая регистрация, или еще что-либо подобное, и они выйдут сами. Выйдут из своих домов и пойдут на убой сами – добровольно. Пойдут и повезут на колясках, на саночках своих детей, своих стариков. Пойдут и потащат свои жалкие пожитки, еду и одежду на трое суток – так, как велено в приказе. Пойдут и уйдут в вечность.

А как это все это следовало осуществить – как выманивать, регистрировать, копать, или не копать ямы, как укладывать жертвы или ставить их на край обрыва, как расстреливать, по команде или нет, как засыпать трупы – определялось специальной подробной инструкцией.
И кто, вы думаете, подготовил эту инструкцию?
Эту подробную инструкцию подготовил главный специалист по еврейскому вопросу оберштурмбаннфюрер СС Адольф Эйхман, будь проклято во веки веков его имя!

Об этом малоизвестном факте рассказал в своих воспоминаниях судья Майкл Масманно. Будучи в 1948 году председателем Американского военного трибунала, рассматривавшего дело «Эйнзатцгруппе», он имел возможность детально ознакомиться с этим вопросом. (9)
А как сия инструкция выполнялась, шокированный мир узнал из свидетельских показаний на Нюренбергском процессе командующего Эйнзатцгруппе «D» группенфюрера СС Отто Олендорфа. (10)

ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА СВИДЕТЕЛЯ
ОТТО ОЛЕНДОРФА
Стенограмма заседаний Международного Военного трибунала 3 января 1946.
Допрос ведет обвинитель от США полковник Джон Харлан Эймен.

Эймен: Расскажите Трибуналу подробно, как проводились эти казни?..
Олендорф: Евреев после регистрации собирали в одно определенное место. Оттуда их позднее перевозили к месту казни.
Как правило местом казни был противотанковый ров или просто яма. Казни осуществлялись по военному, по команде …
Эймен: После того, как они были расстреляны, что делали с их телами?
Олендорф: Их хоронили в этой яме, или противотанковом рву…
Эймен: В каком положении расстреливались жертвы?
Олендорф: На коленях или стоя…

Так, строго по инструкции, разработанной Эйхманом, действовали немцы. Так это было в 1939-м в Польше под Острув-Мазовецком. Так это было двумя годами позднее - в сентябре 1941-го в Киеве в Бабьем Яру.
Но ведь именно так, точно так, действовали и румыны!

Создается впечатление, что они действовали по той же самой преступной инструкции. Создается впечатление, что они обязаны были действовать по этой инструкции.
А, собственно, почему нет?

Наверняка им и «лекции» читали по этому вопросу. И практические занятия под руководством опытных инструкторов проводили. Румыны, видимо, были способными учениками.

Вот только одно из многочисленных совершенных ими преступлений, представленное в мае 1946 года на Ясском процессе военных преступников в обвинительном заключении против полковника 6-го пехотного полка 3-й румынской армии Эмиля Матьяша:

«После того, как 8 июля 1941… румынская армия вошла в Меркулешты, всем евреям было приказано выйти на окраину местечка. Мужчин отделили от женщин и детей. И, прежде всего, отобрали все ценные вещи. Затем мужчин заставили углубить находившийся поблизости танковый ров.
С наступлением темноты лейтенант Юджин Михайлеску установил евреев группами по 10 человек лицом ко рву.
И расстрелял их из трофейного русского автомата…
Когда с мужчинами было покончено, настал черед женщин. С ними поступили так же.
Они стреляли даже в детей.
Когда последняя женщина была убита, на месте, где раньше стояли евреи, ожидавшие расстрела, остался только один мертвый младенец. Он лежал на земле, как никому не нужный сверток из грязных тряпок…»

В этот страшный день в Меркулешты случайно попал полковник румынской интендантской службы Александро Мандрейа. Как показал на процессе Мандрейа, он пришел в ужас, увидев на окраине местечка разбросанные обнаженные трупы евреев со вспоротыми животами и обломками досок, торчащих из женских детородных органов.
Все это было.
Было на окраине местечка Меркулешты 6 июля 1941 года.

Прошло три месяца, и никто ничего не сделал, чтобы предотвратить повторение трагедии в Одессе.
Евреи Одессы уже идут.
Идут на Дальник.
Идут на смерть…

[Edward_Von_Shultz]

Дальницкий ад

Дальник стал огромной могилой для евреев Одессы.
Несколько тысяч из них, тех самых молодых и смелых, которые первыми покинули «толчок» и засветло добрались до Дальника, расстреляли сразу в противотанковых рвах (11).

Их отбирали группами по 40-50 человек, связывали между собой веревками и, столкнув в ров, расстреливали. Пока расстреливали одних, другие, здесь же, ждали своей очереди.

Акция проходила под личным командованием военного претора Одессы Никулеску-Кока. А помогал ему командующий 2-м пулеметным батальоном подполковник Николае Деляну. И, хотя об этом никто прямо не говорит, где-то неподалеку от расстрельных рвов наблюдали за бойней профессионалы – командующий немецкой Эйнзатцкоммандо «ЕК-11в» Вернер Брауне и его прославленный начальник – командующий Эйнзатцгруппе «D» Отто Олендорф.

Ни один человек, ни один еврей не спасся из этого ада.
И то, что произошло дальше, известно лишь из свидетельских показаний самих убийц.

Шли часы.
А бойня на Дальнике все продолжалась и продолжалась.
Противотанковые рвы были уже до краев заполнены трупами.
А толпы евреев из Одессы все прибывали и прибывали.
Убийцы начали нервничать – «дело» двигалось медленно.
Пока удалось расстрелять всего около 4 тысяч. Вместе с теми 5 тысячами, повешенными вчера в городе, это всего 9 тысяч.
А Ордонанс № 561 требовал умертвить 18!
И Никулеску принимает решение.

Здесь же, неподалеку от расстрельных рвов, было несколько пустых амбаров для хранения зерна - в их стенах, как память о недавних боях, чернели пробоины.
Отлично! Нужно загнать евреев в амбары.
Чем эти амбары хуже противотанковых рвов!
И евреев стали загонять в амбары.
«Репеде! Репеде! Быстро! Быстро!» – орут убийцы.
Мужчин отрывают от женщин и детей. Крики, плач, выстрелы…
Ну, наконец! Несколько тысяч людей втиснуты в амбары.
В пробоины вставлены стволы пулеметов.
Именно этого требовал от своих храбрых солдат Ион Антонеску.
Именно эти слова произнес он на совещании Совета министров 8 июля 1941-го: «Если будет необходимость, стреляйте из пулеметов!»
Теперь «дело» пошло быстрее.

Час за часом косят людей пулеметные очереди, и их треск сливается с дикими криками жертв.
Наступает ночь. А убийство все еще продолжается.
В амбарах все еще остаются живые люди, те, которых не смог настичь пулеметный огонь, те, которые, чтобы укрыться от этого слепого огня, прижались к стенам, легли на пол.
Убийцам все это уже надоело.
И, в конце концов, они обливают амбары бензином и поджигают их вместе с запертыми там еще живыми людьми.

Всю долгую октябрьскую ночь полыхало пламя. Его гигантские языки окрашивали кровью весь небосвод и достигали, казалось, до самого Бога. Всю долгую октябрьскую ночь метались в амбарах сжигаемые заживо люди. Обожженные, голые, обезумевшие, они делали отчаянные попытки выбросить из огня детей, выбраться самим через крышу.
Мало кому это удавалось. А тех, кому удавалось, расстреливал из пистолета сам подполковник Никулеску-Кока.

Впрочем – это были уже не люди, а горящие факелы.
Да и подполковника Никулеску вряд ли можно было назвать человеком – весь покрытый копотью и кровью, он скорее похож был на дьявола из преисподней.

В мае 1947-го на одном из Бухарестских процессов, участник этого чудовищного преступления младший лейтенант 10-го пулеметного батальона Алексе Някшу рассказал, что в ту безумную ночь на Дальнике он видел в отсветах пламени ребенка, выброшенного матерью из огня. Мальчишка – ему было лет пять - подняв ручонки, бродил один между трупами.
Убийцы застрелили его не сразу – они подарили ребенку еще 10 минут жизни.(12).

Ордонанс № 563: «ВЗОРВАТЬ!»
25 октября 1941
Еще вчера, в разгаре убийств, когда залитые кровью евреи падали в расстрельные рвы, когда убийцы, в ужасе от содеянного, отходили куда-то в сторону и начинали молиться Богу, в Одессу пришла еще одна телеграмма из Бухареста.
Это был уже третий за последние сутки приказ Красной Собаки Антонеску – Ордонанс № 563.

ИЗ ОРДОНАНСА № 563 (302/858)
Генералу Мачич- командующему 2-го армейского корпуса.
24 октября 1941 ( без указания часа).
Маршал Антонеску приказывает:
Все лица, подлежащие казни по приказу № 562 от 23.10.41, но еще не казненные, а также те, которых можно подвести под этот приказ, должны быть загнаны в заранее заминированные бараки и взорваны.
Взрыв следует произвести в день похорон наших жертв.
Этот приказ следует уничтожить сразу же после ознакомления с ним.
Шеф Военного кабинета,
полковник Давидеску

Евреев Одессы уже расстреливали, вешали, сжигали живыми, теперь их ждет еще одна казнь – они будут взорваны в заминированном бараке.
Вот ведь, как ему, Красной Собаке, неймется!
Ему, видимо, кажется, что два предыдущих его приказа - № 561 и № 562 – были слишком мягкими, и он лезет из кожи вон, чтобы придумать евреям еще одну смерть – более мучительную.
Но при этом все-таки, чтобы обезопасить себя, требует уничтожить приказ сразу же после ознакомления.

Судьба Ордонанса № 563 кажется несколько странной.
Телеграмму из Бухареста принял капитан Иванэску вечером 24 октября 1941 года. Он был обязан тут же, расшифровать ее и передать генералу Мачичу, которому она была адресована.
Но, по его словам, в тот вечер он якобы «не нашел» Мачича.
Странно, не правда ли? Ведь были же у генерала адъютанты, помощники, заместители, наконец, которым можно и нужно было передать столь важную телеграмму?
Но Иванэску «не нашел» Мачича - ни вечером, ни ночью, и передал ему телеграмму только утром – 25 октября 1941-го.
Отчаянный капитан сделал еще одно вопиющее нарушение воинской дисциплины – сохранил копию расшифрованной телеграммы!
Дважды в Одессу звонили из Бухареста и напоминали о необходимости уничтожить все следы Ордонанса № 563.
И тем не менее…

И, тем не менее, телеграмма, содержащая текст приказа не была уничтожена и сохранилась до наших дней.
Дальнейшая судьба капитана Иванэску не известна.
Известно лишь, что его мужественный поступок не смог предотвратить преступление.
Один из заполненных евреями и еще не сожженных амбаров был заминирован и взорван. Взрыв прогремел точно в то время, что и взрыв Дома на Маразлиевской: в 17 часов 30 минут.
Мощная взрывная волна разбросала исковерканные человеческие тела по всей округе. Земля была залита кровью и усеяна останками.
Сами убийцы, солдаты и офицеры, были потрясены этой картиной. Даже на полях сражений не приходилось им видеть подобного ужаса.
Говорят, что в этом взорванном амбаре не было еврейских мужчин - только женщины и дети.

… и третий

На улицах города еще висели, раскачивались на ветру 5 тысяч повешенных евреев Одессы, за городом, на Дальнике уже были расстреляны в противотанковых рвах и сожжены в амбарах еще около 22 тысяч, когда 24 октября 1941-го немцы вошли в Харьков.
И все повторилось по тому же сценарию.
Как в Киеве, как в Одессе.

Вначале евреев просто вешали и расстреливали на улицах, а через несколько дней прогремел взрыв.
14 ноября в 3 часа и 30 минут утра взлетел на воздух дом № 17 по улице Дзержинской, который занимал генерал-майор Георг Браум - командующий 68 пехотной дивизии 6-й германской армии. В тот же день был взорван Холодногорский виадук и еще целый ряд важнейших объектов.
Сегодня уже известно, что все эти взрывы подготовил и осуществил полковник инженерных войск Илья Старинов.

Говорят, саперы ошибаются только один раз.
Старинов, видимо, ни разу не ошибся, потому что прожил жизнь длиною в 100 лет – с 1900 года, когда родился в тесной будке железнодорожного сторожа, где-то на пути из Москвы в Тверь, и до 2000-го, когда умер уже в самой Москве знаменитым профессором, опубликовавшим более сотни книг, посвященных минам.
Всю свою жизнь этот человек занимался минами: противотанковыми, противопехотными, мгновенного и замедленного действия, минами-ловушками, минами-сюрпризами и, наконец, минами, управляемыми по радио.

Одну из таких мин под его руководством установили в Харькове в доме № 17 по улице Дзержинской.
Этот известный всем харьковчанам одноэтажный особняк был построен в 30-х годах для первого секретаря компартии Украины, будущего «врага народа» Станислава Косиора. В 1939-м после расстрела Косиора сюда въехал Никита Хрущев, а после прихода немцев – генерал Браум.

Генерал не сразу занял этот престижный дом. Он панически боялся русских мин, а потому вначале расположился в небольшой хибарке на окраине Харькова, и приказал расклеить по городу приказ, в котором требовал от жителей сообщить обо всех известных им местах установки мин, грозя смертной казнью всем, кто утаит такую информацию. Пока же послал своих саперов в особняк для тщательной проверки.

Профессиональные немецкие саперы произвели проверку и быстро обнаружили в подвале под грудой угля заложенную там огромную мину. И никому, как видно, не пришло в голову, что эта мина была всего на всего обманкой, и что прямо под ней спрятана еще одна – гораздо более опасная, управляемая по радио, которая только и ждет сигнала на взрыв.

13 ноября 1941-го командир саперного батальона 68 пехотной дивизии, рыжий и веснущатый Карл Гейден доложил генералу Брауму, что Дом на Дзержинской «чист» и можно переезжать.
В тот же день около полуночи Браум и переехал.
А на рассвете раздался взрыв.

Радиомина была приведена в действие сигналом, посланным из Воронежа, с расстояния в 556 километров.
Когда растаял вызванный взрывом дым, от всего Дома на Дзержинской осталась лишь огромная яма да обломки черного рояля Косиора, занесенные на крышу соседнего дома.
Генерал Георг Баум погиб.
Точно так же как три недели назад погиб в Одессе его коллега – румынский генерал Ион Глогоджану.

Реакцию гитлеровцев не трудно было предугадать.
Она была такой же, как в Киеве, как в Одессе.
Правда, со времени взрыва в Харькове прошел месяц, когда 14 декабря 1941 года по приказу военного коменданта генерала Путкамера около 25 тысяч евреев согнали на окраину города в район Харьковского тракторного завода, где в рабочих бараках было организовано нечто вроде временного гетто. А затем, группами по 250-300 человек, перегнали в Дробицкий Яр и расстреляли.

И вот что удивительно, расстрелом евреев Харькова руководил прибывший специально для этой цели из Киева профессионал - палач «Бабьего Яра» Пауль Блобель, командующий Зондеркоммандо «SK-4a»,. Точно так же, как для уничтожения евреев Одессы прибыл палач евреев румынского города Яссы – подполковник Микаэль Никулеску-Кока.

Когда закончилась эта война, еще многие годы, во время паводков, из Дробицкого Яра всплывали человеческие кости. Белые и блестящие, они будто светились под лучами весеннего солнца и были видны издалека среди зелени первой травы.

Факты злодеяния, совершенного нацистами в Дробицком Яре, подтверждены актом медицинской экспертизы и засвидетельствованы на месте совершения преступления 5 сентября 1943 года членом Чрезвычайной Государственной Комиссии академиком Алексеем Толстым.

И тут возникает вопрос: почему все эти сверхсекретные взрывы, не имеющие вроде военного значения, были произведены на Украине, причем именно в тех трех городах – Киеве, Одессе и Харькове, где были более многочисленные еврейские общины.
Ведь именно эти взрывы дали возможность и немцам, и румынам в качестве карательных мер «с полным правом» предпринять массовое уничтожение гражданского населения.

И еще. Если было известно заранее, что взрывы объектов такого рода вызовут зверское убийство женщин, детей и стариков, то почему после Киева была Одесса, а после Одессы - Харьков?
Что же без этих взрывов уже невозможно было одолеть Гитлера?

И тут мы снова возвращаемся к IV Гаагской конвенции 1907 года, о которой так своевременно напомнил Красной Собаке утром 23 октября 1941 года специалист по международному праву профессор юриспруденции Михай.

Краеугольным камнем Гаагской конвенции несомненно является «принцип гуманизма». Но соблюдение этого принципа напрямую связано с самым сложным, пожалуй, самым темным вопросом войны: «военной необходимостью».
Между «принципом гуманизма» и «военной необходимостью» существует прямая корреляционная связь и … извечный вопиющий конфликт. И в этом конфликте Гаагская конвенция отдает безусловный приоритет «принципу гуманизма».

Война, по своей сути бесчеловечна, губительна и приводит к необратимым последствиям. По существующим международным законам государство для сохранения своего суверенитета имеет «право на войну». Но и во время войны оно обязано соотносить свои действия с «принципом гуманизма».

И никакая ссылка на «военную необходимость» не может оправдать создание угрозы (немедленной или же ожидаемой в будущем) для жизни, здоровья и достоинства людей. Насилие может быть применено только в целях «преодоления противника» и только против сражающихся (комбатантов) и против явных военных объектов.
Эта норма международного права вытекает из законов человечности и требований общественной морали.
Нарушение этой нормы является военным преступлением. (13)

После освобождения Харькова при раскопках Дробицкого Яра был найден труп десятилетней девочки в осеннем пальтишке, со сквозным пулевым ранением через обе теменные кости.
И еще один труп – семилетней девочки в пальтишке, валенках и теплой шапочке, с размозженным черепом
И еще один труп двухлетней девочки …
И еще один труп… И еще… И еще… (14)

«Все мы – выпавшие из своих колыбелей – в расстрел.
Все мы - выползшие из-под мертвых идей и тел.
Мертвецами мы были завалены.
Труп - на трупе, а сверх всего
придавило нас трупом Сталина, -
еле выбрались из-под него…».
Евгений Евтушенко
«Дробицкие яблони», Тбилиси, 2004

«AD LITTERAM!»

26 октября 1941
Рассвет…
Мы снова на Дальнике.
Все кончено.
Безумная ночь уступила место зловещему утру.
Еще не остыла кровь в расстрельных рвах, еще дымятся пепелища сожженных и взорванных амбаров. Утренний осенний воздух еще пропитан запахом гари, крови. Запахом смерти.

Сворачиваются и уходят из Дальника убийцы: солдаты 10-го пехотного батальона, агенты Оперативного Эшелона SSI, преступники из немецкой Эйнзатцкоммандо «ЕК-11b». Завтра воскресенье – убийцы уходят на заслуженный отдых.

Завтра в 10 часов утра начальник Военного кабинета полковник Давидеску потребует от командующего 4-й армией генерала Якобич доложить о результатах выполнения Ордонанса № 563 от 24 октября 1941 года.
Ответ штабного офицера полковника Тудосэ будет краток:
«Секретный Ордонанс № 563 выполнен AD LITTERAM».

Секретный Ордонанс № 563 выполнен «до последней буквы».
Преступления, которые совершили убийцы по приказам Красной Собаки в городе и на Дальнике так ужасны, что человеческий разум отказывается постичь его.

Тот же примарь Герман Пынтя, проснувшись утром 23 октября позже обычного из-за вчерашнего взрыва на Маразлиевской, услышал какой-то странный шум на улице, выглянул в окно и … увидел. Господи, да что же это такое?
Прямо под окнами своего шикарного особняка на Французском бульваре он увидел виселицу и на ней висящих людей.
Пынтя пришел в ужас.

В том, своем личном письме к Антонеску, где он рассказывает о событиях, предшествовавших взрыву, и о своей попытке приостановить шествие смерти евреев на Дальник, Пынтя просит Красную Собаку сместить его с поста мэра, потому что в «таких условиях» он просто не сможет выполнять порученную ему работу.
«Я не защитник евреев, - пишет Пынтя. – Но это варварство, это позор от которого мы никогда не отмоемся перед лицом цивилизованного мира…».

Пынтя передал свое письмо через посетившую Одессу в эти дни принцессу Александрину Кантакузину. Заметим, что принцесса, принадлежавшая к старинному знатному роду, прибыла в город, как представитель румынского Красного Креста. А это значит, что и Международный Красный Крест уже в октябре 1941 года знал о зверствах, творимых оккупантами в Одессе, не мог не знать об артиллерийских складах, о тысячах повешенных на улицах и площадях, не мог не знать о кровавой бойне на Дальнике.

Эти зверства не могли остаться незамеченными. Уже 10 ноября 1941 французский посланник Жак Труайе, который уже писал о погроме в Яссах, снова направил рапорт в Виши: «Под видом репрессий в связи с взрывом 22 октября, приведшим к большому числу жертв в Одессе, 25 тысяч евреев были собраны в бараки, и по ним открыт огонь из пулеметов и орудий, а затем румынские войска подожгли их…».

Преступления, которые совершили убийцы, так безумно, что новый военный комендант Одессы - генерал Николае Гинерару, который, будь его воля, «сжег бы весь этот город вместе с его жителями», решил придать этому безумию видимость законных действий, для чего использовал Ордонанс № 523. В «Одесской газете», первый номер которой вышел именно сегодня, 26 октября 1941-го, он поместил объявление, в котором доводит до сведения жителей города об успешном выполнении Ордонанса № 523.

На первый взгляд это объявление выглядит достаточно зловеще.
Но только на первый взгляд.
На самом деле нет в нем ни слова правды.
Ни слова о том, что за 10 дней варварства в Одессе было уничтожено – расстреляно, повешено, сожжено, взорвано – более 64 тысяч – взрослых и детей. Большинство – евреи.

Вот он – кровавый счет убийц:
17-18 октября на улицах города и в порту убиты - 8 тысяч;
19 октября в артиллерийских складах сожжены – 25 тысяч;
23 октября, после взрыва, повешены – 5 тысяч;
24 октября на Дальнике расстреляны – 4 тысячи;
24-25 октября на Дальнике сожжены и взорваны - 22 тысячи.
И, как насмешка над жертвами этого злодеяния, румыны уже весной 1942 года сравняли с землей большой участок земли на Дальнике и посадили на нем фруктовые деревья, создав «Парк героев», чтобы будущие поколения «Города Антонеску» вечно помнили тех, кто сложил свою голову при штурме «крепости Одесса».

Торжественное открытие парка почтили своим присутствием губернатор Транснистрии профессор Георге Алексяну и примарь Герман Пынтя.

На Дальнике погибло всего около 26 тысяч евреев Одессы.
Но ведь вышло-то на Дальник больше, гораздо больше. По самым скромным подсчетам, 90-100 тысяч.
Что стало с ними?

ИЗ ДНЕВНИКА АДРИАНА ОРЖЕХОВСКОГО
24 октября 1941, вечером.
Пробило 8 ч. вечера.
Темень на дворе ужасная.
Выстрелы очень редки, вероятно потому, что всех «врагов" выгнали из города.
Я с Тосей сидим у стола и читаем при нашей коптилке…
Наша мысль невольно следует за этой неиссякаемой толпой, которая сейчас или еще плетется, или где-нибудь у дороги сделала привал на ночь.
Но где, в степи, на голой мокрой земле, с ребятами, стариками, больными, усталые, продрогшие и голодные.
Ведь вся эта толпа состоит не меньше 100 тысяч людей, если не больше.
До Дальника они не могли дойти за такое короткое время, т. к. в путь пошло не раньше 11-12 часов, а многие и того позже. Значит, за 8 ч. пути 19 км. не пройдут медленным шагом без привычки и с тяжелыми узлами в руках. Да и в Дальнике для них нет пристанища, для такой массы людей.
А сколько нужно времени, чтобы эту массу зарегистрировать?
По моему мнению, никакой регистрации там не будет, а просто подержат их там некоторое время и отправят по домам.
Правда, это было бы в лучшем случае.
Но что еще можно придумать?».

Придумали!
Те, которые пришли на Дальник в первой половине дня, все, до единого, были уничтожены – расстреляны, сожжены, взорваны.
А тех, которые добрались сюда к вечеру, загнали за ограду близлежащего кладбища. Последних пришельцев уже размещали просто в степи у ограды кладбища. Так, как и предполагал Орджеховский – «на голой мокрой земле, с ребятами, стариками, больными …».

К ночи 24 октября 1941 года здесь скопилось более 50 тысяч - взрослых и детей.
Палач Никулеску-Кока даже несколько растерялся.
Что с ними делать, со всеми «этими жидами»?
Уничтожить их в одночасье нет никакой возможности. Ни во рвах, ни в амбарах места больше нет. Да и солдаты устали.
Пока начальство там, генералы Мачич и Трестиореану, решают, как быть дальше, Никулеску приказывает оцепить весь район и оставить всю эту массу здесь – на кладбище и вокруг него - на ночь.
Для предотвращения возможных эксцессов убийцы отобрали немногих бывших там мужчин, увели их в ближайшую балку и расстреляли.

Затем – еще один «необходимый шаг» – сбор «холодного оружия» и «драгоценностей».
И все. На этом интерес убийц к «жидам» пропал, людей оставили в покое. И наступила ночь.

В эту ночь вряд ли кто-либо из пришедших на Дальник евреев мог уснуть. Эта ночь, освещенная заревом горящих амбаров и наполненная дикими криками сгорающих заживо людей, показалась им удивительно короткой. Слишком короткой.

О чем они думали, наши матери, бабушки, деды, сидя всю эту ночь на могильных плитах?
О чем молились? На что надеялись?

С рассветом, орудуя прикладами и штыками, солдаты подняли людей с земли, вывели за ворота кладбища и бесконечной колонной погнали куда-то в неизвестность.

В этой колонне шел и мальчик Янкале, добравшийся вместе со своей мамой Фаней до Дальника только к вечеру и проведший ночь на кладбище.
Отец его - Григорий Верховский был расстрелян здесь на Дальнике этой ночью.
А Янкале суждено было выжить, чтобы когда-нибудь вместе с маленькой Ролли написать эту книгу.

Мы бежим с Дальника.

Рассказ десятилетнего Янкале
24 октября 1941
Одесса - Дальник

Я помню.
Утро. Двор Еврейской больницы.
Большие черные железные ворота.
Много людей - врачи, сестры…
На руках у врачей белые повязки с красным крестом.
Вчера на стенах домов и афишных тумбах, румыны повесили приказ, что все евреи должны пешком пойти «на регистрацию» в Дальник, это село под Одессой.
Кто туда не пойдет, расстрел.

Что такое «регистрация» мы узнаем позже, когда всех будут убивать, и ничего уже нельзя будет сделать.
Наша семья тоже должна была выйти со всеми евреями на Дальник.

Моя мама работала в больнице, и мы все с начала войны, вместе с маминой мамой – моей бабушкой - и маминой сестрой тетей Цилей, жили здесь в больнице в бомбоубежище.
Но бабушке будет трудно дойти до Дальника, а Циля вообще не может ходить - у нее с детства парализованы ноги.
И мама решила попросить жену директора больницы, Кобозева оставить в больнице бабушку и Цилю, как больных, пока мы вернемся с этой «регистрации».
Кобозева согласилась.

Я ждал маму у ворот и уже начал волноваться.
Пока мама ходила к Кобозевой, все собравшиеся у ворот ушли.
Теперь нам придется их догонять.

Мама, наверное, выяснила, как попасть на этот Дальник,
потому, что шли мы очень быстро, почти бегом.
На тех, кто отстал, нападают бандиты.
Я слышу крик, оглядываюсь и вижу, как двое вырывают у старухи сумку с вещами.
Старуха упала. Кричит: «Люди, помогите! Грабят!».

Но мы не можем ей помочь, не можем справиться с бандитами. Мы идем почти что бегом.
Спускаемся по Мясоедовской, по Прохоровской и дальше вниз, по Дальницкой.
Идем очень долго. Мы устали, но отдыхать нельзя, нужно до темноты добраться до Дальника, успеть на регистрацию.

Наконец, справа от дороги каменная стена и ворота.
У ворот румынские солдаты. Они загоняют нас внутрь.
Что это? Кладбище?
Люди садятся землю, на камни. На плиты могил.
Мы тоже садимся на землю.
Земля влажная.
Холодно. Стал накрапывать дождь.
Хочется есть. Мама достает из сумки сухари.
На «закуску» - кусочек сахара, я запиваю его водой.

Рядом с нами на земле Фима - парень в очках из нашего дома. Он один, без родных.
Фима показывает нам пулемет на каменной стене.
Мы не думаем о том, что нам угрожает - скоро мы пройдем регистрацию, и нас отпустят домой.

Мама оглядывается, ищет врачей из нашей больницы, тех, что ушли на Дальник раньше нас и которых мы не смогли догнать. Но их нигде нет.
И тут мама заметила моего отца. Он не жил с нами, но часто приходил ко мне: «Яшенька, посмотри, вон папа, подойди к нему!».
Я подошел к отцу.
Он увидел меня, обрадовался.
Поцеловал, спросил, где мама.

Но тут румыны стали собирать мужчин на работу.
«Гайда! Гайда! Ла лукру!» - «Пошли, пошли, на работу!»
Отец наклонился ко мне:
«Беги к маме! Слышишь, беги! Быстренько - к маме!»
Я побежал . . .
Это была моя последняя встреча с отцом.

Я вернулся к маме. Сел рядом с ней на полу ее плаща и, не зная сам почему, заплакал.
Румыны стали обходить людей, отбирать ножи, ножницы и другие острые предметы.
Фима отдал им свой перочинный ножичек.
Потом они стали отбирать ценные вещи: в поднятые полы их шинелей люди бросали кольца, браслеты, сережки.
Мама тоже сняла с пальца и отдала им свое колечко.

Стало быстро темнеть.
Я очень устал и хотел спать, положил голову маме на колени. Она старалась укрыть меня своим плащом и обняла одной рукой, чтобы было теплее.
Земля была сырой и неровной.
Со всех сторон подбирался холод.
Я спал и не спал.
Сквозь сон я слышал какие-то крики:
«Врача, врача! Здесь женщина рожает!».
Где-то был пожар, потому что пламя освещало все небо.
Слышались выстрелы, треск пулеметов.
Так проходила страшная ночь.

Мужчины, отобранные «на работу», не вернулись.
Не вернулся и мой отец.
Больше я его никогда не видел.
Мой отец Григорий Верховский был расстрелян на Дальнике. У меня не осталось даже его фотографии.

Я все-таки заснул.
Вдруг слышу, мама шепчет мне на ухо:
«Проснись, детка, проснись! «Нужно идти!».
Открываю глаза. Вижу: солдаты поднимают людей.
«Станд мама та, репеде!» - «Встать, вашу мать, быстро!».

Люди поднимаются с земли. Собирают вещи, бредут к воротам.
Кто-то спросил: «Куда нас гонят?»
Кто-то сказал: «На станцию Дачная».
Люди идут, выходят через ворота на дорогу и сворачивают направо. Мама держит меня крепко за руку.
И тут . . . она наклоняется ко мне и говорит: «Яшенька, мы должны бежать».
Я не понял.
Как бежать? Куда бежать?
Мы выходим на дорогу, идем по краю у самой придорожной канавы, и …
Мама оглядывается по сторонам и тащит меня за руку куда-то вниз. Мы падаем в канаву.
Прижимаемся к земле. Вдавливаемся в грязь.
В утреннем тумане нас никто не заметил.
Все.

Затихли окрики румын - все ушли.
Мама выглянула из канавы: вокруг никого нет.
Мы осторожно выползаем на дорогу.
И идем. Идем обратно, откуда пришли.
Идем обратно в город.

В Одессу . . .

1. Это не преувеличение. Сергей Сушон, тогда семилетний одессит, чудом избежавший смерти (ныне зам. председателя Всеизраильской Ассоциации "Уцелевшие в концлагерях и гетто"), свидетельствует: "Доносительство и мародерство были повсеместными. Многие жители лично расправлялись с евреями. Если бы после освобождения власти решились наказать преступников, пришлось бы пересажать всю Одессу". Румынское командование поощряло эти преступления, издавая приказы, обещающие не только безнаказанность, но вознаграждения и привилегии преступникам. Сами румынские солдаты давали мародерам практические уроки: перед убийством они отбирал у жертв ценные вещи. (прим. ред.)
 

[Edward_Von_Shultz]

«Мы были там – мне страшно этих строк, -
Где тени в недрах ледяного слоя…
Одни лежат; другие вмерзли стоя,
Кто вверх, кто книзу головой застыв…».

Данте Алигьери «Божественная Комедия»
Часть 1 – «Ад», песня XXXIV

 

Действие четвертое: 

Визит наместника Дьявола

 

3 ноября 1941 года, понедельник

Теперь нам все-таки придется вернуться туда, куда возвращаться совсем не хочется, придется вернуться в «Город Антонеску».

Последний месяц осени в этом году выдался особенно холодным.

Погода день ото дня становилась все хуже. Серые лохмотья туч опустились так низко, что,  казалось, щупальцами дождя цепляются за крыши домов.

Где-то с полудня по городу поползли странные слухи о том, что «еврэям вышла амнистия».

Особенно волновался Привоз.

Что значит – «вышла амнистия»?  Что же, теперь  их выпустят из тюрьмы, и они возвратятся в город, в свои «хватеры»?  А может еще  и бебехи свои обратно потребуют  – мебеля, пианины, кастрюли малерованные?  Ничего себе!

Вначале была еще какая-то надежда, что это только слухи. Но к вечеру на улицах действительно стали появляться вышедшие из тюрьмы грязные измученные люди. В основном, женщины и дети.

Город был в недоумении…

После того, что произошло, после сотен расстрелянных и забитых - на Дерибасовской, на Петра Великого, в Городском саду, после тысяч повешенных на Александровском проспекте, после десятков тысяч, выгнанных на Дальник, казалось, что судьба евреев уже решена.  А тут – «амнистия»… 

Город чего-то не понял.

А между тем,  все было просто. Да и «амнистии» никакой, на самом-то деле, и не было.

То есть она не была объявлена официально.  Просто кто-то отдал приказ, ворота тюрьмы растворились и из нее начали выходить  женщины и дети.

Кто же был этот «кто-то», посмевший дать такой, невероятный  приказ? И какое он имел на это право?

Мало кто знает, что приказ очистить городскую тюрьму от женщин и детей отдал прибывший сегодня на несколько часов в Одессу губернатор Транснистрии профессор Алексяну. (1)

Но почему Алексяну, известный антисемит, решил совершить такой  милосердный поступок?

Стопа Дьявола

Профессор Георге Алексяну был назначен губернатором Транснистрии еще до падения Одессы, 19 августа 1941-го, по знаменитому приказу Антонеску – «Декрет № 1» (2).

 

Д Е К Р Е Т  № 1

19 августа 1941

Мы, генерал Ион Антонеску, верховный главнокомандующий армией, постановляем:

Ст. 1. Территория, оккупированная между Днестром и Бугом, за исключением Одессы, граничащая на Севере по линии Могилев-Жмеринка…входит в состав румынской администрации.

Ст. 2. Назначаем нашим представителем в Транснистрии, с предоставлением ему всех полномочий, господина профессора Георге Алексяну…

Ст. 7. назначаем резиденцию управления Транснистрией в г. Тирасполе…

Дан сегодня, 19 августа 1941г., в нашей главной ставке.

Антонеску

[ООГА, 1829, с/393, оп. 1, д. 411, л. 128. Отпечатано на ротаторе. Перевод с румынского.]

 

Давайте запомним эту роковую дату – 19 августа 1941-го – день рождения  земли проклятой.

Транснистрия…  Странное виртуальное чудовище.

Транснистрия возникла внезапно, словно материализовалась из навязчивой мысли пылающего мозга полубезумного человека и, сделав свое черное дело, исчезла, как исчезают следы на прибрежном песке, смытые волной вселенского океана.

Транснистрия

 

 

Взгляните на карту!

Контуры Транснистрии действительно напоминают след – след гигантской стопы Дьявола. Да и сама она, Транснистрия, – империя Дьявола. Все атрибуты Ада в наличии: адское пламя костров, пожирающее живых людей, ходячие человеческие скелеты, окровавленные младенцы и опьяненные этой кровью демоны, вершащие свою черную мессу во славу Дьяволу

 

Раскопки  Богдановской  Ямы. Транснистрия, 1944

 

Взгляните еще раз на эту стопу: на одном из ее когтистых пальцев – голубое кольцо, украшенное белой жемчужиной.  Эта, окруженная морем жемчужина, город - Одесса. 

Транснистрия, или  мечта  о  «Романие Маре»

Итак, вначале была навязчивая мысль, или, если хотите, мечта - извечная мечта о Великой Румынии - «Романие Маре». Мечта о великом румынском государстве, уходящем далеко за Нистру - за Днестр, далеко за границы  маленькой жалкой аграрной Румынии.

О  великом  румынском государстве, которому подчинены несколько стран Европы, большая часть Черноморского побережья с красавицей Одессой, да  еще и огромный кус плодородной земли Украины, аж  Днепра.

Сумасбродная, на первый взгляд, мечта?

Но, представьте себе, что однажды она почти  осуществилась!

После окончания Первой мировой войны, с января 1919-го по январь 1921-го, в Париже проходила мирная конференция, в которой участвовало 27 стран-победительниц, и среди них королевство Румыния.

Румыния, правда, только с натяжкой могла считаться «победительницей». Она вступила в войну в 1916-м, но воевала, надо сказать, прескверно, потеряла почти всю свою территорию и, подписав сепаратный мирный договор с Германией. Однако, в 1918-м, когда исход войны был уже очевиден, поторопилась снова вступить, обеспечив себе, таким образом, дивиденды при «переделе мира». По подписанному в 1919-м Сент-Жерменскому мирному договору королевству Румыния перепали принадлежащие  Австро-Венгрии территории Трансильвании и Буковины, плюс Бессарабия, входившая в Российскую империю.  

 

Мечта о «Романие Маре» начала сбываться!

Все эти  замечательные события могли бы и не произойти, если бы в конференции не участвовала  высокопоставленная румынская делегация во главе с премьер-министром Ионом Брэтиану.

Одним из членов этой делегации был 37-летний подполковник румынской армии –  Ион Антонеску. Немало усилий приложил тогда Антонеску для осуществления  мечты о «Романие Маре». Он даже брошюру специальную подготовил с обоснованием «особых прав» румын на эти вожделенные земли: «Румыны. Происхождение. Прошлое. Жертвы и Права».

Антонеску действительно был уверен в «особых правах румын» и мечту о «Романие Маре» пронес через всю свою жизнь до расстрельного столба, до последнего контрольного выстрела на рассвете 1 июня 1946-го в «Долине персиков» Бухарестской тюрьмы «Жилава».

И можно представить себе, как омрачила ему жизнь потеря Бессарабии и Северной Буковины в 1940-м.

Антонеску  считал эту потерю позором. И то, что произошло, действительно было позором. Но еще большим позором было то, «как» это произошло.

 

Танки «падают с неба»

Стояло знойное лето 1940-го.

22 июня на станции Ретонд в Компьенском лесу было подписано соглашение о капитуляции Франции. Это соглашение, унизительное, как все соглашения о капитуляции, стало еще более унизительным, поскольку Гитлер потребовал, чтобы процедура происходила в салон-вагоне маршала Фоша, в том самом белом вагоне, в котором  когда-то было подписано соглашение о капитуляции Германии.

Теперь Гитлер фактически, стал хозяином всей Европы.

Черчилль назвал это событие «первым поворотным пунктом Второй мировой войны», да и Сталина оно «не обрадовало».

И Сталин делает «ответный ход».

Ровно через три дня после подписания соглашения о капитуляции Франции, 26 июня 1940-го, Молотов вызывает в Кремль германского посла фон дер Шуленбурга и требует от него, в соответствии с секретным протоколом германо-советского «Пакта о ненападении», дать «совет» румынскому правительству «уступить» России принадлежавшую ей когда-то Бессарабию, а также (заодно уже!) никогда ей не принадлежавшую часть Буковины. (3).

Шуленбург был в шоке.  Он немедленно сообщил об этом наглом требовании в Берлин – имперскому министру иностранных дел Иоахиму фон Риббентропу. Тот пришел в ярость и побежал к Гитлеру.  И если Шуленбург был в шоке, а Риббентроп в ярости, то Гитлер впал в настоящую истерику. Но выхода у него, на самом-то деле, не было:  угрожая нефтяным скважинам Плоешти, на румынской границе уже стояла новая Южная армия Сталина под командованием героя Халкин-Гола генерала Жукова.

Скрепя сердце, Гитлер согласился, и в тот же день германскому послу в Бухаресте велено было передать румынскому правительству «совет» фюрера.

Дело сладилось.

Для предотвращения нежелательных инцидентов при передаче территорий стороны договорились, что румынские войска будут отходить ежедневно на 20 км., а Красная армия на то же расстояние  продвигаться вперед. 

Все, как будто бы было предусмотрено. Но…

Жуков, скорее всего по приказу Сталина, не ожидая отхода румын, вторгся на спорную территорию, обогнал отступающие румынские войска и вышел намного раньше их к реке Прут.

Румынская армия оказалась отрезанной.

Началась паника: «Мы в кольце! Красные высадили десант!  Русские танки на переправе! Сталин идет на Бухарест!».

Офицеры бросали солдат. Солдаты бросали оружие. Вереницы беженцев усиливали неразбериху. Намеченный организованный отход превратился в унизительное бегство.

С презрением и насмешкой смотрели на это бегство местные жители. Случалось, что солдат забрасывали камнями, с офицеров срывали погоны, плевали им в лицо.

Говорят, что наибольшее унижение выпало на долю будущего великого кондукатора Румынии, командующего 3-й румынской армией генерала Антонеску, штаб которого находился в столице Бессарабии Кишиневе.

Действия Жукова противоречили договоренности, и румынский посол в Москве обратился с жалобой к Сталину. Сталин позвонил Жукову.

Вспоминает Жуков:

«Какие такие танки вы высадили с самолетов на переправе через реку Прут?», – спросил Сталин.

«Никаких танков мы по воздуху не перебрасывали, - ответил я.-

Да и перебрасывать не могли, так как не имели подходящих самолетов. Это румынам с перепугу показалось, что танки падают с неба».

Сталин рассмеялся…».(4)

Сталин рассмеялся.

Жуков доставил ему удовольствие. А Антонеску не смог забыть позора отступления, не смог забыть как русские танки « падали с неба». 

 

Священные  права румын

Антонеску не смог забыть позора отступления, и он вспомнит об этом позоре, посылая своих солдат на смерть 22 июня 1941-го:

«Румыны! Сегодня я решил начать священную войну!

Перед лицом Бога и вечности, перед лицом Истории я беру на себя ответственность вернуть румынскому народу то, что у него было отобрано через унижение и предательство.

Отмоем же кровью черную страницу, записанную в прошлом году в нашу историю.

Солдаты! Вперед!

Воюйте за честь нации, за освобождение от рабства наших братьев в Бессарабии и Буковине.

Умрите за землю ваших отцов и ваших сыновей!

На битву! С Богом! Вперед!». (5)

 

Но эта патриотическая риторика, на самом деле, сегодня уже не отражает претензий Антонеску.  Сегодня ему, как пушкинской старухе из «Сказки о рыбаке и рыбке», уже хочется большего.Сегодня, как никогда, Антонеску уверен в «священных правах румын», об этом открытым текстом провозгласит на вест мир его заместитель и друг  Михай:

«Там, где на протяжении веков продолжалась жизнь Там, где, умирая, наши старики призывают Бога, называя его «Домнязиу». Там, где рожая детей, наши матери выкрикивают слово «мама». Там, где под иконами горит христианская лампада. Там, и только там, находятся ПРАВА НАШЕЙ НАЦИИ.

На землях Бессарабии и за Нистру, как и везде, где бьется румынское сердце, там наши ПРАВА и наша ЖИЗНЬ…».

Красная собака недаром так много и так пафосно вещал в эти дни о землях, лежащих «за Нистру».  У него были для этого все основания.  Ведь скоро, очень скоро, эти вожделенные земли будут принадлежать Румынии. Да что Румынии. Эти земли будут принадлежать ему лично – великому кондукатору Антонеску, имя которого будет навеки записано на скрижалях Истории.

 

Ему обещал это сам Адольф Гитлер!

Земли «за Нистру» были частью их дьявольского договора. За эти земли Антонеску продал Гитлеру свою душу, если, конечно,  у «Красной собаки» была душа.

О землях «за Нистру» не раз упоминалось в их дружеских письмах, не раз было говорено во время  их дружеских встреч.

Как известно, Антонескувстречался с Гитлером перед войной трижды: в Берлине - в новой рейхканцелярии, в Баварских Альпах - в личной резиденции фюрера  «Бергхоф», и в Мюнхене - в Коричневом доме. И каждая из этих встреч была особенной, знаменательной, можно сказать, «исторической».

 

Любовь с  первого взгляда

Гитлер и Антонеску…

Тривиальная любовная история.

Началась она в ноябре 1940-го на той первой встрече в Берлине.

Тогда, после отречения от престола короля Кароля II, Антонеску, ставший враз (черт знает кем!) «кондукатором» Румынии, как на крыльях полетел в Берлин на поклон к великому фюреру. Впрочем, в те давние времена многие сильные мира сего - герцоги, короли, премьер-министры - поступали также.

Но между Гитлером и Антонеску «все было иначе»!

Между ними, говоря современным языком, сразу возникла «химия». Оба они как-то сразу прониклись симпатией друг к другу и даже  чем-то большим.

Любовью, что ли?

Как  в каждой любовной истории, так и в отношениях между Гитлером и Антонеску бывали и взлеты, и падения. Но Ион Антонеску до самой последней минуты своей жизни восхищался фюрером.  Гордился тем, что фюрер (втянувший его, на самом деле, в смертельную авантюру!), считал его, Антонеску, своим главным союзником.

Гитлер, со своей стороны, уже во время этой первой встречи, на которой Антонеску, по свидетельству переводчика Пауля Шмидта, разыграл «еврейскую карту», сразу оценил маленького румына («кондукатора», или. как его там? )  (6)

Агрессивный, злобный и  действительно схожий чем-то с рыжим рычащим псом, Красная собака показался Гитлеру достойным партнером в задуманном им крестовом походе против большевизма и еврейства. И уже вовремя первой их встречи он посвятил  нового союзника в свои планы.  

В 1946-м, запертый в темном подвале московской Любянки, Антонеску вынужден был признать, что уже первая его беседа с Гитлером была началом его сговора с немцами  в подготовке войны против Советского Союза. (7)  

Между тем принятое Гитлером решение о нападении на Россию в те горячие дни, предшествовавшие подписанию «Директивы  № 21», тщательно скрывалось от всех, включая даже партнеров по «Трехстороннему пакту». Так Бенито Муссолини уведомили об операции «Барбаросса» всего за 15 минут до ее начала. Ну, а японцев и вовсе. не сочли нужным уведомлять.

А вот Антонеску уведомили!

Красная собака был поражен грандиозными планами Гитлера, окрылен перспективой участия в этих планах и, естественно, выразил готовность немедленно присоединиться к «Трехстороннему пакту».

Вторая встреча друзей (не побоимся этого слова!) произошла 14 января 1941-го в заснеженных сказочно красивых Баварских Альпах. Приглашение в личную резиденцию Гитлера «Бергхоф» было большой честью для Антонеску.  Но, наверное, еще большей честью был оказанный ему радужный прием.

В эти дни «Директива № 21» уже подписана, подготовка к войне идет полным ходом, и Гитлер раскрывает перед Антонеску ту особую роль, которую предстоит сыграть Румынии и лично ему, кондукатору, в этой победной войне против большевизма и еврейства.

В Румынии началась подготовка к операции «Барбаросса».

И с каждым днем этой лихорадочной подготовки мечта о «Романие Маре» становилась реальнее.

 

Гитлер обещал

Наступил роковой июнь 1941-го. Из приграничной зоны уже вывезены все государственные учреждения, эвакуирована большая часть гражданского населения, окопы первой линии заняты полевыми войсками, но точная дата начала операции все еще неизвестна. И хотя, на самом деле, эту дату эту знал весь мир, Гитлер продолжал держать ее в тайне от своих подельников.

Антонеску, не отличавшийся терпением, буквально выходил из себя. Не проходило дня, чтобы он не морочил голову Манфреду фон Килленгеру, ставшему с января 1941-го послом Германии в Бухаресте, требуя сообщить вожделенную дату.

И вот 9-го или 10-го июня фон Киллингер, наконец, сообщил ему дату, и не просто сообщил, а, как профессиональный шпион (каким он, кстати, и являлся), на секунду разжал кулак, в котором лежал обрывок бумажки с нацарапанной на ней цифрой: «22».

Сомнений нет!  Остается около двух недель!

Не медля ни минуты, Антонеску летит к Гитлеру в Мюнхен.

Фюрер встретил Красную собаку в Коричневом доме. Это была их третья последняя предвоенная встреча.

Но что это была за встреча! Еще не победив большевистскую Россию, Антонеску уже почувствовал себя триумфатором.

Еще бы! Почетный караул…Знаменитый Коричневый дом… Широкие лестницы… Бесконечные коридоры… Кабинет фюрера, украшенный атрибутами Великой Германии…

И, наконец, сам фюрер – улыбающийся, доброжелательный, настоящий друг!

И беседа исключительно дружеская, откровенная. Без недомолвок, бед намеков – все, как говориться, «открытым текстом».

Антонеску в нацистском приветствии.  Мюнхен, июнь 1941

 

В этот раз Гитлер, напрямую посвятил Антонеску в свои чудовищные планы «очистки территории от евреев», и тем самым подвигнул Красную собаку на создание собственного румынского «орудия уничтожения».

Но главное, что должно было привести, и привело Антонеску в восторг – Гитлер обещал ему Бессарабию!

Именно так запомнился этот факт Паулю Шмилту:

«Антонеску пришел в восторг.

«Конечно, я буду там с вами с самого начала», - сказал он, после того, как Гитлер пообещал ему Бессарабию и другие русские территории…».

Вот оно!

Гитлер обещал!

Сам Гитлер!

Так что у Красной собаки были все основания заявлять о священных правах румын. И не только на Бессарабию, а и на все земли, лежащие «за Нистру».

 

ИЗПОКАЗАНИЙ  МАРШАЛА  АНТОНЕСКУ

5 января 1946

Нюренбергский процесс, документ СССР-153

  …Гитлер подчеркнул, что Румыния не должна стоять вне этой войны, так как для возвращения Бессарабии и Северной Буковины она не имеет другого пути, как только воевать на стороне Германии. При этом он указал, что за нашу помощь в войне Румыния сможет оккупировать и администрировать и другие советские территории, вплоть до самого Днепра…

Показания написаны мною собственноручно

Маршал Антонеску

Свидетельство Антонеску. Москва, Лубянка, 1946

 

Удивительно, но Гитлер, видимо действительно, был расположен к этому «маленькому румыну», на которого он имел редкую возможность смотреть сверху вниз, и потому, вопреки своему обыкновению, даже не собирался жульничать.

Он и вправду решил сделать широкий жест и отдать Антонеску во временное пользование (ну, конечно, только во временное!)  Бессарабию и Буковину. Да и вообще, любые  советские территории, которые тот пожелает, включая даже Одессу.

Об этом необычном для него широком жесте Гитлер 16 июля 1941 года уведомил своих прихвостней.

 

Земля «за Нистру» и Яблочный пирог

В этот летний день, 16 июля 1941 года вся нацистская  шатия нескрываемым удовольствием обсуждала вопрос раздела «Яблочного пирога».

Раздела «пирога»?

Да, да, не удивляйтесь!

Именно так  - раздела «Яблочного пирога», или, если хотите, раздела «Appfel Kuchen».

В руках Германии в это время уже была почти вся европейская часть большевистской России – огромная территория с многомиллионным, в том числе и еврейским, населением.  Вполне реальным казался захват Крыма и даже Кавказа. На повестку дня стал вопрос «освоения» этих новых земель, или другими, более точными, словами, вопрос их ограбления.

И вот 16 июля 1941-го в ставке Гитлера «Вольфшанце» в Восточной Пруссии проходило специальное совещание по грабежу, которое вошло в историю под именем совещания «О Яблочном пироге». 

«Пирогом» Гитлер назвал территории большевистской России.

Но, почему «пирог»?

Откуда взялась такая красочная метафора?

Дело в том, что это совещание проходило не в личном бетонном бункере фюрера, как обычно, а в офицерской столовой, помещавшейся в небольшом деревянном бараке, носившем гордое имя «Das Teehaschen» - как напоминание о любимом «Чайном домике» Гитлера, примостившемся на вершине горы Кельштайн  в Оберзальцберге.

Совещание началось в 3 часа дня после скромного обеда, завершившегося чашкой эрзац-кофе и ломтиком «Appfel Kuchen», испеченным личным поваром фюрера. И вполне естественно, что, когда стал вопрос об аппетитных землях России, первое, что пришло на ум Гитлеру, во рту которого еще оставался волшебный вкус «Appfel  Kuchen», был пирог.

Ароматный яблочный пирог с корицей.

Огромный русский пирог!

 

ИЗ  ПРОТОКОЛЬНОЙ  ЗАПИСИ  БОРМАНА

Ставка фюрера, 16 июля 1941

В основном дело сводится к тому, чтобы освоить ОГРОМНЫЙ  ПИРОГ, чтобы мы, во-первых овладели им, во-вторых управляли и в-третьих эксплуатировали…

[Нюренбергский процесс, документ Л-221]

Вот тут-то на вопрос Геринга «какие районы обещаны другим государствам?», Гитлер ответил: «Антонеску хочет получить Бессарабию и Одессу с коридором, ведущим на запад и северо-запад».

Слово «Транснистрия» все еще не произнесено.

Гитлер пока называет вожделенную мечту Антонеску  «коридором, ведущим на запад и северо-запад».

Земля «за Нистру» еще не получила своего проклятого Богом имени «Транснистрия». Но…

Гитлер уже сказал.

Борман записал.

И притязания Антонеску на землю «за Нистру» обрели вполне законную силу. Куда уж законнее!

Антонеску, естественно, не читал записей Бормана, но Гитлер, желая поощрить союзника и понимая, как важны эта земли для Красной собаки, подтверждал свои обещания в каждом телефонном разговоре, в каждом письме.

 

Письма пишут разные …

ХХ век – это все еще век эпистолярного общения.

Константин Симонов когда-то написал замечательные стихи:

 

 «Письма пишут разные:

Слезные, болезные,

  Иногда прекрасные,

  Чаще – бесполезные».

Гитлер любил и умел писать письма.

Вопрос в том, кому они были «полезны» в прошлом и кому «полезны» сегодня. Да, да, и сегодня.

Письма Гитлера, и давно известные, и недавно обнаруженные в частных коллекциях, и даже умело сфабрикованные талантливыми «историками», и сегодня вызывают немалый, в том числе и меркантильный, интерес. Одно из недавно обнаруженных писем, написанное будущим фюрером в 1919 году и посвященное, кстати, животрепещущей для него уже в те годы теме уничтожения евреев, было продано в июле 2011 года в Нью-Йорке за 150 тысяч долларов!  

Письма Гитлера к Антонеску исключают подделки – их оригиналы уже около 70 лет хранятся в Государственном архиве Бухареста. Одно из них, самое роковое для нас, датировано 14-м августа 1941 года.

В то  утро, когда пришло это письмо, Антонеску только что проснулся и еще лежал на своей узкой походной кровати, под которой заботливой рукой Веттурии Гога были сложены кости мертвых животных и другие магические предметы, служившие ему «оберегами».

Ах уж эта Веттурия! Женщина-загадка. Женщина-тайна.

И сегодня, в свои 57, она все еще чертовски сексуальна.  Лицо ее все еще сохраняет красоту, а голос, голос оперной дивы, звучит, как волшебная флейта Моцарта.

Оперная дива Веттурия Гога

 

Он был несказанно счастлив, что эта удивительная женщина, после смерти своего великого мужа Октавиана Гога в 1938-м, стала членом его «семьи» и жила с ним под одной крышей. Он знал, несомненно, знал, о слухах, касавшихся его интимных  отношений с Веттурией, и не менее мерзких сплетен, касавшихся отношений Веттуриис его нынешней женой Марией. Знал и о том, что Веттурию считают «шпионкой Сталина».

Веттурия – шпионка!? Смешно!

Интересно, что бы сказал Антонеску, если бы знал, что после войны Веттурия не была арестована, хотя ее имя значилось в списках румынских военных преступников. Если бы знал, что пришедшее к власти коммунистическое правительство по какой-то странной причине не конфисковало ее огромное состояние и даже не  национализировало средневековый замок, который она получила в наследство от мужа. Если бы знал, что она проживет в этом замке до самой смерти и уйдет в мир иной в  1979-м, в 98 лет, успев до этой печальной даты выстроить в замковом парке для себя и для покойного мужа  «пантеон любви».

Все это Антонеску уже не узнает.

А сегодня… да плевал он на сплетни!

Веттурия была нужна ему и, что греха таить, он просто не мог без нее жить. Даже  к Гитлеру в Мюнхен она ездила с ним.

Итак, в то утро Красная собака только что проснулся, и тут … письмо от фюрера.  И какое письмо - теплое, дружеское!

Полное хвалебных слов в адрес храброй румынской армии и в  его адрес – великого генерала Иона Антонеску адрес.

И подпись: «Всем сердцем преданный Вам Адольф Гитлер».

«Всем сердцем!».

Так начался сегодня этот счастливый день – самый счастливый, наверное, за два последних года его жизни, когда, как казалось, все исполнилось, все сошлось. (8)

Нет, он больше  не маленький жалкий заморыш Ионика, оберегаемый сверх всякой меры любящей мамочкой Кириакицей.

Не рыжий прыщавый юноша Ионель, не принятый в военную школу из-за слабого здоровья, и посему не оправдавший надежд сурового солдафона - отчима  майора Баранга.

Не молодой офицер Ион Виктор, которого с первого дня его военной карьеры преследуют несчастья.  То он отдает самочинный приказ расстрелять из пушек безоружных крестьян и, не выдержав вида их растерзанных артиллерийскими снарядами тел, попадает в психиатрическую лечебницу. То, отправленный для поправки здоровья в кавалерийскую школу в Сибиу, падает в манеже с коня, и в результате: перелом черепа, частичный паралич лица и нервный тик на всю оставшуюся жизнь. То…

Но, нет. Теперь он прочно сидит в седле.

Он – кондукатор Румынского государства.

Он – друг фюрера, который подписывает личные письма к нему: «Всем сердцем преданный Вам…».

Он на вершине Славы! Он на вершине Власти!

И только не знает, не ведает, что все уже «решено», все «отмерено». Не знает, что путь, по которому он идет, ведет в Долину персиков тюрьмы «Жилава»… 

Итак, письмо от Гитлера. Он снова подтверждает свои обещания относительно Бессарабии и Буковины и предлагает …

Трудно поверить! Гитлер предлагает Антонеску, кроме Бессарабии и Буковины, «взять под свою ответственность» еще огромный кусок территории Украины - от Днестра до Днепра.

 

ИЗ  ПИСЬМА  ГИТЛЕРА

14 августа 1941, Берлин

Ваше Превосходительство!

После наших совместных побед, наши объединенные войска на Южном фронте стремительно преследуют врага. Территории на восточной стороне Буга в скором времени будут очищены до самого Черного моря. В этом положении предлагаю, чтобы Вы, генерал Антонеску, после завоевания низовий Днепра, взяли под свою ответственность безопасность территории от Днестра до Днепра…

Прошу передать мои приветствия Его Величеству королю.

Остаюсь верным нашему боевому товариществу.

Всем сердцем преданный Вам,Адольф Гитлер

[Arh. Statului, Bucuresti, fond P.C.M., nr.476/1941, fila 117.

Перевод с румынского авторов]

 

Антонеску - в шоке.

От Днестра до Днепра!  Вот она - «Романие Маре»!

Конечно, Красная собака не так наивен чтобы при всем уважении к своей «великой» личности (которую он в упоении упоминает не иначе как в третьем лице!) поверить, что Гитлер готов вот так, просто, «за здорово живешь», подарить ему богатейшие территории Украины.

Предложение, конечно, заманчиво. Но действовать нужно осторожно, не спешить и помнить, что сегодня (пока!) самое главное – это земля «за Нистру».

И уже на следующее утро,  17 августа 1941-го, несмотря на воскресный день, Антонеску засел за написание хитроумного ответа Гитлеру:

 

ИЗ  ОТВЕТА  АНТОНЕСКУ  НА  ПИСЬМО  ГИТЛЕРА

17 августа 1941, Бухарест

Ваше Превосходительство! 

Подтверждаю получение Вашего письма от 14 августа 1941 года, на которое имею честь ответить Вам следующее:

Согласно желанию Вашего Превосходительства, обязуюсь обеспечить охрану, порядок и безопасность на территориях между Днестром и Днепром…

Что касается административного управления и экономической эксплуатации, то из-за отсутствия средств и подготовленных органов власти, я могу взять на себя ответственность только на территорию, что простирается между Днестром и Бугом…

Примите, Ваше Превосходительство, мое особое уважение.

Преданный Вашему Превосходительству,

Генерал Антонеску

[Arh. MApN, fond 1000, dosar 123. Перевод с румынского авторов]

 

Ну вот! Дело сделано.

Теперь, после письма Гитлера и своего хитроумного ответа ему, Антонеску может считать, что вожделенная земля «за Нистру» у него, что называется, «в кармане». И еще до получения каких-либо формальных документов, в понедельник, 18 августа 1941-го,  решает «ковать железо, пока горячо» и отправляется в Тигину для того, чтобы там немедленно  издать декрет, подтверждающий его вечную власть над этой землей.

Но почему, собственно, в Тигину?

О, это длинная история. 

 

Колыбель  Транснистрии

Тигина, на румынский манер, или Бендеры, на русский, со дня своего основания, во II веке до н.э.,  не раз меняла  «хозяев».

Здесь были фракийцы и скифы, половцы и печенеги, турки и татаро-монголы, венгры, молдаване и русские.

Но вот, наконец, 16 мая 1812 года в Бухаресте был подписан очередной мирный договор, и Тигина «навечно» отошла к Российской империи и стала называться Бендеры.

Говорят, что во время своей южной ссылки этот маленький в те далекие дни городок посетил даже Пушкин. Поэт любовался живописными  развалинами Бендерской крепости,  построенной когда-то султаном Сулейманом Великолепным, и искал могилу украинского гетмана Мазепы, который после Полтавской битвы бежал сюда вместе с незадачливым шведским королем Карлом XII и вскоре,  не пережив позора поражения, отдал Богу душу.

Более 100 лет продолжалось это «навеки».

Более 100 лет Бендеры принадлежали России.

Но в феврале 1918-го, после двухнедельной осады, город вновь был захвачен румынами, и вновь стал Тигиной.

Такая вот чехарда!

Прошло еще 22 года, и в 1940-м Сталин вернул России Тигину вместе с ее прежним именем – Бендеры. Но на этот раз власть русских продлилась недолго – уже 23 июля румыны вошли в город, который снова обрел свое прежнее имя.

[Edward_Von_Shultz]

Антонеску у поезда «Патрия». Слева от него, в гражданском – друг Михай.Бухарест, 1941

 

И когда 18 августа Антонеску отправился в Тигину, этот наученный вековым опытом город уже вполне оправился от пережитых потрясений. Все евреи, которые обычно являются «источником неприятностей», были уже расстреляны во рву той самой Бендерской крепости, развалинами которой когда-то любовался Пушкин, и в городе было спокойно.

Итак, в понедельник, 18 августа 1941-го, Антонеску на личном своем поезде «Патрия» (уменьшенной копией 15-вагонного специального поезда фюрера), отправился в Тигину.

 

«Токана де пурчел»

От Бухареста до Тигины около 380 километров, и «Патрия», пройдя к шести часам вечера почти половину пути по «зеленой улице», остановилась на маленькой железнодорожной станции «Фокшаны».

Ион Антонеску и Манфред фон Киллингер. Похороны офицеров, погибших  в результате взрыва румынской комендатуры в Одессе на Маразлиевской. Бухарест, октябрь 1941

 

Здесь ее догнал черный «Мерседес» германского посла барона Манфреда фон Килленгера, который, в отличие от своего друга и патрона Гитлера, любил и быструю езду.

Для высокого гостя в салон-вагоне «Патрии» был сервирован роскошный ужин с марочным коньяком, зернистой икрой и обязательной «токаной де пурчел».

Но неужели ради этой мамалыги, то бишь, токаны, хотя бы и с поросенком (де пурчел!), стал бы потомственный германский аристократ фон Киллингер мчаться  в «Фокшаны»?

Нет, конечно же, нет.

Это был… всем встать!… приказ фюрера!

Киллингер должен был немедленно и приватно обсудить с Антонеску несколько архиважных вопросов.

Для Красной собаки таким архиважным вопросом была территория «за Нистру». Для эмиссара Гитлера самым главным была очистка этой территории от евреев.

Разногласий, по сути, между ними не было.

Антонеску уведомил Киллингера о своем намерении уже завтра, 19 августа 1941-го, по прибытии в Тигину, подписать декрет об образовании на территории «за Нистру» нового  губернаторства по имени «Транс-Нистрия».

Киллингер не возражал, но попросил Антонеску от имени фюрера, до получения официальных полномочий, воздержаться от публикации этого декрета.

Антонеску был, конечно, шокирован этим требованием, отодвигавшим как будто бы осуществление его мечты, но, не посмев ослушаться, обещал.

Киллингер  глотнул коньяк, поморщился и напомнил Антонеску еще об одном  категоричном требовании фюрера: очистить упомянутуютерриторию от евреев.

В отличие от первого, это требование не смутило Красную собаку, и он с готовностью обещал его немедленно выполнить.

Собеседники, видимо, остались довольны друг другом, и где-то в 23:30 распрощались.

Слегка захмелевший Киллингер с трудом втиснул свое грузное 55-летнее тело на заднее сидение «Мерседеса» и помчался сквозь ночь в Бухарест.

А Антонеску отправился в свой спальный вагон, не забыв перед сном приказать, чтобы утром, по прибытии в Тигину, к нему были вызваны генералы Кристеску и Василиу.

 

День рождения земли проклятой

Вот и наступил этот роковой день, 19 августа 1941, день, в который земля «за Нистру» получила, наконец, свое проклятое имя – «Транснистриия».

В этот день Красная собака подписал  «Декрет № 1», но, к своему великому сожалению, как и требовал Киллингер, не опубликовал его. Официально образование Транснистрии будет  провозглашено спустя два месяца, 17 октября 1941-го, после того, как румыны войдут в Одессу.

А пока, столицей Транснистрии был объявлен Тирасполь. Достаточно крупный для этих мест промышленный и торговый центр. Тирасполь еще на прошлой неделе, 10 августа 1941-го, был «освобожден» румынскими войсками, но еще «не очищен от всякой нечестии». Поэтому, собственно говоря, Антонеску и не поехал туда, а отправился в Тигину, где, что немаловажно, располагался штаб 4-й румынской армии во главе с заместителем командующего генерал-майором Николае Тэтэряну.

И все же, несмотря на досадные проволочки с официальным провозглашением Транснистрии, «Декрет № 1» подписан, Транснистрия, слава Богу, создана, и теперь нужно было заняться выполнением второго требованияКиллингера – очисткой этой территории от евреев. Именно с этой целью он вчера приказал вызвать к себе двух палачей, стоящих во главе созданного им «Орудия уничтожения»: главу Секретной службы информации SSI генерала Эужена Кристеску и главу Жандармерии генерала Пики Василиу. Оба они были его близкими друзьями, единомышленниками и участниками всех его преступлений. Оба они будут вместе с ним арестованы «мальчишкой» - королем Михаем II, от которого они никак не ожидали такой «прыти», и оба  в мае в 1946 в Бухаресте  предстанут перед Народным судом..

Только Пики Василиу вместе с патроном будет расстрелян 1 июня 1946-го в «Долине персиков» тюрьмы «Жилава», а гестаповец Кристеску  сумеет отвертеться. Одним из его наглых трюков будет отказ давать показания  под предлогом того, что, согласно правилам SSI,  даже после ухода из этой службы он не имеет права ни при каких обстоятельствах разглашать секретную информацию.

Но кое-что Кристеску все-таки поведал миру. 

Одним из его вынужденных «откровений» было признание того, что при встрече с Антонеску 19 августа 1941-го в Тигине, Красная собака  поручил ему и генералу Василиу повторить в Транснистрии то, что они с Василиу так «успешно» выполнили в Бессарабии и Буковине. 

По словам Кристеску приказ был устным: «Оперативный эшелон» и «Жандармский легион» просто должны были действовать в Траснистрии «…согласно своим рабочим планам … и в духе инструкций Руководителя государства».

Среди документов, найденных в лабиринтах  SSI, действительно не нашлось никаких приказов Антонеску относительно «очистки» Транснистрии от евреев, что как будто бы подтверждало  свидетельство  Кристеску о том, что SSI, занималась «только сбором информации». Но солдафон Василиу, гораздо менее хитроумный чем старый лис Кристеску, не  озаботился уничтожить опасные документы, и  в подвалах Жандармерии обнаружилась две директивы Антонеску датированные 19 августа 1941-го: « Инструкция для администрации в регионе Транснистрия» и «Инструкция на операции главного штаба Жандармерии в Транснистрии». В чем заключались эти инструкции можно судить по результатам деятельности «Оперативного эшелона SSI» и «Особого Жандармского легиона» - по числу замученных в Трансгистрии еврейских детей.

Что касается Одессы, то она в эти августовские дни еще сражалась, и посему в Транснистрию не вошла – так и в «Декрете № 1» было указано: «…оккупированная территория между Днестром и Бугом, за исключением Одессы…».

Но Антонеску верил, что именно Одесса в самом ближайшем времени станет столицей «его Транснистрии». И  сразу же по получении рапорта командующего 4-й румынской армией генерал-адъютанта Якобич о «захвате» Одессы он издает еще один декрет, по которому «Одесса вместе с окружающими ее районами включается в состав Транснистрии и становится ее столицей…».

 

Со дня захвата Одессы прошло почти три недели, и вот сегодня, 3 ноября 1941-го, в свою столицу прибыл  губернатор Транснистрии - наместник Дьявола профессор Георге Алексяну.

 

Парад, парадом, о параде …

Визит Алексяну продолжался всего несколько часов и не сопровождался официальными церемониями, приличествующими такому важному событию. Ситуация в городе все еще была напряженной – не до празднества. Эта напряженность и заставила Алексяну с риском для его драгоценной жизни приехать в Одессу.

Этот известный сибарит никогда бы сюда не приехал, если бы …

Если бы не приказ Маршала.

Антонеску все еще не оставил мысли провести на улицах  «поверженной им крепости Одессы» свой Парад победы.

Парад. Парадом, о параде…

Красная Собака буквально бредил этим парадом.

Невозможность проведения парада была оскорбительной.

Она лишала его возможности насладиться своей Победой.

Она, как будто бы, лишала его самой Победы!

В августе 1941-го, когда румынская армия терпела под стенами «крепости Одесса» одно поражение за другим, а начальник гитлеровского штаба сухопутных войск генерал Гальдер записал в своем военном дневнике: «Одесса остается для нас болячкой» - Антонеску думал только о том, как бы получить от короля Михая II чин маршала, чтобы в этом чине возглавить парад по случаю взятия Одессы.

И прибыв 22 августа 1941-го на железнодорожную станцию Выгода, где - в 25 км. от Одессы - базировался в те дни штаб 4-й румынской армии, новоиспеченный маршал приказал тогдашнему командующему армии генералу Николае Чуперке, немедленно …слышите, немедленно!… к завтрашнему дню 23 августа, взять Одессу! И немедленно … слышите, немедленно!… организовать  Парад победы  в самом центре города - на Соборной площади!

«Весь мир смотрит на нас!», - исступленно орал Антогеску.

Но к 23 августа Одессу не взяли, и Парад победы  не состоялся. Не состоялся он и в последующие, назначенные Красной собакой дни: 25, 27, 29 августа. Не состоялся и 3 сентября.

В Одессе тем временем  распевали  наглые частушки:

 

 «Не хвались ты, Антонеску,

  И не жди хороших дней, -

  Не видать тебе Одессы,

Как своих свиных ушей».

 

Не желая сознавать, в чем в действительности заключаются причины  позорных, с его точки зрения, поражений, Антонеску уверовал в то, что в них виноваты евреи. Так он и пишет в Бухарест своему другу Михаю : «Без еврейских комиссаров мы давно уже были бы в Одессе». (9)

И даже, когда, 16 октября 1941-го, Одесса пала, мистический страх перед евреями, которые, как он считал, вначале «все оделись в военную форму» и не давали румынам войти в  город, а теперь «сотнями тысяч» засели в катакомбах, не позволил Антонеску провести  этот бредовый его парад.

С тех пор прошло три недели.

Уже три недели Одесса в его руках. Город наводнен солдатами, жандармами, агентами SSI. На всех углах румынские патрули. Каждый подозрительный без разговоров получает пулю в лоб.

Так чего он, собственно, боится теперь?

Почему и сегодня не может провести парад?

О, Красная собака боится многого!

Ну, прежде всего, в воздухе еще не растаял запах дыма от взрыва румынской комендатуры на Маразлиевской,  вполне возможно, что и другие здания заминированы, и каждую минуту можно ожидать новых взрывов. Кроме этого, бойня, устроенная армией по его приказам в городе и на Дальнике, тоже не дает Антонеску покоя.

Нет, нет, он, конечно, не сожалеет о повешенных, расстрелянных и сожженных евреях, не печалится о безвременно ушедших из жизни детях.  Он просто… просто боится мести.Кристеску почти каждый день предупреждает его, что «Советы будут мстить за убийство евреев…». В одном из секретных рапортов SSI, от 27 октября 1941-го, даже утверждается что акты мести уже, фактически, начались: «В Саратове, на Волге, казнили 15 тысяч румынских военнопленных, как месть за убийство евреев Одессы…».

Достоверность этой информации, правда, вызывает сомнение.

И все же…

Но более всего Антонеску панически боится советского морского десанта. И хотя такая возможность в существующей ситуации выглядит фантастической, она имеет под собой вполне реальную почву.

 

«Полундра-а-а!»

Морские берега Одессы, видимо, были как-то особенно удобны для десантирования, и в разные годы здесь, действительно, не однажды высаживались десанты. Самым многочисленным и известным был, так называемый, белый десант 1920-го.

В эти дни в городе, в котором за время революции сменилось 14 различных «хозяев», у власти были большевики, и расстрелы в гараже Дома на Маразлиевской шли ночи напролет. Истекающая кровью Одесса ждала белого десанта из Крыма – для многих это был единственный шанс на спасение.

Слухи о грядущем десанте достигли таких размеров, что большевистские власти даже сочли необходимым поместить в местной газете 8 июля 1920 года опровержение «злостных слухов, запущенных разными темными элементами».(10)

Но слухи, в конце концов, оказались правдой.

  Уже 10 августа в 5 часов утра на Сухом Лимане с крейсера «Кагул» высадился сводно-драгунский полк генерала Врангеля, а в городе  подняла восстание подпольная белогвардейская организация генерала Саблина. Бой был недолгим, и к рассвету Одесса была очищена от большевиков. За помощь в захвате города крейсер «Кагул» был переименован в «Генерала Корнилова», а в Одессе установилась (ненадолго!) белая власть.

Но зачем возвращаться так далеко - в 1920-й?

Морской  десант. Григорьевка, 22 сентября 1941

 

Вот ведь чуть более месяца назад, 22 сентября 1941-го, под Одессой, был осуществлен удивительный по дерзости и совершенно неожиданный морской десант.

В ту холодную ночь, под прикрытием прицельного  огня эскадры эсминцев, бойцы морской пехоты, подойдя на баркасах к селу Григорьевка, бесстрашно прыгали через борт в ледяную воду, и, высоко поднимая над головой оружие, бросились к берегу.

Застигнутые врасплох румыны даже не успели понять, откуда взялись эти страшные мокрые до нитки дьяволы. Черные бушлаты, в расстегнутых воротах которых синели матросские тельняшки, тучей обрушились на них.

«Ур-а-а! Полундра-а-а!», - гремело над лиманами.

Сегодня это может показаться смешным, но «доблестная» румынская армия до смерти боялась черных бушлатов и полосатых матросских тельняшек, моряки нарочно, чтобы напугать врага, расстегивали ворот бушлатов. 

«Как рванешь в атаке ворот,

Тельник бьет в глаза,

Словно защищает город

Моря полоса…».

Константин Симонов «Морская пехота»

Одесса, 1941

 

Результаты десанта, поддержанного контрударом сухопутных сил, оказались ужасными для румын: две пехотные дивизии – 13 и 15-я – были полностью разгромлены, около 2 тысяч солдат  убиты, несколько тысяч ранены, несколько сот попали в плен.

Линия фронта отодвинулась от города на 5-8 км.

А назавтра, к вящему позору Антонеску, по улицам Одессы моряки провезли захваченные во время десанта румынские пушки, на которых большими буквами мелом было написано:

«Больше по Одессе стрелять не будет!».

Антонеску, к счастью для него, сам не видел  десанта морской пехоты и не слышал громового крика: «Ура-а-а! Полундра!», но и того, что ему рассказывали,  было достаточно этому «храброму солдату» для паники.

И все же,  главной опасностью, поджидавшей его в Одессе, Красная собака  упорно считал евреев. Он был уверен, что в городе все еще остаются десятки тысяч «вооруженных до зубов евреев», которые укрылись в знаменитых одесских катакомбах, и в какой-то момент они выскочат на поверхность и перебьют его доблестную армию.

Вооруженные до зубов евреи – абсурд?

Не скажите!

 

Вооруженные до зубов

Отряд еврейской самообороны. Одесса, 1918

 

«Галутные», как их называют в Израиле, евреи не все и не всегда были «овцами, послушно идущими на бойню».

В июле 1917-го в Петрограде был создан «Союз евреев-воинов»,организаторами которого  был профессор Семен Грузенберг и однорукий герой Русско-японской войны Йосиф Трумпельдор.

В рамках этого союза во многих городах России возникли военные еврейские формирования. Они назвались по-разному: «Еврейский батальон», «Еврейская дружина», «Еврейский отряд самообороны».

Несколько таких формирований действовали в Одессе. Портовые биндюжники и мясники с Привоза, входившие в эти отряды, славились своей силой и смелостью. Кроме винтовок и пулеметов, они были вооружены топорами и железными ломами, и без проблем могли прибить всякого, кто, по их мнению, и на их языке «мог устроить фейерверк». Иностранное это слово «фейерверк», обозначавшее в данном случае еврейский погром, было в те годы весьма распространено среди одесситов, больших любителей различных аттракционов.

Общая численность бойцов одесских еврейских отрядов неизвестна, но отдельный отряд мог включать до тысячи человек.

Это, на самом деле, была армия.

Основной  задачей еврейских отрядов была, естественно, охрана еврейского населения города от погромов.  А, в остальном, за кого и против кого они воевали – дело темное.

Скорее всего, по обстоятельствам: и «за» и «против», и тех и других.  Причем, и «те» и «другие», при надобности, использовали евреев, а по прошествии оной, стремились от них избавиться: отряд обычно  разоружали, а командира ставили к стенке.

Так в апреле 1919-го, когда банда атамана Григорьева, присягнувшего на верность большевикам, вошла в Одессу, отряд, во главе которого стоял «король Молдаванки» Мишка Япончик, влился в Красную Армию. Но уже в июле того же года этот отряд разогнали, а самого Япончика расстреляли. 

«Руслан» на пути в Палестину. Одесса, 1919

 

Аналогичным образом поступали и белые. В сентябре 1919, когда  они на время заняли город, евреи сделали попытку восстановить уничтоженный красными отряд. Белые воспротивились, но вдруг совершенно неожиданно, предложили всем уцелевшим бойцам-евреям покинуть Одессу.

23 ноября 1919 года корабль «Руслан», на мачте которого развевалось на ветру бело-голубое знамя, вышел из одесского порта, держа курс на Палестину.

Каждому из пассажиров этого необычного корабля «Одесский палестинский комитет» выдал удостоверение, подтверждающее, что данная личность является «палестинским беженцем», а посему имеет полное право на «возвращение на родину».

Удостоверение  Рахель Блувштейн. Одесса, 11 сентября 1919

 

И когда 11 декабря  1919-го, после месяца плавания в зимних штормовых водах Черного и Средиземного морей, «Руслан», наконец, бросил якорь в Яффском порту, на землю своих предков сошли прибывшие из Одессы 650 «палестинцев».

Среди них был поэт Хаим-Нахман Бялик, профессор Новороссийского университета Иосиф Клаузнер, идеолог сионизма Ахад Га-Ам и многие, многие другие, не менее известные даже в нынешнем Израиле люди.

А еще были там две молодые еврейские девушки.  Они ничего не успели еще совершить и ни чем  не успели прославиться, но каждой из них была уготована в Палестине своя необычная судьба.

Одна из них высокая рыжеволосая с неправдоподобно огромными синими глазами – это Рая Блувштейн - «палестинская беженка», удостоверение которой вы видели на фотографии. Рая будет писать стихи на неизвестном ей раннее древнем языке иврит, так странно похожие на стихи Ани Горенко, родившейся в Одессе на Ближних Мельницах и известной миру под именем великой Анны Ахматовой.

Рая Блувштейн тоже станет великой.

Великой израильской поэтессой по имени Рахель.

Вторая  девушка – худенькая черноглазая с гладко зачесанными назад волосами - это Роза Коэн. Она станет в будущем матерью легендарного премьер-министра Израиля Ицхака Рабина.

А еще в тот день с борта корабля «Руслан» сошли на берег более 500 бесстрашных одесских парней – боевая дружина - опытная и (не удивляйтесь!)  «вооруженная до зубов»: под гражданской одеждой каждого из прибывших было спрятано оружие, с которым они не пожелали расстаться.

Эта боевая дружина станет основой еврейской подпольной  организации – «Ха-Хагана», которая, после образования государства Израиль преобразуется в Армию обороны Израиля – «Цва Хагана ле Израэль».

Так что панический страх Антонеску перед «вооруженными до зубов евреями» имел под собой вполне реальную почву.

Антонеску боялся евреев во время осады Одессы и продолжает бояться даже сегодня, когда ему докладывают, что все его приказы уже  выполнены до последней буквы (AD LITTERAM!), что все евреи уже уничтожены, а те, которые  случайно остались в живых, арестованы и заключены в городскую тюрьму.

Профессор Георге Алексяну. Транснистрия, 1941

 

Но Антонеску не очень-то верит докладам своих туповатых подчиненных, и желая убедиться, что новая столица Транснистрии действительно очищена от евреев, перед тем как прибыть в Одессу и провести в ней Парад победы,  посылает туда Алексяну.

 Профессор Георге Алексяну,  юрист по образованию, близкий  друг Михая Антонеску, издавший вместе с ним в 1933-м в Париже  монографию, посвященную анализу уголовных законов Румынии,  был ярым антисемитом, приверженцем самых крутых мер против евреев. Этот, с позволения сказать, «ученый», отлично подходил для той зловещей роли, которую ему предстояло сыграть  в Транснистрии и в Одессе.

 

Эта чертова Одесса

Итак, 3 ноября 1941 года, в понедельник, в одиннадцатом часу утра, преодолев около 100 км. по искореженному войной Тираспольскому тракту, Алексяну прибыл в Одессу. У заставы его встречали новоявленные «отцы города»: военный комендант Одессы бригадный генерал Николае Гинерару, военный претор подполковник Михаэль Никулеску-Кока и гражданский примарь  Герман Пыньтя.

Ноябрь, наверное, не лучшее время для посещения Одессы.

Шедший всю ночь мелкий колючий дождь, под утро ненадолго затих, а теперь, как будто бы отдохнув и набравшись сил, превратился в настоящий ливень.

Губернатор, нахохлившись, как большая серая птица, даже не счел нужным выйти из машины, он только опустил стекло и с неприкрытым неудовольствием выслушал сбивчивый доклад подполковника Никулеску-Кока о том, что в городе спокойно,  и все евреи, оставшиеся в живых после проведенных акций, заперты в городской тюрьме на Люстдорфской дороге. Впрочем, домнуле губернатор может лично в этом убедиться.

«Домнуле губернатор» пожелал убедиться лично – ведь именно для этого он и притащился в эту чертову Одессу!

Алексяну поднял стекло в знак того, что доклад окончен,  промокшие до нитки «отцы города» разбежались по машинам, и  кортеж тронулся.

В головной машине ехал Никулеску-Кока - предполагалось, что именно он знает самый безопасный маршрут в этом опасном городе, где каждую минуту мог прозвучать взрыв, а из каждой подворотни могли выскочить «вооруженные до зубов евреи». Алексяну ехал во второй машине. С ним поместился Пыньтя - он, как известно, до революции жил и учился в Одессе, и, как опытный чичероне, намеревался обращать внимание губернатора на все достопримечательности города. Он же, Герман Пыньтя, и рассказал впоследствии своим друзьям-приятелям об этом  необычном визите наместника Дьявола. Пыньтя, вообще, не отличался  умением держать язык за зубами. Он и принцессе Александрине Кантакузиной в свое время много чего лишнего порассказал, да  и маршалу Антонеску при надобности мог личное письмо черкнуть.

Замыкающей была машина военных, служивших также охраной.

Несмотря на все старания водителей, кортеж двигался медленно.

Со дня захвата Одессы прошло  почти две недели, но улицы все еще были перепаханы бомбами и снарядами, засыпаны щебнем и осколками стекла, перекрыты мешками с песком и брусчаткой, вывороченной из мостовых. Все это затрудняло движение и выводило из терпения избалованного Алексяну, который, забывая о своей «интеллигентности», выражал возмущения смачным румынским матом, становившимся особенно красочным,  когда машину подбрасывало на булыжниках, или когда водитель, пытаясь объехать очередную баррикаду, выскакивал на тротуар.

Пока особого впечатления на Алексяну Одесса не производила.

Косые струи дождя размывали очертания зданий, делая город призрачным, виртуальным.

Кортеж губернатора проехал через Молдаванку, по Прохоровской, мимо дома, построенного когда-то прадедом Янкале Мордехаем Бошняком, миновал треугольник старого толкучего рынка, откуда евреи Одессы на прошлой неделе вышли на Дальник, и выехал, наконец, на широкую и прямую Большую Арнаутскую. Машины прибавили ход и, ревя моторами, пересекли Преображенскую, пугающую железными рогами вывороченных трамвайных рельс, и  Александровскую, с которой все еще не успели убрать виселицы. Пересекли Екатериненскую, Ришельевскую и, проехав  два квартала по Пушкинской, обогнули Пожарную каланчу и выехали на Люстдорфскую дорогу.

Справа показалось Первое трамвайное депо, и Пынтя использовал удобный момент, чтобы довести до сведения губернатора усилия муниципалитета и свои личные титанические усилия  по восстановлению Одессы, разрушенной  красными при отступлении. В городе нет воды, нет трамвая, нет электричества. Особенно тягостно отсутствие электричества, поскольку с этим напрямую связана и подача воды и ввод в действие трамвая. Но городская электростанция полностью выведена из строя – взорвана и залита  водой лимана, затопившего всю Пересыпь.

Пынтя старался из-за всех сил, расписывая все эти трудности,  но Алексяну слушал его в пол-уха. Его сейчас интересовали только «вооруженные до зубов евреи».

Что греха таить, он даже немного побаивался встречи с евреями.

Даже за стенами тюрьмы они могут быть опасны.

Но вот и тюрьма…

 

Тюрьма возвращается…

Алексяну вышел из машины и … был поражен.

Одесская городская тюрьма всегда поражала всех, кто попадал за ее стены, вне зависимости от того были они арестантами, или тюремщиками, вне зависимости от того были  они взрослыми или детьми. Да, и детьми. Детьми тоже.

Одесская городская тюрьма – это не просто тюрьма.

Это – «Тюремный замок» - самый чудовищный и самый красивый во всей Российской империи.

И тем более удивительно нам читать в иных «супер-научных» монографиях историков и даже в воспоминаниях «бывших узников», что Одесская тюрьма, дескать, состояла из нескольких корпусов, связанных какими-то переходами.

Уважаемые историки и не менее уважаемые бывшие узники, кто хоть раз побывал за стенами Тюремного замка, запомнил его на всю оставшуюся жизнь. И если он даже попытается забыть, тюрьма вернется к нему в ночных кошмарах, вернется и задушит его в своих смертельных красно-кирпичных объятьях.

Тюрьма вернется…

Тюрьма всегда возвращается…

Но вот и тюрьма.

Алексяну вышел их машины и вошел в тюрьму.

Высокий, откормленный, 44-летний, мужчина в  длинном дорогом пальто с каракулевым  шалевым воротником, в черном котелке на лысеющей голове, прошел по серым базальтовым плитам двора, тем самим плитам, по которым недавно вприпрыжку шла маленькая Ролли, краем глаза отметил подтеки крови на расстрельной стене и вдруг … остановился.

Перед ним была раскрытая дверь на «Круг».

Алексяну остановился и оцепенел.

Оцепенел от нахлынувшего на него мерзкого смрада.

Оцепенел от захлестнувшего его страшного воя, в котором слышался и детский плач, и чуждые его слуху молитвы.

Оцепенел от месива человеческих тел, в котором угадывались и детские, совсем маленькие тельца.

Эти детские маленькие тельца особенно взбесили губернатора.

Ну, Никулеску - « Футус мама луй!».

Набить жиденятами тюрьму???

Нужно сказать, что Алексяну  напрасно гневался на Никулеску.

Никулеску действовал по инструкции. Подполковник Никулеску-Кока всегда действовал по инструкциям и согласно приказам. Мы помним, как он замечательно выполнил ордонансы Красной собаки на Дальнике – до последней буквы – «AD LITTERAM!».

Вот и касательно тюрьмы он действовал  по инструкции №14420, от 18 октября 1941-го, требующей «эвакуировать в городскую тюрьму всех евреев Одессы, независимо от пола и возраста …».

«Независимо от возраста» – значит, включая детей.

Инструкция была выпущена военным командованием Одессы -«Гурун» и основана на приказе вышестоящей инстанции - штаба 4-й румынской армии – «Вранча». расположенного в Тигине.

Но Алексяну в данный момент не интересовали инструкции.

Гнев его касался другого.

Как  и докладывал ему Никулеску, евреи, действительно были заперты в тюрьме. Тюрьма была «забита». Но кем?

Тюрьма была, забита женщинами и детьми.

«Почему здесь так много женщин и детей?»,-  рычал губернатор. «Где мужчины?».

Действительно -  где мужчины?Где эти «вооруженные до зубов евреи»?  Как он сможет объяснить это безобразие Маршалу?

Алексяну повернулся на каблуках, и слова его прозвучали угрожающе: «Немедленно разгрузить тюрьму. Выбросить баб и жиденят. Изловить евреев-мужчин.  Всех до одного. И запереть их здесь в тюрьме.Вы слышите – за-пе-реть! Всех до од-но-го! Это приказ Маршала».

К машине Алексяну почти бежал, скользя по омытым дождем базальтовым плиткам. За ним трусила перепуганная свита.

Маленькая Ролли в тот день не видела губернатора. Когда перед ним открыли дверь на круг, она вместе с отцом оказалась, на счастье, прикрыта этой самой дверью.

А вот Тасю приход Алексяну застал  на «Круге» - она была человеком общительным, и даже здесь в тюрьме находила знакомых. Тася, конечно, сразу увидела иностранца, так неожиданно возникшего в светлом проеме открывшейся со скрипом железной двери.Она, естественно, не знала, что этот человек губернатор Транснистрии. Да и о том, что такая, проклятая Богом земля Транснистрия., существует, не знала. Не могла тогда знать, что живет теперь не в нежно любимом ею городе Одессе, а в столице этой самой Транснистрии – в «Городе Антонеску».

Но Алексяну она запомнила…

Запомнила его дорогое пальто с каракулевым воротником, запомнила черный котелок на голове, и весь его сытый холеный вид, так разительно отличавшийся от всех, кто окружал ее в эти дни. Запомнила и несколько брошенных им  румынских слов, оказавшихся, на поверку  площадным матом. 

Тася запомнила Алексяну на всю свою дальнейшую жизнь, и после войны, часто рассказывала  о странном, на ее взгляд, визите губернатора Транснистрии  в одесскую тюрьму.

 

Ее Величество

Алексяну вернулся в машину. Теперь, когда приказ Антонеску был выполнен, он решился все-таки проехать по улицам этого  города, о котором так много было говорено перед войной в Бухаресте. Он поедет в головной машине – обложенный матом Никулеску немного задержится в тюрьме и догонит губернатора позднее. А кортеж, теперь уже медленнее, двинулся в обратный путь – по Люстдорфской дороге, мимо кладбищ и трамвайного депо, до Куликового поля и  на Пушкинскую. Здесь, на Пушкинской, ждала Алексяну, наконец, Ее Величество Одесса.

Развалины Одессы. Осень, 1941

 

Ливший весь день дождь прекратился. Ветер, подувший с моря, разогнал сизые тучи, и в просвет между ними выглянуло солнце. Выглянуло и … осветило город.

Да, конечно, разрушенный, растерзанный…

Да, конечно, заваленный обломками стен, битым стеклом, мешками с песком.

Да, конечно, плененный.

И все же, несмотря ни на что, необыкновенный.  Несмотря ни на что, прекрасный. Прекрасный, даже в глазах врага.

Алексяну опустил стекло и стал с любопытством осматривать «свою будущую столицу»: голые  ветви платанов, с которых осенний ветер еще не успел сорвать веселые мохнатые орешки, причудливые венецианские окна Биржи, Атлант и Кариатида у входа в гостиницу «Бристоль»…

А кортеж уже въезжает на Думскую площадь и сворачивает на Приморский бульвар.

Трудно сказать, что знал Алексяну об Одессе. Но он, несомненно, был образованным человеком, и наверняка не только слышал об этом городе у моря, но и читал о нем.  Теперь он видит его воочию.

Разглядывает  по-хозяйски любимые нами с детства «изюминки» Одессы, словно присваивая их себе

Вот здание старой Думы, украшенное статуями Меркурия и Цереры. Здесь Ролли когда-то училась кататься на маленьком новом двухколесном велосипеде, а молодой отец без устали бегал за ней, придерживая сзади за пеструю юбчонку. 

Вот курчавый наш Пушкин, так сильно смахивающий на еврея.

А вот и наш старый добрый Дюк, к которому с воплями радости бежал  Янкале, когда  кончались ненавистные уроки скрипки в школе Столярского на Сабанеевом мосту.

Возле памятника Дюку Алексяну  вышел из машины и долго стоял у истока розово-серого гранитного водопада - единственной в мире гигантской Бульварной лестницы.

«Здесь тишина. И лестница в листве

Спускается к вечернему покою…

И строго все: и звезды в синеве,

И черный  Дюк с простертою рукою».

 Юрий Олеша «Бульвар», 1917

О чем думал он, «новый хозяин» Одессы, стоя здесь, у Дюка?

И о чем думал бронзовый Дюк, видя перед собой одного из  тех,  кто превратил его  Одессу в «Город Антонеску»?

Но времени мало – день стал клониться к вечеру, и кортеж двинулся дальше. Вдоль бульвара. Мимо дворцов Маразли, Родоканаки, Ралли, Эфруси, к завершающему аккорду Николаевского бульвара - Воронцовскому дворцу - ампирному шедевру Фрациско Боффо.

 

[Edward_Von_Shultz]

Тени прошлого

Более 100 лет назад этот дворец принадлежал одному из самых знатнейших и богатейших вельмож России – Новороссийскому губернатору и полномочному наместнику Бессарабии графу, а затем и светлейшему князю Михаило Семеновичу Воронцову.

Граф Воронцов. Новороссийский губернатор

 

Воронцов был третьим значимым  «устроителем» Одессы - после Хосе де Рибаса и Дюка де Ришелье. О первых двух мы уже рассказывали, теперь настала очередь Воронцова.

Город многим обязан этому человеку.(11)

Время правления Воронцова называют «золотым веком Одессы».

Как и его великие предшественники, все свое время Воронцов отдавал городу, тратя на его благоустройство даже собственные средства.

Он строил дворцы, мостил улицы, сажал сады и парки.

При нем был устроен этот пленительный Приморский бульвар, при нем построены вдоль бульвара эти дворцы, при нем сооружена эта единственная в мире гигантская лестница.(12)

При Воронцове была проведена в город питьевая вода с Фонтана, построена грязелечебница на Куяльнике, устроены библиотека и музей, заложен Ботанический сад, редчайшие деревья для которого свезены со всех концов мира.

При Воронцове появился в Одессе первый пассажирский пароход, который так и был назван «Одесса». При Воронцове был поставлен маяк,на котором во время тумана ревел ревун, и в эфир шла морзянка: три тире – буква «О».

Одесса… Одесса... Одесса…

И для себя Воронцов построил в Одессе дом, не дом – дворец.

Белоснежный над самым обрывом, с колоннады которого можно было видеть Черное море - летом синее и искрящееся в солнечных лучах, а зимой – суровое, бурное, и по-настоящему черное.

Воронцовский дворец. Вид с моря, XVIII век

 

Воронцов умер в Одессе в 1856-м. Благодарные одесситы возвели своему благодетелю бронзовый памятник в самом центре города на Соборной площади. Гранитный постамент окружен чугунными цепями, и любимым развлечением для нас, детей Одессы, было, приходя с фребеличками или с бабушками «погулять на Соборку», качаться на этих цепях, как на качелях. 

Знал ли Алексяну изначально, кому принадлежал этот дворец, или ему подсказал это только сейчас Пыньтя, старавшийся из-за всех сил выслужится перед начальством?

Скорее всего, что знал.

Иначе, заем бы он, спотыкаясь о горы мусора, бродил, казалось, без всякой цели и надобности по этим заброшенным залам?  

Что его здесь так привлекло? Какие тени мерещились ему здесь?

Александр Сергеевич Пушкин. Автопортрет

 

Высокая седовласая фигура Воронцова в генеральском мундире, увешенном боевыми орденами? Пленительный профиль его молодой жены – Елизаветы Ксаверьевны? А, может быть, та,  курчавая голова поэта, которую видел он всего час назад на Думской площади.

Вот уже более ста лет, когда речь заходит о жене Воронцова, люди, неоправданно считающие себя интеллектуалами, многозначительно подмигивают и роняют:

«Да, да, конечно, Пушкин, как же… Ах, вы не знали?».

О страстном романе этих двух чесали языками все, кому не лень.

Болтали о тайных встречах в гроте на Большом Фонтане, о прощальном подарке – кольце-талисмане с еврейскими, якобы, письменами, и даже о планах совместного побега в Италию…

Листок из рукописи «Евгения Онегина».   Одесса, 1824

 

Что тут, правда, что ложь, сказать трудно, да и не нам судить. Но Елизавета Ксаверьевна действительно была чудо как хороша, даром, что  не красавица. Милое лицо в ореоле золотых волос,  насмешливые голубые глаза и, видимо, совсем не женский ум. Недаром же самый завидный жених России – Михайло Воронцов – в свое время так увлекся ею. А теперь вот и Пушкин.

«Могучей страстью очарован» не счесть часов проводил он в салоне жены своего всесильного патрона. Не счесть стихов ей посвящал, все свои одесские рукописи исчеркивал ее профилем.

Видимо, и она увлеклась. Хотя уж не девочка – 32-й пошел, на шесть лет старше Пушкина.

Воронцов, конечно, ревновал. Жестоко ревновал к «сочинителю».

По его собственным словам, он «был безумным ревнивцем, готовым убить Пушкина за один лишь взгляд на Элизу…». (13)

Но Пушкин, по свидетельству современников, любил искушать судьбу. Он не только продолжал волочиться за женой патрона, но еще разразился хлесткой эпиграммой на него самого:

  «Полу-герой, полу-невежда,

  К тому ж еще полу-подлец!..

Но тут однако ж  есть надежда,

  Что полный будет наконец».

Одесса, 1824

Эта наглая эпиграмма, знакомая теперь каждому школьнику, оказалась, видимо, последней каплей. Терпение Воронцова иссякло. Пушкину пришлось расстаться с Одессой и отправиться теперь уже в настоящую ссылку - в самую глушь российскую, в Псковскую губернию, где в селе Михайловское было небольшое имение его родителей. Но и здесь, в Михайловском, поэт, как видно, не забыл свою любовь. Он продолжал чертить ее профиль на полях своих рукописей, продолжал посвящать ей стихи:

«Прощай, письмо любви, прощай! Она велела…

Как долго медлил я, как долго не хотела

Рука предать огню все радости мои!..

Но полно, час настал: гори, письмо любви».

 «Сожженное письмо», Михайловское, 1826

Но вот, к вящей радости свиты, Алексяну, наконец, стряхнул с себя наваждение, нарушил затянувшееся молчание и сказал Пыньте, что намерен сделать этот Воронцовский дворец резиденцией губернатора Транснистрии. То есть своей собственной резиденцией. Он приказал произвести здесь основательный ремонт и, самое главное, убрать намалеванные на стенах изображения Сталина в окружении счастливых детей – свидетельство того, что до освобождения Одессы румынской армией дворец служил большевикам «Дворцом пионеров».

Казалось, что затянувшийся осмотр Воронцовского дворца, наконец, завершен. Но Алексяну не двинулся, как ожидала свита, к машине, а похлюпал по залитым грязью дорожкам парка к колоннаде. К той самой белоснежной замковой колоннаде, которая как корона венчала обрывистые берега Одессы – первое, что выплывало из тумана, встречая приближавшиеся к этим берегам корабли, первое, что восхищало мореплавателей в этом необыкновенном городе.

Как многие до, да и после него, взойдя на колоннаду, Алексяну замер у одной из тосканских ее колонн, вслушиваясь в звериный рев разбушевавшегося моря.

Снова пошел дождь. Вспышки молний на мгновение вырывали из темноты гигантские черные волны и белую кружевную пену на их гребнях. Начиналась гроза. Пора было возвращаться.

Одесса во время оккупации. Ноябрь 1941

 

Проделав обратный путь вдоль Приморского бульвара, кортеж миновал Оперный театр, и на том самом, известном каждому одесскому мальчишке углу, «Дерибасовская угол Ришельевской», повернул Дерибасовскую…

 

«Амнистия»

Алексяну все еще, с непонятным для  свиты упорством, топтался по заваленным мусором залам Воронцовского дворца, когда из ворот тюрьмы стали выходить евреи.

ИЗ  ДНЕВНИКА  АДРИАНА  ОРЖЕХОВСКОГО

4 ноября 1941

По грязной с лужами дороге длинной вереницей плелись выпущенные из тюрьмы евреи.

Огромное большинство из них были старики и старухи. Они еле плелись, вид их был ужасен, многие из них были буквально древние, слепые калеки, некоторые с огромными синяками под глазами.

Пять человек несли на носилках не то уже умершего, не то больного. Какая-то старуха лежала, скорчившись, мертвой.

Другая – лежала на мокрой земле и лишь едва шевелила руками.

Толпы молча проходили мимо нее, по возможности спеша поскорее и подальше уйти от места ужаса и невероятных страданий…

И я молча прошел мимо нее и она осталась лежать и ждать помощи только от одной смерти, только она одна сжалится над ней…». (14)

Среди этих несчастных, выпущенных из тюрьмы и идущих теперь в город пешком по Люстдорфской дороге, шла Тася.

Она шла под проливным дождем без зонтика, без плаща, без косынки на голове, Холодные струи стекали с ее мокрых волос и заливали глаза. Мокрое платье прилипло к телу. Модные туфли были полны воды.

Она шла по улицам родного города и не узнавала их. Не узнавала эти серые дома, эти глухие ворота, отмеченные белыми крестами в знак того, что в них больше нет евреев.

Румынские солдаты не останавливали ее и не требовали предъявить документы. Только самые молодые и веселые смеялись и кричали ей вслед обидные, скорей всего скабрезные, слова. Но она не обращала на них внимания, не понимая, а, может быть, не желая понимать, их значения.

Она шла и тащила за собой свою плачущую дочь, не в силах взять ее на руки, не в силах даже успокоить ее.

Она шла, не зная, на самом деле, куда идет.

Их собственный дом, старый дом доктора Тырмоса, примыкавший задней стеной ко двору Центрального городского почтамта, был разрушен одновременно с почтамтом, взорванным красными при отступлении. И теперь ей ничего не оставалось, как идти через весь город на Софиевскую 17, к ее старшей сестре Норе, куда несколько дней назад она привела свою мать.

Тася шла на Софиевскую и знала, что она не сможет долго там оставаться. Но это не тревожило ее. Сейчас ничто ее не тревожило. Ни мать, ни Нора,  ни плетущаяся за ней  Ролли. Все мысли ее были там, в тюрьме, где остался Изя.

Изя остался в тюрьме один. Остался на «Круге», где каждую минуту его могли забрать «ла лукра» - «на работу» - фактически,  на смерть.

Когда по приказу Алексяну женщин и детей стали выгонять из тюрьмы, Тасю тоже обнаружили за дверью и приказали выходить.

«Мердж  деича! Мердж деича! Пошла отсюда!», - кричал солдат, норовя ударить ее прикладом.

Тася пыталась увернуться от ударов, но выходить не собиралась.

Тем более что Ролли вцепилась в отца и громко орала.

Солдаты, оставив на время Тасю, взялись за девочку. Они оторвали ее от отца и, как шелудивого котенка, вышвырнули через открытую дверь на базальтовые плиты двора.

Тася металась в отчаянии  между мужем, остававшимся в тюрьме, и дочерью, распластанной без движения на плитах. Теперь она уже не увертывалась от прикладов, толкавших ее к дверям, а только пыталась устоять на ногах и кричала Изе:

«Не трогайся с места! Никуда не уходи! Слышишь!  Жди меня!

 Я приду к тебе завтра! Я приду!».

И она действительно пришла.

Нет, не пришла. Приехала. Прикатила.

Прикатила на извозчике – прямо  в тюрьму.

 

«Картина маслом»

Это невероятное происшествие, наверное, надолго запомнилось всем, кому привилось его увидеть.

В полуденный час, когда все тюремное начальство по обыкновению обедала за стенами вверенного ей «военного объекта», через ворота, открытые для выхода выпущенных по «амнистии» евреев, во двор тюрьмы въехало шикарное лакированное ландо, из которого выпорхнули две расфуфыренные дамы.

Одна из них - высокая, 36-летняя брюнетка, на плечах которой красовался  дорогой палантин из черно бурых лис.

Дугая – на десять лет старше первой – миниатюрная яркая блондинка, облаченная в светлое пальто, отороченное норкой.

Брюнетка в палантине, как вы, наверное, уже догадались, - это, конечно, Тася. Одетая в наряды своей сестры Норы с накрашенными губами, она уже ничем не напоминала вчерашнюю арестантку. А миниатюрная блондинка –  Татьяна  – жена инженера Рорбаха, товарища Изи, немца по национальности и.

Двух женщин сопровождал молодой человек в новенькой форме немецкого офицера – племянник Татьяны, который успел уже к счастью, или, к сожалению, вступить в немецкую армию.

Дамы размахивали немецким «аусвайсем», выданным Рорбахам оккупационными властями и представлявшем нечто вроде охранной грамоты, и еще какими-то непонятными бумажками на немецком языке, и лопотали по-немецки: « Я-я! Я-я!».

А, самое главное, совали своими ручками в кружевных митенках всем встречавшимся на  пути румынским солдатам советские купюры, имевшие в эти дни в оккупированной Одессе еще какую-то ценность.

Офицерик тоже активно участвовал в представлении – он хрипло цедил немногие известные ему из школьной программы немецкие слова и отчаянно щелкал каблуками.

Как говорят у нас в Одессе: «Картина маслом».

Вся эта пестрая компания под недоумевающими взглядами румынских солдат бесстрашно вступила в открытую дверь на «Круг» и буквально через минуту вынырнула оттуда, ведя под руки Изю. Грязного, оборванного, небритого и… недоумевающего не меньше чем румынские солдаты. Счастье только, что Изя не сопротивлялся, поскольку все-таки сумел узнать в расфуфыренной брюнетке свою собственную невероятную жену.

С помощью офицерика Изю втолкнули под опущенный верх  ландо, туда же, расточая улыбки и соря советскими деньгами, впрыгнули, может быть, излишне поспешно дамы.

Офицерик,  оставшийся без места, устроился на козлах.

Кучер гикнул, и ландо, набирая скорость, благополучно выкатилось из тюремных ворот и понеслось в город.

Все это хорошо подготовленное  представление заняло, по свидетельству его участников, не более 15-20 минут. Но Тася, конечно, не смогла бы осуществить его без помощи Татьяны Рорбах. Жаль только, что когда пришло время, она не смогла  точно также помочь Татьяне. После освобождения города в 1944-м всю семью Рорбах, не совершившую  во время румынской оккупации никаких преступлений, выслали в Сибирь. Сам Рорбах там умер. А Татьяна вернулась в Одессу только через 28 лет, в 1969-м, уже глубокой старухой. Судьба племянника, вступившего в немецкую армию, неизвестна.

Изю привезли на Софиевскую к Норе. На этот раз его жизнь была спасена.

 

Мимо белых крестов

(Рассказ пятилетней Ролли)

 

3 ноября 1941. 18 дней под угрозой смерти. Одесса, Люстдорфская дорога

А дождь все идет, и идет…

И мы с Тасей тоже. Идем, и идем, и идем.

Тася идет быстро, и я никак не могу ее догнать.

Я устала, а она не хочет взять меня на руки, как папа, и даже не хочет со мной разговаривать.

А я не могу больше идти.

Сяду вот тут, прямо в грязь, и буду сидеть, пока мой папа за мной не придет. Сяду. И все…

И села. И сижу. И реву…

И тут чужая какая-то тетя взяла меня на руки и понесла.

Долго несла. Я уже и плакать перестала.

А потом мы с Тасей снова идем вдвоем.

Идем, и идем, и идем…

Мимо закрытых красных ворот, на которых мелом кто-то зачем-то нарисовал белые большие кресты.

Я и вправду не могу больше идти. У меня все коленки содраны. Это от плиток во дворе, на которые я упала, когда меня от папы отдирали. Отдирали, отдирали, и отодрали.

А потом мы с Тасей вышли через ворота, и она мне обещала, что папа завтра обязательно тоже выйдет и к нам придет. Она со мной тогда еще разговаривала.

А теперь - нет. Идет и молчит.

Но мы уже, кажется, пришли.

Пришли к тете Норе – Тасиной сестре, дочки бабушки Буси.

Раньше, когда не было войны, Нора была красивая, как моя  большая кукла Адя с закрывающимися глазами. У Норы  глаза были тоже синие закрывающиеся, а волосы черные, длиннющие

Но сегодня, когда мы с Тасей пришли из тюрьмы, Нора показалась мне старенькой, как Буся. Согнутая какая-то и серый платок вокруг спины завязан. И плачет все время.

Плачет и целует. То Бусю целует, то меня, а то мальчика своего – моего дво-дво-юродного братика Эрика.

Эрик совсем маленький, ему, кажется, только еще три года, а Нора его так обнимает и прижимает к себе, что даже, наверное, задушить может. Прижимает и приговаривает: «Это все, что у меня осталось!».

Тася говорит, что Нора не виновата – она хорошая. Просто, другой ее сын Гаррик, тоже мой дво-юродный, учился на моряка и даже носил тельняшку и бескозырку, а теперь вот «вместе с другими мальчиками ушел пешком на Николаев».

А еще дядя Саша, муж тети Норы, вдруг оказался «враг народа», и его арестовали. Вот тетя Нора и плачет, и обнимает Эрика, и всех нас целует.

Мы пришли к тете Норе, и меня сразу раздели, потому что здесь было тепло от маленькой печки «Буржуйки» и пахло колбасой. Это бабушка Буся жарила на «Буржуйке» лепешки из муки и натирала их чесноком.

Ночью я спала на большой тете Нориной кровати и никак не хотела просыпаться, а когда проснулась, к нам уже приехал папа. Тася говорит, что это тетя Таня Рорбах привезла его на извозчике.

Жаль только, что  папа немножко заболел.

У него, кажется, какая-то «дер-зер-терия».  Буся говорит, что это от ржавой воды, которую он пил в тюрьме.

Это я, я, я виновата?! Это я собирала дождевую воду из трубы в ржавую банку!

 

День рожденья

Да, не случайно на Привозе болтают о том, что «еврэям вышла амнистия»: по улицам Одессы идут сотни, сотни еврейских женщин с детьми.

В этой, кажущейся бесконечной,  толпе идет и Фаничка, держа крепко за руку Янкале. Так уж случилось, что именно сегодня, 3 ноября 1941года, в тот самый день, когда Янкале исполнилось 11 лет, ей представилась  счастливая возможность вернуться, наконец, домой. В старый дом ее деда, прадеда Янкале - Мордехая Бошняка, на Прохоровскую 11. В дом, где она родилась. В дом, где родился ее сын  Янкале…

Нет, она, конечно, не знала, не могла предполагать, что ждет ее там, дома. Не знала, что все еврейские квартиры уже разграблены. Не знала, что и в их  квартире уже почти ничего из домашней утвари не осталось. 

 

ИЗ  ДНЕВНИКА  АДРИАНА  ОРЖЕХОВСКОГО

4 ноября 1941

Сегодня утром нас разбудили и сказали, что соседка К. сошла с ума. Она не могла перенести всего пережитого ужаса в тюрьме, а тут дома, в довершение ко всему, она застала разграбленную целиком свою квартиру и осталась совершенно без запасенных ею продуктов.

 

Мы помним, как неделю назад,  25 октября 1941-го, проведя ночь на Дальнике, где были расстреляны, сожжены и взорваны более 20 тысяч евреев, глее погиб отец Янкале, мать и сын, вместе с колонной оставшихся в живых евреев, под конвоем румынских солдат вышли из ворот кладбища, не зная, куда их гонят.

Мы помним, как Фаня, смелой души человек, решилась бежать.

Пользуясь утренним туманом, она выбрала удачный момент и скатилась в придорожную канаву, увлекая за собой сына.Затаившись, они переждали, пока затихли окрики конвойных и лай собак, вылезли из канавы и пошли Одессу. Путь их лежал в Еврейскую больницу, туда, где с разрешения жены директора, профессора Кобозева, они оставили Слуву и Цилю.

Бабушка Слува была, конечно, счастлива, увидев дочь и внука, хотя вряд ли она могла представить себе, какой опасности они подвергались. Вся маленькая семья снова устроилась в бомбоубежище на территории больницы,  где они до прихода румын укрывались от бомбежки. Это малопригодное для постоянного жилья место казалось им теперь надежным  убежищем, скрывавшим их от посторонних глаз. 

Но это только казалось. Прошла неделя, и к ним в бомбоубежище явился человек, от которого они меньше всего могли ожидать неприятностей - жена профессора Кобозева. Она  потребовала немедленно освободить бомбоубежище.

Больница, мол, нуждается в бомбоубежище – возможны  бомбежки красных. И вообще. Вы понимаете…

Да, они понимали.

Фаня пыталась уговаривать Кобозеву, но единственное, чего добилась – это разрешения оставить еще на день-два мать и сестру. Самой же ей вместе с Янкале нужно было уходить. А куда?

Хотелось бы домой, на Прохоровскую. Но несколько дней назад  она уже проверяла эту возможность – пошла на Прохоровскую, надеясь взять из дома немного еды и теплую одежду, в которой они все так нуждались.

Но это посещение чуть не закончилось трагедией.

Зайдя во двор, она столкнулась  с Прокошей Юрченко, много лет до революции служившего  дворником у ее отца. Прокоша, всегда такой предупредительный и услужливый, на этот раз не подумал сдернуть  картуз и, вместо обычного: «Дэнь добрий, барышня Бошняк!»,  закричал: «Геть, выдсэля, жидивська морда! Щас полицая поклычу!».  И Фаня, стыдно сказать, убежала. Убежала  из своего собственного дома.

Так что путь на Прохоровскую был им заказан.

Обычный одесский дворик

 

Но выход все же нашелся: та же Кобозева рассказала, что здесь неподалеку, на Костецкой, некая женщина держит гостиницу, и за очень умеренную плату сдает на ночь комнаты, в том числе и евреям.

Мать и сын отправились на Костецкую. Поднялись по чугунной лестнице на деревянную галерею и вошли в гостиницу.

Вся эта, так называемая «гостиница», представляла собой  несколько небольших комнат, запруженных евреями. Счастливчики заняли кровати и стулья, а остальные расположились прямо на полу. Толстая неопрятная женщина, видимо, хозяйка, получив деньги за ночлег, указала Фане место в углу на полу, бесцеремонно потребовав от занявшей этот угол семьи, потесниться.

Керосиновая лампа с закопченным стеклом едва освещала эту убогую комнату, наполненную дыханием спящих измученных людей. Янкале с грустью вспомнил, что сегодня его день рождения и что  бабушка обычно пекла для него в этот день сладкий штрудель с орехами и изюмом. Попытавшись восстановить по памяти вкус любимого штруделя и не преуспев в этом безнадежном деле, мальчик  задремал.

Проснулся он от странных каких-то звуков: брани и криков, стука упавших стульев, хлопков – выстрелов, что ли? 

Открыв глаза, он увидел в блеклом свете коптящей лампы тени нескольких мужчин, одетых в румынскую форму. Они вырывали из рук перепуганных людей их жалкие пожитки, сопровождая эти странные действия ударами и дикой бранью.

Тут нужно сказать несколько слов о происходящем.

Ноябрь 1941-го выдался в Одессе холодным. Голод, разруха, отсутствие электричества и фактическое безвластие служили прекрасной  почвой для расцвета преступности. Румынские солдаты, да и местные темные элементы, переодевшиеся в румынскую форму, по наводке дворников и  других доброхотов врывались в квартиры, где прятались евреи, и грабили их. Грабеж сопровождался настоящим погромом,  и часто на «поле боя», кроме раненых, оставались убитые.

Именно такой погром  и происходил в ту ночь на Костецкой.

И даже вполне возможно, что «заказчицей» была сама хозяйка «гостиницы».

Погром продолжался не менее часа. Но, наконец, собрав награбленное, погромщики  ушли.

Избитые евреи долго не могли успокоиться и заснули только под утро. Разбудила их хозяйка. Она жаждала поскорей избавиться от этих злыдней, о чем весьма решительно заявила: «Выметайтесь усе и по быстрому. Идить до дому.  У городе балакають, шо вам,  еврэям, вышла амнистия!».

Услышав об «амнистии», евреи, не смея поверить своему счастью, действительно мгновенно «вымелись» и разбрелись по домам. Фанечка с сыном тоже пошла домой – на Прохоровскую.

 

Погром в «гостинице»

(Рассказ  Янкале)

3 ноября 1941. 18 дней под страхом смерти. Одесса, Костецкая

Все эти дни мы оставались в бомбоубежище.

Старались сидеть тихо, не попадаться на глаза.

Но тут румыны стали проверять всех, кто был в больнице – врачей, сестричек, больных. И жена профессора Кобозева сказала маме, что нам нельзя  оставаться в бомбоубежище. Нас найдут, и у них будут неприятности. Сказала, что нам нужно уходить.

Мама упросила Кобозеву оставить хотя бы бабушку и Цилю.  Поклялась забрать их через несколько дней.

Они остались, а мы с мамой ушли.

Ушли на Костецкую.

Случайно мама узнала, что  на Костецкой, кажется, в том самом доме, куда я когда-то, до войны, ходил с бабушкой покупать парное молоко, была квартира, где за плату, можно было переночевать.

Мы пришли на Костецкую. Постучали в ворота. Нам открыли и провели по железной лестнице на  второй этаж. Мы прошли по длинному деревянному балкону, зашли  в одну из дверей и очутились в комнате.

Здесь было полно народу. Сидели и лежали, где попало, на каких-то кроватях и прямо на полу. Одежду не снимали. Разговаривали шепотом.

Стало темнеть. На стол поставили керосиновую лампу с поломанным закопченным стеклом.

Я заснул в уголке, на полу, рядом с мамой.

Но вскоре проснулся от страшного шума.

Кто-то тарабанил в ворота. Кто-то кричал: «Полиция! Полиция! Тушите свет! ». Кто-то задул лампу.

Я плохо помню, что было дальше. Кажется, в темноте я потерял маму. Со страху выскочил из комнаты на балкон и присел за оградой. Хотел спрятаться, но было поздно.

Какие-то люди в румынской форме осветили меня фонариком.  Схватили и втолкнули в комнату.

Стали обыскивать и бить.

«Деньги! Где спрятали деньги? - кричали по-русски.

Где золото? Где мать твоя спрятала золото?».

От удара кулаком я полетел на пол.

Мама бросилась ко мне: «Не трогайте его! У нас ничего нет!».

Ее ударили чем-то острым, вырвали сумку.

Когда все уже отобрали, собрались уходить и еще прокричали нам «на прощанье»: « Чтоб завтра ни одного жида здесь не было! Кого найдем - расстреляем!».

Мы остались до завтра.

А завтра вдруг все стали говорить, что вышел новый приказ, что нам будто бы, теперь разрешается жить в своих квартирах. Мама решила вернуться в наш дом на Прохоровскую.

Так прошел мой день рождения.

Мне исполнилось 11лет.

 

Визит завершен – «Gata!»

Уже совсем стемнело, и город, лишенный электричества, как всегда в эти дни,погрузился во мрак.

Но вдруг, неожиданно, в ту самую минуту, когда кортеж  губернатора повернул на Дерибасовскую, в окнах жилых домов появились редкие огоньки. Это был слабый мерцающий, но все-таки вполне электрический свет. И Пыньтя тут же поспешил напомнить домнале губернатору, что, как он уже имел честь ему докладывать, коммунисты, взорвавшие при отступлении многие необходимые для жизни города  объекты, взорвали  и городскую электростанцию. И только вчера, стараниями его самого, Пыньти, вместо электростанции, которую пока невозможно наладить, была введена в действие небольшая электроустановка Маслобойного комбината, и дан свет в жилые дома на центральных улицах.

Пыньтя трещал и трещал, не замечая, что Алексяну все это уже не интересовало. Слишком много впечатлений за один день: исковерканный город… тюрьма… Приморский бульвар, лестница… тюрьма… Воронцовский дворец… тюрьма…

Алексяну устал.

Он прикрыл глаза и пожаловался Пыньте, что больше всего на свете хотел бы сейчас снять с себя одежду (в которую, как ему казалось, навечно въелся липкий смрад тюрьмы), опрокинуть стакан  коньяка и лечь в теплую постель. 

А еще - перестать хоть на мгновенье слышать вой тюрьмы.

Перестать хоть на мгновенье видеть скопление этих  тел на «Круге» и эту высокую женщину в отрепьях, смотрящую прямо на него большими горящими глазами.

Тася не забыла Алексяну, но и он, видимо, ее не забыл.

Но вот, наконец, и застава.

Пыньтя вылез из машины, а Алексяну приспустил стекло и процедил сквозь зубы подбежавшему на полусогнутых Никулеску: «На твою ответственность. Футус мама…Я сказал. Выбросить из тюрьмы всех баб и жиденят.  Запереть мужчин. Ну, все. Гата…».

И шоферу: «Поехали».

На этом визит наместника Дьявола завершился.

Но для евреев Одессы этот, оставшийся неведомым им визит, сослужил какую-то странную службу.

Визит породил слухи об «амнистии».

Хотя, какая может быть «амнистия» в данном случае?  

«Амнистия», по определению (от греческого «amnestia»), представляет собой освобождение от наказания лиц, совершивших преступление, и отбывающих за это преступление  наказание,  установленное уголовным кодексом. 

И по данному определению она никак не могла быть применена к женщинам и детям, неповинным ни в каких преступлениях.

Но «амнистия», так «амнистия»!

Румыны временно (конечно, временно!) перестали обращать внимание на женщин и детей.

Выпущенные из тюрьмы евреи, да и другие, не вышедшие по приказу румын на Дальник, а схоронившиеся по разным углам, потянулись в свои разрушенные дома, в свои разграбленные квартиры. Пытались разыскать родных, узнать о судьбе знакомых, просили соседей вернуть украденные ими продукты, одежду, детские игрушки…

Надеялись на возможность какого-то существования.

Надеялись, несмотря ни на что.

Несмотря на рано наступившую в этом году страшную зиму.

Несмотря на отсутствие топлива, еды, света.

Надеялись на чудо.

Но чуда не произошло. Надежда оказалась напрасной.

В эти дни евреям Одессы было приказано нашить на одежду желтую звезду.  Теперь, отмеченные желтой звездой, евреи были отданы во власть каждого румынского жандарма, каждого солдата, каждого местного подонка, могущего оскорбить, ограбить, убить, и не понести за это никакого наказания.

Но вскоре и этому, так называемому, существованию, придет конец.

Антракт закончится.

Прозвучит гонг, и начнется следующее действие Трагедии евреев «Города Антонеску».

[Edward_Von_Shultz]

«Нет! Парад – не пропаганда,

Планку выше поднимай!

Будем мы сильней и злее,

Если вдруг забрезжил свет –

Сталин сам на Мавзолее,

А не мертвый силуэт!

Вот она, простая правда,

Помолись и Бог с тобой!

… Прямо с этого парада

Шли колонны в смертный бой!».

 

«Василий Теркин»,

Александр Твардовский, 1941

 

 

 

Действие пятое:

 

Три парада

 

 

7 ноября 1941, пятница,

23 день оккупации Одессы

 

Очистка Тюремного замка от «баб и жиденят», вопреки ожиданиям, оказалась делом нелегким.

Нет, конечно, тюремное начальство, напуганное неожиданным визитом губернатора Транснистрии и последовавшим за этим фонтаном площадной брани подполковника Никулеску-Кока, делало все возможное для выполнения приказа. Солдаты бесстрашно вошли на тюремный «Круг» и с криками «Дей друму! Ла Касса!», пытались поднять людей, сопровождая требования пинками боканч по животам скорчившихся на голом полу старух, ударами прикладов по плечам сидящих на этом полу женщин, а то и пуская в ход штыки. Но все эти действия не давали желаемого результата.

Испуганные люди не понимали, чего от них хотят.

Не понимали румынских слов «Ла Касса!» - «Домой!». Боялись потерять с трудом отвоеванное «место под солнцем» - метр на метр вонючей лужи у каменной стены. И, самое главное, не хотели расстаться с остающимися в тюрьме мужчинами - мужьями, отцами, сыновьями.

Но если людей, находящихся на «Круге», еще удавалось как-то выдворить за ворота, то для очистки верхних этажей тюрьмы солдаты вынуждены были карабкаться по скользким железным лестницам с этажа на этаж и, задыхаясь от смрада нечистот, вытаскивать из-под нар схоронившихся там женщин и детей.

При этом немало «лестных слов» доставалось и «этим жидам», и Алексяну, ненавистному, кажется, не меньше жидов. (1)

Тем не менее, к 7 ноября 1941-го работа была закончена: женщин и детей выдворили из тюрьмы.

Увы, не все, кого угнали в тюрьму в первые дни оккупации, были выпущены, многих, очень многих, уже не было в живых.

Так, в соответствии с Актом № 218 Чрезвычайной государственной комиссии по расследованию злодеяний, 40-летняя еврейка по фамилии Шор и ее 2-летняя дочь, угнанные 24 октября из дома № 18 по улице Франца Меринга, погибли в тюрьме «при невыясненных обстоятельствах». (2)

Копия акта ЧГК. Архив Яд Ва-Шем, Иерусалим, 1999

 

При тех же «не выясненных обстоятельствах» погибла, угнанная из дома № 34 по улице Петра Великого пожилая пара Юнчевских, Соломон и Розалия, вместе с 10-летней внучкой Риточкой.. [Акт ЧГК № 455]. Погибли угнанные из дома № 30 по улице Красной Армии Хана Тютюнникова с двумя дочками, 5-летней Евочкой и 3-летней Дорочкой (Акт ЧГК № 93), и вся семья Саковых: муж, жена и трое детей – 14-летняя Ева и 5-летние близнецы Софочка и Боренька. (Акт ЧГК № 94).

Этот скорбный перечень можно было бы продолжать и продолжать. Люди в тюрьме ежедневно гибли сотнями. Но и те, избитые и измученные, кто все-таки вернулся в свои разграбленные жилища, не всегда выживали. Так, старушка Баумштейн из дома № 8 по улице Петра Великого, которой в тюрьме выбили глаз и содрали кожу со лба, через десять дней после возвращения, не получив врачебной помощи, скончалась. (Акт ЧГК № 74).

Все эти, «мелочи», естественно, мало заботили румын.

Так или иначе, к 7 ноября 1941 года Тюремный замок, очищенный от женщин и детей, готов был принять евреев-мужчин.

Но время было упущено!

«Красная собака» Антонеску уже решил - окончательно и бесповоротно - провести свой Парад победы завтра - в субботу 8 ноября 1941-го. И если тупоголовые его генералы в Одессе не сумели к этому дню очистить тюрьму от «баб и жиденят» и запереть туда жидовских мужчин, - он проведет парад в Бухаресте.

Но почему для «Красной собаки» так важно провести этот парад именно завтра, 8 ноября 1941-го? Почему он не может повременить и провести его позднее, но все-таки, как он всегда мечтал - в Одессе?

Дело в том, что эта суббота 8 ноября 1941-го выпадала как раз на день памяти национального героя Румынии - Михая Витязула.

Великий господарь - воевода Михай Витязул чел Мааре - в далеком XVII веке правил предтечей современной Румынии - небольшим Дунайским княжеством по имени Валахия. Защищая свою страну от притязаний алчной Османской империи, Витязул в то же время сам совершал дерзкие набеги на соседей и без зазрения совести присваивал чужие земли. Так, он почти удвоил территорию Валахии, присоединив к ней Молдавию и Трансильванию, и этим заложил основу национального румынского государства.

Михай Витязул чел Мааре. Валахия, 1600

 

Врагов Витязул обычно побеждал, а вот с друзьями ему везло меньше: самые близкие люди – валахские бояре предательски убили его.

Михай Витязул чел Мааре весьма почитаем в Румынии. Во многих городах его именем названы центральные площади. Его имя присваивают особо отличившимся военным частям, в его честь учрежден военный орден трех степеней. Правители Румынии всегда любили «рядиться в доспехи» Витязула, и не случайно молодой румынский король носит легендарное имя - Михай.

Мамочка Кириакица, к сожалению, не нарекла «Красную собаку» Михаем, но он все равно отождествлял себя с Витязулом. Ведь он, как когда-то Витязул, всю жизнь печется о создании «Романие Мааре». Ведь он, как когда-то Витязул, «изгнал захватчиков из Бессарабии и Северной Буковины, освободил от большевистского ига Транснистрию, а теперь вот поставил на колени крепость-Одессу». (3)

И как символично, что Парад его великой победы состоится именно 8 ноября, в день великого Михая Витязула чел Мааре.

 

 

Парад победы

8 ноября 1941, суббота

Бухарест

И вот, наконец, настал этот долгожданный день – день Михая Витязула.

Ровно в 10:00 21 артиллерийский залп возвестил жителям румынской столицы, что Парад начался.

На ступеньках королевского дворца на площади Виктория - Его Величество король Михай I и великий кондукатор Румынского государства маршал Ион Антонеску. «Красная собака» стоит справа от молодого короля на ступеньку выше - так он выглядит не столь невзрачным рядом со стройным и высоким Михаем. Среди приглашенных - представитель фюрера фельдмаршал Кейтель, королева-мать Елена, жена Антонеску Мария и члены его «семьи» - Веттурия и Михай .

 

Парад победы над крепостью «Одесса».

8 ноября 1941, Бухарест

 

Антонеску в эйфории.

Его гордыня достигла таких высот, что, готовясь к параду, он осмелился официально, от имени румынского правительства, пригласить в Бухарест самого фюрера. Он даже предполагал во время парада вручить фюреру «Орден Михая Витязула», ставя этим себя, кавалера ордена, и фюрера на один уровень.

Гитлер от участия в параде отказался.

К огорчению Антонеску, отклонил приглашение и Геринг, который, кстати, терпеть не мог. «Красную собаку». В конце концов, пришлось удовлетвориться фельдмаршалом Кейтелем, и ему же вручить Орден Витязула.

Но все это мелочи, мелочи!

Главное – Парад!

Восторженный отчет об этом «великом событии» румынские СМИ разнесут по всей планете:

«Под Триумфальной аркой (чем не Париж?) проходят овеянные славой войска. Это вернувшиеся в Бухарест герои, одержавшие победу над крепостью Одесса.

Во главе прославленный генерал Иосиф Якобич, командующий 4-й румынской армией. Это он поставил Одессу на колени!

Бухарест- сердце новой страны – встречает своих героев.

Бульвары и площади столицы украшены флагами и цветами.

Тротуары заполнены праздничной толпой.

Седые матери пришли увидеть любимых своих сыновей, жены – своих доблестных мужей, дети – овеянных славой отцов.

Энтузиазм неописуем! Радость бьет через край!

Проходят кавалеры «Ордена Михай Витязул». Их белые пелерины повторяют фасон плаща самого Витязула и вызывают бурные аплодисменты.

Проходит гвардейская дивизия во главе с ее командиром генералом Шова. Проходит прославленный полк имени Михая Витязула во главе с полковником Оприш, заменившим павшего в бою под Одессой полковника Илиеску.

Со всех сторон, с балконов и из распахнутых настежь окон летят цветы. Герои идут по ковру цветов!

Красивым маршем проходит перед Его Величеством королем немецкая группа войск, расквартированных в Бухаресте, во главе с генералом Артуром Хауффе. За ними - первая дивизия румынских пограничников во главе с генералом Потопляну.

Над полками с ревом проносятся самолеты, грохочут по брусчатке танки.

И снова гремят аплодисменты.

И снова гремит: «Ура!»».

[Бухарестская газета «Timpul», от 10 ноября 1941 года. Перевод с румынского авторов]

 

Парад завершен. По традиции в Королевском дворце состоялся праздничный обед для кавалеров ордена Михая Витязула с участием короля Михая I и дорогого гостя фельдмаршала Кейтеля.

Оба они, и Михай, и Кейтель, так же, как Антонеску, стали кавалерами ордена «Михай Витязул». Пройдет время, и король Михай получит еще один орден – высшую награду Советского Союза – «Орден Победы».

Этот орден будет тоже наградой «за победу», но уже за другую победу - за победу над его сегодняшними друзьями - нацистами.

Кто бы мог подумать?

Король Румынии
Михай I.

На груди его румынский «Орден Михая Витязула»

и советский «Орден Победы»,

Бухарест, 1944

 

 

 

 

 

А пока, в Королевском дворце идет праздничный обед и с приветственной речью выступает кондукатор румынского государства маршал Антонеску :

«История, с её жестокой справедливостью, будет судить наши деяния. Румынский народ победил! Победил не только в битве на Востоке, он победил в Великой битве за национальное возрождение. Это самое веское доказательство того, что румынский народ здоров и силён и не может быть смешан с теми, кто унизил его и несправедливо умалил его права . . .

На этом торжестве мы оказываем честь фельдмаршалу Кейтелю, кавалеру Ордена Михай Витязул, посланцу фюрера Адольфа Гитлера, и великой германской армии, которая помогла нам вернуть наши права и нашу честь . . .

Да здравствует Король!

Да здравствует Румыния!

Да здравствует Германия!». (4)

Обед проходил торжественно, и только одно небольшое облачко омрачало праздничное настроение «Красной собаки». Во время обеда он сидел рядом с фельдмаршалом Кейтелем и допытывался, «какое впечатление на него произвели участвовавшие в параде бравые румынские воины».

Кейтель тактично уклонялся от ответа и мямлил что-то несуразное об «особом выражении лиц румынских воинов».

Антонеску обиделся. И не напрасно.

По правде говоря, «бравые румынские воины» показались Кейтелю жалкими. (5)

Ну, что ж, этот спесивый немец может думать все, что ему угодно. Но Одесса захвачена! «Odessa a cazut!»

Со всего мира идут в Бухарест поздравления с этой великой победой. Около 200 поздравлений!

Кроме телеграммы от Гитлера, есть еще телеграмма от Мусслини, письма от Геринга, Риббентропа, поздравительные открытки от учениц Бухарестской женской школы № 7, от патриарха румынской православной церкви Никодима и даже от … еврейского раввина по имени Сабетай Даян.

Одесса захвачена, и в честь этого исторического события, назло всем врагам, он проводит сегодня свой Парад победы.

А вот Гитлер, который, даром что друг, унизил его своим отказом участвовать в румынском параде, Москву не взял, и свой германский парад, как хвалился, на Красной площади не провел.

И более того – вчера, 7 ноября, вместо обещанного германского парада – какой позор!!! – на Красной площади прошел большевистский военный парад.

 

Парад мужества. Москва, Красная площадь.
7 ноября 1941

Этот парад принимал Сталин.

Сталин, который по слухам, давно удрал из Москвы.

Сталин, который уже проиграл войну.

 

Гитлер действительно был уверен в том, что 7 ноября, в день, когда в честь Октябрьской революции в Москве на Красной площади обычно проходил военный парад, он проведет там свой Парад победы. С его точки зрения, судьба Москвы была решена – танки Вермахта, стоящие в каких-то полутора десятках километров от большевистской столицы, готовятся совершить свой последний решающий прыжок. На передовые позиции из Берлина уже прибыли киношники, которые будут снимать победное вступление немецких войск в Москву.

«Солдаты! - взывает Гитлер к своим войскам. - Перед вами Москва! За два года войны все столицы Европы склонились перед вами. Осталась только Москва. Заставьте ее склониться! Покажите силу вашего оружия. Пройдите по ее площадям и улицам. Москва – это конец войны!». (6)

Москва, конечно, ощущала опасность ситуации.

Еще 15 октября вышло постановление Государственного Комитета обороны за номером 801/сс «Об эвакуации столицы СССР г. Москвы в г. Куйбышев». И уже на следующий день, 16 октября, в тот трагический для нас день, когда румынские варвары вошли в Одессу, в Москве началась дикая паника. Трамваи и автобусы не вышли на линии, метро прекратило работу, магазины закрылись. Твердокаменные коммунисты сжигали свои партбилеты, сжигали с трудом добытые полные собрания сочинения великого Ленина и … бежали из города, куда глаза глядят.

По приказу Сталина, оформленного, как постановление ГКО от 19 октября 1941-го, в столицу ввели безжалостные войска НКВД, и панику остановили.

Но эвакуация продолжалась. Москва пустела. Уехали иностранные дипломаты, ученые, врачи, сотрудники государственных учреждений, аппарат ЦК партии и даже некоторые члены Политбюро. Уехала дочь Сталина Светлана.

В строжайшей тайне в специально оборудованном вагоне в Тюмень отправили мумию «вечно живого» Ленина.

Из Оружейной палаты Кремля вывезли ценности. Из тюрем НКВД – всех «наиболее опасных врагов народа» (все «менее опасные», кстати, были спешно расстреляны).

По постановлению ГКО Сталин тоже был «обязан покинуть Москву и эвакуироваться в г. Куйбышев». План эвакуации вождя предусматривал три варианта: на автомобиле, на самолете и по железной дороге. На аэродроме имени Чкалова в полной готовности ждали Сталина четыре «Дугласа» и несколько истребителей прикрытия, а на одной из железнодорожных станций под парами стоял специальный поезд с установленными на нем зенитными орудиями.

Ну, вот и все. Это – полный крах!

Гитлер убежден, что «русские на пороге краха». С минуты на минуту он ждет от командующего группы армий «Центр» фельдмаршала фон Бока фанфарного рапорта о захвате Москвы.

Весь мир ждет, что с минуты на минуту доктор Геббельс прокричит по радио о захвате Москвы.

Но, вместо этого, по радио…

Вместо этого по радио - знакомые позывные Москвы, и неповторимый голос Левитана спокойно и торжественно объявляет, что в Москве на Красной площади на-чал-ся воен-ный па-рад!

Если Сталин хотел потрясти мир, то он этого добился.

Мир был потрясен!

В Москве, на Красной площади действительно начался военный парад в честь 24-й годовщины Октябрьской революции.

Как обычно, параду предшествовал торжественный митинг, который прошел накануне вечером. Правда, на этот раз не в Колонном зале Кремля, а на станции метро «Маяковская».

Вы только представьте себе.

Заснеженная, темная, кажущаяся мертвой Москва. (7)

Тихо, только скрип шагов идущих по снегу сотен людей.

У входа на станцию метро «Маяковская» оцепление. Красноармейцы, светя фонариками, проверяют специально выданные пропуска. Эскалатор уходит вниз. В глаза ударяет резкий свет. В серебряном зале станции метро «Маяковской» две тысячи человек. Все они преданные коммунисты. Нет, и не может быть здесь всяких «сомнительных элементов», типа родственников «врагов народа», уже расстрелянных, или отправленных на долгие годы в ГУЛАГ без права переписки.

На трибуну поднимается Сталин.

 

Сталин на трибуне. Станция метро «Маяковская». 6 ноября 1941

 

 

 

Аплодисменты, и вождь начинает говорить.

В отличие от обычных его выступлений, на этот раз перед Сталиным листки с напечатанным текстом. Но он наверняка подготовил этот текст сам. В отличие от современных глав государств, Сталин не нуждался ни в «спичрайтерах», ни в «имиджмейкерах». Да и слов таких, наверное, не знал.

И все же речь Сталина потрясает. Даже грузинский акцент и явные ошибки в построении фраз не умаляют ее силы.

И мы, сидя у экрана компьютера в нашем уютном доме на севере Тель-Авива, спустя более 70-и лет после этих событий, невольно подпадаем под власть этого голоса.

Мы смотрим старый документальный фильм, снятый 6 ноября 1941 года на станции метро «Маяковская», и слушаем речь человека, принесшего нам и нашим родным так много горя, и …верим ему.

Немцы у стен Москвы, Гитлер ждет с нетерпеньем рапорта от фон Бока о ее захвате, весь мир поет последнюю осанну Сталину, а он, как всегда, полон сверхчеловеческого спокойствия:

«Предпринимая нападение на нашу страну, немцы считали, что наверняка смогут покончить с Советским Союзом за полтора-два месяца. Факты, однако, показали всю легкомысленность и беспочвенность этого плана.

Теперь можно считать, что этот сумасбродный план провалился…».

Наперекор всему, вопреки всем очевидным фактам, Сталин уверен в будущей победе. Сталин верит в то, о чем он говорит.

И люди, заполонившие в этот вечер станцию метро «Маяковская», верят. Они разнесут эту веру по улицам и переулкам заснеженной Москвы. И она, эта вера, отрадная для одних и страшная для других, умноженная в тысячи тысяч раз, облетит весь земной шар и достигнет Лондона, Вашингтона, Берлина и …Бухареста, где «Красная собака» Антонеску готовит свой Парад победы над «крепостью Одесса».

Нет, нет, 7 ноября 1941-го в Москве нет ничего похожего на дешевую оперетку, которая будет представлена завтра в Бухаресте. Нет музыки, нет цветов. Нет праздничной толпы. Нет весело галдящих детей.

Холодно в Москве. Валит густой снег.

С 5 часов утра на Красной площади выстроены войска.

Лица бойцов суровы. Это специально снятые с фронта и введенные в столицу воинские части. Это курсанты военных училищ, полки особого назначения, ополченцы.

 

Парад мужества. 7 ноября 1941, пятница, Москва

 

 

Подготовка к параду проходила в строжайшей секретности. Знали о ней только несколько человек, но и они даже в разговорах между собой не решались произнести вслух это слово - «парад».

И потому мир узнал о параде в Москве только утром 7 ноября 1941, когда заработали все радиостанции Советского Союза, когда в эфир понеслась мелодия «Широка страна моя родная» и неповторимый голос Левитана объявил, что «воен-еый па-рад на-чал-ся!».

Приспешники Гитлера, предвидя реакцию, боялись доложить ему о происходящем в Москве, и когда он случайно уловил доносящиеся из репродуктора характерные звуки военного парада, то даже подумал вначале, что это парад Вермахта, захватившего очередной советский город. Тем ужаснее было прозрение!

Фюрер орал так, что, казалось, вот-вот рухнут стены новой рейхсканцелярии. Он обозвал своих генералов ослами и свиньями и приказал немедленно … слышите, немедленно! ... поднять в воздух всю авиацию группы «Центр» и снести с лица земли всю Красную площадь, вместе с Мавзолеем, и вместе с этим … Сталиным.

Несмотря на нелетную погоду, бомбардировщики Люфтваффе двинулись к Москве. Но прорваться не сумели: большая часть была сбита еще на подступах к столице, остальные, поняв бесполезность попыток, ушли восвояси.

А на Красной площади идет … военный парад.

На Мавзолее Сталин.

«Сталин сам на Мавзолее…» - ликует Твардовский.

За густой пеленой снега трудно разглядеть лицо вождя, но голос, многократно усиленный репродукторами, многократно повторенный эхом, громом разносится по всей Красной площади. Сталин, как кажется, обращается к каждому, находящемуся здесь человеку. Но говорит он для всей Москвы. Для всей страны. Для всего мира.

И так же, как в речи, произнесенной им вчера на станции метро «Маяковская», и также, как в речи, произнесенной им по радио 3 июля 1941-го, он повторяет те самые «ключевые слова», которые должны были врезаться (и врезались!) в коллективную память всего Человечества.

Те самые, «ключевые слова», которые должны были обеспечить (и обеспечили!) России внешнюю и внутреннюю Политическую победу. (8)

Те самые, «ключевые слова», которые должны были стать (и стали!) залогом Великой военной победы: «Вероломное нападение… навязанная нам война… союзники … сочувствие и поддержка всех народов Европы …Отечественная война…».

 

ИЗ РЕЧИ СТАЛИНА НА ПАРАДЕ КРАСНОЙ АРМИИ

Москва, Красная площадь, 7 ноября 1941

…Товарищи! В тяжелых условиях приходится праздновать сегодня 24-ю годовщину Октябрьской революции. Вероломное нападение немецких разбойников и навязанная нам война создали угрозу для нашей страны. Мы потеряли временно ряд областей, враг очутился у ворот Ленинграда и Москвы. Враг рассчитывал, что после первого же удара наша армия будет рассеяна, наша страна будет поставлена на колени.

Но враг жестоко просчитался.

Несмотря на временные неуспехи, наша армия и наш флот геройски отбивают атаки врага на протяжении всего фронта, нанося ему тяжелый урон…

У нас есть теперь союзники, держащие вместе с нами единый фронт против немецких захватчиков. Мы имеем теперь сочувствие и поддержку всех народов Европы, попавших под иго гитлеровской тирании. Мы имеем теперь замечательную армию и замечательный флот, грудью отстаивающие свободу и независимость нашей Родины…

Разве можно сомневаться в том, что мы можем и должны победить немецких захватчиков?.. (9)

В этой ноябрьской его речи, Сталин, зная сокрушительную силу отечественных войн, сделал особый упор на жертвенность, которую должен был проявить советский народ в борьбе с захватчиками, связав эту жертвенность с подвигами, совершенными великими предками: «Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков - Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова…».

Нет, не случайно вспомнил Сталин Михаила Кутузова. История повторяется. Над Родиной снова, как в 1812-м, нависла опасность. Супостат снова, как в 1812-м, у стен Москвы.

 

«Ребята! Не Москва ль за нами?

Умремте ж под Москвой,

Как наши братья умирали!..».

Михаил Лермонтов «Бородино»

Прямо с парада ребята уходили на смерть. Уходили на Великую Московскую битву. Парад, устроенный Сталиным 7 ноября 1941-го на Красной площади, стал прелюдией Московской битвы.

 

«Изведал враг в тот день немало,

Что значит русский бой удалый,

Наш рукопашный бой!..».

Под Москвой непобедимая немецкая армия фактически потерпела свое первое существенное поражение - поражение, отложившее отпечаток на всю дальнейшую историю Второй Мировой войны. По словам известного немецкого историка Пауля Кареля, «Под Москвой хребет немецкой армии надломился… Под Москвой впервые поколебалась вера Германии в непобедимость Вермахта…». (10)

Все прогрессивное человечество было поражено «Парадом мужества» русских.

Гораздо меньше все прогрессивное человечество было поражено другим парадом – «Парадом смерти», который состоялся на следующий день, 8 ноября 1941 года, в растерзанной Одессе.

 

Парад смерти. 8 ноября 1941, пятница.
Одесса

Ну что ж, вернемся в Одессу.

Вернемся в «Город Антонеску».

В тот город, где очищенная от женщин и детей Тюрьма уже готова принять евреев-мужчин.

Но прежде чем заключить их, как требовал Алексяну, в тюрьму, нужно было, как минимум, их обнаружить, выманить каким-то образом из нор, где они схоронились – из подвалов, чердаков, из катакомб, наконец…

Как это осуществить в растерзанном городе?

Румыны приняли решение применить обычный свой трюк: «регистрация».

Регистрация?! Но как это возможно?

Ведь «регистрация» однажды уже состоялась?

Еще две недели назад около 90 тысяч евреев Одессы ушли на «регистрацию» в село Дальник. Ушли и сгинули без следа.

 

ИЗ ДНЕВНИКА АДРИАНА ОРЖЕХОВСКОГО

28октября 1941

«Но те [О тех], кого погнали в Дальник, ничего не известно. Ходят раз[ные] чудовищные слухи, но они не проверены…». (11)

 

После этой, с позволения сказать, «регистрации», а, на самом деле, кровавой бойни на Дальнике, оставшихся в живых евреев погнали неведомо куда и в город тайком вернулись лишь единицы. Видимо, мало было таких отчаянных, как Фаня, мама Янкале, которая нашла в себе силы в предрассветной тьме выброситься из колонны угоняемых в придорожную канаву и этим спасла от смерти и себя, и сына.

Да действительно, одна «регистрация» евреев, уже состоялась.

Ну и что, из того? Теперь состоится еще одна.

И, если возникнет необходимость, еще одна. И еще …

До… До полной очистки города!

И вот 7 ноября 1941-го вышел приказ о новой «регистрации»,

Даже не один, а два приказа.

Первый требовал от всех мужчин-евреев в течение 48 часов явиться в городскую тюрьму на Люстдорфской дороге. За неподчинение грозил расстрел.

Второй касался мужчин-коммунистов и был значительно мягче: коммунистам велено было явиться на регистрацию в течение трех дней, но не в тюрьму, а в ближайшую префектуру полиции. При этом всем явившимся гарантировалась жизнь и свобода, а за неявку грозил не расстрел, а арест.

Оба эти приказа были распространены в виде листовок, а затем опубликованы в «Одесской газете» № 5 . И если приказ о регистрации евреев был так и назван «Приказом» и подписан хорошо знакомым нам палачом подполковником Никулеску-Кока, то приказ о явке коммунистов был назван «Объявлением» и подписан просто: «Военное командование, Гулянка»

 

Приказ командующего войсками Одессы. «Одесская газета» № 5, 8 ноября 1941

Объявление военного командования. «Одесская газета» № 5. 8 ноября 1941

 

 

 

 

 

Одесса была уже «приучена» к приказам оккупантов, появлявшимся на афишных тумбах и на воротах домов, а теперь вот и в газете, выходившей, правда, пока только три раза в неделю. Так что и эти два новых приказа были сразу же обнаружены, прочитаны и … поняты.

Поняты правильно: евреям - в тюрьму и расстрел за неявку, коммунистам - в полицию с гарантией жизни и свободы.

Прошла ночь.

Наступило утро 8 ноября 1941 года, утро Михая Витязула чел Мааре, то самое утро, когда улицы Бухареста были заполнены праздничной толпой, кода город был усыпан цветами, гремела музыка и проходил торжественный Парад победы над «крепостью-Одесса».

В это утро улицы Одессы тоже заполнились толпой, только не столь праздничной, как в Бухаресте.

В основном это были евреи, мужчины, не призванные во время осады в Красную армию: пожилые степенные, все еще прилично одетые, и молодые, совсем еще мальчики, с узелками в руках, куда матери заботливо положили несколько кусочков сухого хлеба, чтобы сынок, проголодавшись в очереди на регистрацию, мог перекусить. Вот они эти евреи на фотографии. С «желтыми звездами» на одежде.

Все они, и пожилые, и молодые, шли в одном направлении – в Тюрьму.

Это шествие, в котором принимали участие и женщины – жены, матери, провожавшие своих мужей и сыновей, тоже было парадом - «Парадом смерти»!

Ни один человек, из ушедших в этот день на «регистрацию», не остался в живых. Все погибли. (13)

 

[Edward_Von_Shultz]

Парад смерти. Одесса, 8 ноября 1941. Архив Яд-ваШем, № S015/132

 

И теперь только в актах советской Чрезвычайной государственной комиссии по обнаружению злодеяний, копии которых хранятся в архиве Яд-ваШем в Иерусалиме, вдруг промелькнет имя Бореньки, или Монечки, 17 лет, ушедшего 8 ноября 1941-го на «регистрацию» и пропавшего без вести.

Один такой мальчик ушел из дома № 11 по Прохоровской, где жил Янкале. Звали его Фима. Фамилию Янкале не помнит.

Родители Фимы погибли, как видно, еще в первые дни оккупации, и Фима жил один. В ночь перед «регистрацией» он зашел к соседям – хотел посоветоваться с Фаней относительно приказа о регистрации: идти, или не идти?

Фаня сказала: не идти.

Но мальчик, как видно, побоялся грозного приказа оккупантов.

«Я устал. Мне надоело бегать и прятаться. Будь, что будет», - сказал он и пошел… Светлая ему память…

Янкале, к счастью, «регистрация» не касалась: ему в те дни было только 11 лет.

А вот отец Ролли – 37-летний Изя должен был идти и, будучи уверен, что следует подчиняться приказам оккупантов, собирался это сделать.

Но Тася «о такой глупости» даже слушать не хотела.

Зачем, возмущалась она, идти в Тюрьму, из которой с помощью Татьяны Рорбах всего три дня назад она его вытащила?

В результате бурной сцены, в которой приняла участие вся семья, включая детей, было принято компромиссное решение: на регистрацию пойти, но не в Тюрьму, куда обязаны явиться евреи, а в префектуру полиции, куда приглашают коммунистов. Убедиться в том, что регистрация, объявленная румынами, это действительно только «регистрация», а не арест. И действовать по обстоятельствам.

Никаких документов, естественно, не предъявлять, сославшись на их потерю. На словах можно даже и «коммунистом» назваться - коммунистам, как видно, ничего особенно страшного не грозит.

Ближайшая префектура полиции помещалась в те дни на Приморском бульваре во дворце Нарышкиной.

И вот 8 ноября 1941-го, с утра пораньше, взяв с собой Ролли, с которой они теперь решили ни при каких обстоятельствах не расставаться, Изя и Тася отправились на регистрацию.

Истинные дети Одессы, они хорошо знали путь на Приморский бульвар: по Казарменному переулку до Гоголя и дальше - по Сабанееву мосту, мимо усадьбы графа Толстого, мимо новой школы Столярского, на бульвар.

Но вот и дворец Нарышкиной. Фаворитка императора Александра I, несравненная красавица княгиня Мария Нарышкина, выкупила его у помещика Шидловского в 1830-м и с помощью Боффо превратила в настоящий шедевр.

Великолепие дворца во все времена возбуждало аппетит «хозяев» Одессы: в 1919-м дворец служил резиденцией военного губернатора генерала Гришина-Алмазова, советская власть превратила его в «Дворец моряка», а теперь вот он стал румынской префектурой.

 

Дворец Нарышкиной. Одесса, Приморский бульвар № 28

 

 

 

Стараясь не выдавать охватившего их страха, троица приблизилась к дворцу. Еще издали они увидели скопившуюся здесь толпу взволнованных русских женщин. Они размахивали руками, отталкивали друг друга и, нагибаясь к полуподвальным окошкам здания, выкрикивали мужские имена: «Коля! Митя! Андрей - Андрю-ша-а!».

В открытых окошках виднелись головы мужчин – это были, видимо, пришедшие на регистрацию коммунисты, которых, несмотря на обещания властей, все-таки задержали и заперли в подвал. Тася оказалась права: «регистрация» означала арест – арест даже для коммунистов.

Не останавливаясь, они протиснулись через толпу, миновали румынских солдат у входа в префектуру, и проследовали до конца бульвара. И дальше, слегка убыстряя шаг, - по Ласточкина, через Городской сад и Преображенскую на Софиевскую.

На счастье, в этот день на улицах города румынские патрули не останавливали прохожих и не вылавливали евреев.

А зачем? Лишние хлопоты.

В этот день евреи сами, добровольно, шли в Тюрьму.

 

 

Мы идем являться.

Рассказ пятилетней Роли.

Одесса. Квартира тети Норы

8 ноября 1941, суббота

23 дня под угрозой смерти

 

Тася сказала, что «все мужчины про-ис-хождения должны являться». Мой папа тоже «происхождения» и он тоже должен являться.

Папа очень хотел являться в Тюрьму.

Не знаю, что это он там забыл?

Может быть, старое Бусино пальто, на котором мы все сидели в углу под лестницей за железной дверью?

Но Тася кате-гори-чески не хотела являться в Тюрьму.

Тася хотела являться в префек-ту-ру.

Уф, как они ругались друг на друга.

Тася кричала: «Префектура! Префектура!».

А папа кричал: «Тюрьма! Тюрьма! Тюрьма!».

В конце концов, победила Тася.

Папа взял меня за руку, а Тасю под руку, и мы все вместе пошли являться в префектуру.

Префектура была на бульваре, где я раньше училась кататься на моем новом двухколесном велосипедике, который теперь где-то потерялся вместе со всеми моими игрушками.

Мы шли и шли, пока не пришли на бульвар и не увидели префектуру. Префектура была в большом желтом доме с длинными окнами. А под ними еще другие окна – маленькие, и видны в них люди. Не целые люди, а только головы от этих людей.

И все они - эти головы – что-то кричат.

А на улице стоят тетки разные, старые и молодые, и тоже кричат.

Одна зовет какого-то Колю: «Ко-ля! Ко-ля!».

Хочет, наверное, что бы этот Коля вышел на улицу, или выглянул в окошко. А этот гадкий Коля и выходить не хочет и в окошко не выглядывает. Даже жалко мне эту тетку стало.

А у входа в дом солдаты.

Такие, как раньше, в Тюрьме, те, которые меня от папы отдирали и на плитки во двор выбрасывали. Они на нас, конечно, немножко посмотрели, но не стали кричать и винтовками размахивать не стали. Так что я даже не очень испугалась.

А Тася, как видно, передумала являться.

Потому что папа сильно сжал мою ладошку и стал кажется идти чуть-чуть быстрее. Я уже знаю, что, когда папа так сжимает, не нужно бояться, нужно только не плакать, ничего не спрашивать и идти чуть-чуть быстрее.

Вот мы и пошли – чуть-чуть и еще чуть-чуть.

Мимо окон. Мимо голов.

Мимо теток и мимо солдат…

Идем и идем. И проходим. И прошли.

И пошли дальше…

И пришли обратно – к тете Норе на Софиевскую.

 

 

Охота на волков

На «регистрацию» вышло довольно большое число мужчин – евреев и коммунистов. Евреи, явившиеся в Тюрьму, были сразу без всякой регистрации загнаны в камеры. Что касается коммунистов, то они были как-то все же зарегистрированы и те, которые были признаны «опасными», отправлены в ту же Тюрьму. Остальных отпустили.

Но результаты, достигнутые «регистрацией», не удовлетворили румын. Они почему-то никак не могли взять в толк, что в Одессе просто очень мало мужчин: большая часть призвана в армию, рабочие заводов эвакуированы, допризывники – курсанты военных училищ увезены в тыл.

С точки зрения оккупантов, «вооруженные до зубов евреи» все еще где-то скрываются. А посему было принято решение: для полной очистки города провести повальные обыски.

Началась охота на мужчин.

Жандармы обходили улицу за улицей, дом за домом.

Поставив оцепление, они врывались в квартиры и, обнаружив там еврея, даже 70-летнего старика или 15-летнего мальчишку, уводили его вместе со всей семьей, виновной в «укрывательстве».

Охота была брутальной – ведь речь шла о людях, представлявших большую опасность – фактически о волках, засевших до поры до времени в своих норах, и обращение с ними должно было быть соответствующим.

Облава обычно сопровождалась страшным шумом, грабежом, избиениями, а иногда и смертоубийствами. В ход шли и приклады, и штыки. Доставалось всем – и обнаруженным мужчинам, и женам их, и матерям, и даже некстати расплакавшимся детям.

Румыны действовали «героически»!

Но самое смешное (если смешное может быть в этом ужасе!), что на чердаки и в подвалы «герои» не заглядывали – боялись евреев!

Вспоминает Андрей Недзведский – редактор одной из одесских газет, коммунист, находившийся во время оккупации в Одессе: «…Как только румыны оцепляют дом, собираясь начать обход квартир, я должен уходить на чердак. Хорошо, что дверь на чердак рядом с нашей дверью.

Ускользаю на чердак в то самое темное и укромное место, где крыша сходится с настилом и где, войдя со света, труднее что-либо заметить…

Лежать приходится долго. Если найдут, конечно, несдобровать. Расправа может быть немедленной…

Чердак оказался надежным укрытием: румыны за все разы, что я прятался под крышей, здесь не появлялись.

Уже позже мы узнали, что они, как правило, избегают и чердаков, и подвалов. Боятся…».

 

Поимке евреев в этот период активно помогали «сознательные жители Города Антонеску».

Что двигало этими людьми?

Почему они так спешили предать своих соседей?

Хотели выслужиться перед новыми хозяевами?

Зарились на еврейское имущество?

Или, может быть, ими двигала ненависть, просто вековая исконная ненависть к евреям?

В личном архиве авторов хранятся десятки таких доносов – мерзких не только по сути, но по стилю - частью рукописных, а частью даже отпечатанных на машинке.

Один из доносов, носящий румынский регистрационный номер 108, направлен в префектуру полиции 24 ноября 1941 года некоей гражданкой Тимофеевой. В трехстраничном доносе перечислены все «жиды», проживающие в квартире № 5 по Сретенскому переулку № 12, указаны фамилии дворника и управдома, укрывающих этих «жидов», и приведено красочное описание их «жидовского» безобразного поведения».

 

Копия доноса Тимофеевой на «жидов», проживающих в доме № 12 по Сретенскому переулку. Одесса, 24 ноября 1941

 

 

 

Большая часть евреев, пойманных во время «охоты на волков», погибли.

В одном из уведомлений румынских властей сообщается, что некий еврей Катс Р. З., не выполнивший приказ от 7 ноября 1941года (вместе с женой Катс А. Р. и, видимо, двумя детьми – Катс А. Р. и Катс Е. Р.), был повешен 30 декабря 1941-го в 15:00 во дворе городской тюрьмы. (14)

 

Что-то «страшное»…

Где-то 16 или 17-го ноября жандармы добрались до Софиевской, оцепили дом № 17 и в сопровождении дворничихи Павловой стали обходить квартиры. Если на требования дворничихи хозяева отказывались отпереть замки, двери выламывали. А дальше - все, как обычно: грабеж, избиение, дикие вопли старух, плачь детей.

Найденных в квартире мужчин выводили вместе с «укрывавшими» их женщинами и детьми, так что вопли и плач продолжались и во дворе.

Жители, до квартир которых жандармы еще не добрались, прилипли к окнам.

Тася тоже выглядывала в окно. Изю она закрыла в Нориной спальне, хотя и понимала, что, если жандармы ворвутся в квартиру, это его не спасет.

А в том, что они вот-вот ворвутся, не было никаких сомнений.

Ужас сковал маленькую семью.

В комнате повисла тишина, особенно ощутимая на фоне криков, доносившихся со двора.

Нора зажала в объятьях Эрика. Буся забилась за платьяной шкаф. А Ролли взобралась с ногами на диван и, понимая, что вот-вот должно произойти что-то «страшное», пыталась защититься от этого «страшного» с помощью вышитой крестиком диванной подушки.

Минуты ужаса превращались в часы.

Время близилось к полудню.

Между тем во дворе уже скопилась большая группа евреев, и жандармы, построив их в подобие колонны, стали выводить это человеческое горе на улицу.

«Охота на волков» на сей раз, видимо, закончилась.

Но в доме все еще остались непроверенные квартиры, и жандармы должны были вернуться.

Жандармы вернутся.

Скорее всего, уже завтра утром. И тогда…

Нет, Изю нужно было немедленно уводить – если его найдут в квартире Норы, это кончится плохо для всех.

Как только жандармы ушли, Тася бросилась на поиски нового убежища. К счастью, такое место нашлось – в одном из домов на той же Софиевской.

В этом доме жила давняя знакомая Таси - Эмилия - немолодая уже 60-летняя женщина, по национальности латышка. С сестрой этой женщины Тася познакомилась в советской тюрьме, и по возвращении в Одессу из ссылки, привезла Эмили от нее, что называется, «живой привет».

Дом, в котором жила Эмилия разбомбили, но ее квартира по странной случайности почти не пострадала. Она висела в сохранившихся стенах дома на уровне верхнего четвертого этажа, и Эмилия продолжала жить там, добираясь до входной двери по искореженной железной лестнице.

Главным преимуществом этой квартиры было то, что с улицы дом казался настоящей развалкой, каких много было в эти дни в Одессе, и трудно было предположить, что кто-то может там жить.

Эмилия согласилась приютить еврейскую семью, заручившись, правда, предварительно разрешением или согласием на то управляющего домами - некоего Кривиляри.

В тот же вечер, под покровом темноты, Тася перевела в развалку к Эмилии Изю и Ролли.

Но прежде чем они покинули квартиру Норы, Изя должен был выполнить еще одно важное дело.

Еще вчера, 15 ноября 1941-го по городу был расклеен очередной приказ румынских властей, который в очень резкой форме требовал от евреев до 12 часов дня 19 ноября 1941-го заявить обо всех имеющихся в их распоряжении ценностях. После указанной даты нарушители приказа вместе с семьями будут отправлены под конвоем в Военно-полевой суд.

 

Приказ о сдаче ценностей. «Одесская газета» № 8, 17 ноября 1941

 

 

 

Что делать? В квартире Норы в те дни хранились все ценности семьи Тырмос. Это были собранные несколькими поколениями и сберегавшиеся на «черный день», золотые монеты царской чеканки, старинные золотые кольца, цепочки, золотые карманные часы…

В 1920-м весь этот семейный клад удалось как-то спрятать от одесского ЧЕКА, а теперь вот возникла необходимость уберечь его от румынских грабителей.

Наиболее надежным местом всем почему-то показалась спальня Норы. Над изголовьем двуспальной Нориной кровати Изя отклеил полоску обоев и, стараясь производить как можно меньше шума, выдолбил в стене из ракушечника достаточно большую нишу, сложил в нее матерчатые мешочки с драгоценностями, замуровал разведенным в воде гипсом и аккуратнейшим образом заклеил той же полоской обоев.

Теперь семейный клад был надежно упрятан, и ему предстоит еще сыграть свою роль в судьбе Ролли и ее родителей.

С наступлением темноты маленькая семья, попрощавшись навеки с Бусей и Норой, отправилась в развалку к Эмилии.

 

Развалка на Софиевской

В квартире Эмилии были две набольшие комнаты. Одна, заваленная случайными вещами, свидетельствовала о том, что и Эмилия не нашла в себе силы «отказаться» от присвоения имущества исчезнувших соседей-евреев. И другая - в которой спала сама Эмилия. Здесь стояла ее никелированная кровать, старинный буфет и небольшой стол.

«Квартиранты» поместились на маленькой кухне.

Тася спала на полу. А Изю и Ролли спрятали от возможных обысков на антресолях – деревянном настиле, устроенном в кухне под потолком для хранения вещей. Антресоли были темными и такими низкими, что трудно было предположить, что там могут скрываться люди. Положение, конечно, могло усложниться, если находящийся на антресолях ребенок вдруг заплачет. Но Ролли, после всего пережитого за последние полтора месяца, после горящей школы, после Тюрьмы и после страха, перенесенного во время обыска в доме, где жила Нора, казалось, уже разучилась плакать.

Лежа часами на антресолях, Изя старался развлечь дочь и пересказывал ей содержание своих любимых книг: Джека Лондона, Дюма, Майн-Рида. Он рассказывал ей о бескрайних просторах Аляски, о волке по имени Белый Клык, о мудром аббате Фарио и Всаднике без головы.

Память у него была замечательная, и рассказчик он был необыкновенный. Рассказы отца раздвигали тесные стены антресолей, зажигали на грязном потолке северное сияние, и девочка видела себя летящей по снежному насту на собачьей упряжке и слышала рокот волн у замка Иф. Придет день, и точно так же, как Ролли, сын ее Сашка узнает о Белом Клыке из уст деда. А потом возмужавший Сашка, получивший, как видно, в наследство талант рассказчика, поведает об этом замечательном волке – верном друге человека своему сыну – Араду. Но будет это не скоро, уже на другом конце земли и даже на другом языке - на древнем языке иврит.

А пока, все еще длится этот чудовищный 1941-й, все еще идет война, и мы все еще в «Городе Антонеску», в развалке на Софиевской .

Тася в сопровождении Эмилии обошла соседей по дому доктора Тырмоса на Петра Великого, и они (без особой радости, конечно) возвратили ей часть разграбленных ими вещей: одежду, постельное белье, посуду. Теперь Эмилия могла менять эти вещи на Новом базаре на продукты - мерзлую картошку, кукурузную муку, подсолнечное масло, и готовить какую-никакую еду. Тася ей в этом не помогала. Она занималась «документами».

Документы! Документы! Самое главное сейчас было достать какие-нибудь, пусть самые абсурдные, фиктивные документы, удостоверяющие их не еврейское происхождение.

Замотанная до самых глаз теплым платком, без «желтой звезды» на старом пальто, Тася целыми днями металась по городу, пытаясь достать, купить, организовать для себя и для Изи документы. И хотя Изя считал всю эту «беготню» пустым, бесполезным и очень опасным занятием, она своего добилась.

Организовала вполне приличные, с виду, «ксивы».

Документов было два. Собственно говоря, это были не документы в полном смысле этого слова, а копии документов – естественно, несуществующих. Идея создания таких фиктивных копий принадлежала, конечно, Тасе – юристу по образованию. Как считала Тася, создать правдоподобную фиктивную копию документа гораздо легче, чем сфабриковать сам фиктивный документ.

Одна из «ксив» представляла собой копию несуществующего свидетельства о крещении Таси и подтверждала ее якобы христианское вероисповедание.

Эта фиктивная копия была удостоверена реальным нотариусом и снабжена настоящей советской круглой печатью, которую за приличное вознаграждение шлепнул тот же нотариус, оказавшийся старым знакомцем доктора Тырмоса.

Вторая «ксива» была еще более хитроумной.

Она касалась Изи и была призвана подтвердить его якобы караимскую национальность. Эта «ксива» представляла собой копию несуществующего завещания, которое якобы оставил Изе, усыновленному в детстве отчимом евреем, его родной отец - караим Шилибан.

На копии завещания, как и на копии свидетельства о крещении, стояла настоящая советская круглая печать, способная пройти самую тщательную проверку.

Обе копии были выданы вроде бы много лет назад, напечатаны на пожелтевшей бумаге и помечены соответствующими давними датами.

Так, обзаведясь копиями несуществующих документов и надежно упрятав Изю и Ролли на антресолях несуществующей квартиры несуществующего дома, Тася почувствовала себя настолько уверенно, что даже решила устроить новоселье и пригласить в гости самого нужного им в данной ситуации человека - управдома Кривиляри.

 

 

 

Новоселье

Рассказ пятилетней Ролли

Одесса. Развалка на Софиевской

46 дней под угрозой смерти

 

Сегодня у нас большой праздник – но-во-селье!

Это потому, что мы перешли на новую квартиру.

Тася сказала, что все всегда так делают, когда переходят.

Но сначала я должна рассказать, как это вдруг мы взяли и перешли.

Все началось с того, что Тася сказала: во-первых!

Это она всегда так говорит: во-первых, во-вторых, чтобы мы с папой знали, что раньше, а что потом, и ничего не перепутали!

Ну, так Тася сказала: во-первых, без нас Нора будет в безо-пас-ности, потому что у Норы есть настоящий русский паспорт, а, во-вторых, Нору все любят: и дворничка, и соседи, и дворовый кот Мурзик, которого она всегда раньше кормила колбасой.

И вот поэтому, из-за паспорта и из-за кота, мы взяли и перешли а Эмильке.

Она теперь будет нас ук-ры-вать. Она согласилась.

Сначала Тася перевела папу, а потом меня. Мы с ней шли быстро-быстро, у самой стеночки, и я даже всю дорогу молчала и не морочила ей голову. Она заранее меня предупредила, чтобы я не морочила.

А мне что? Не морочить, так, не морочить.

В дом, в котором живет Эмилька, попала фугаска. Хотя, может быть, даже и зажигалка. Нет, скорее, фугаска.

Фугаска разбомбила дом и сделала из него развалку.

Мы с Тасей так прямо и вошли в эту развалку, хотя там было темно и страшно, но дальше стало еще темнее и еще страшнее, потому что дальше мы стали карабкаться по поломанной лестнице вверх до самой до Эмилькиной квартиры. Но там, в квартире, было уже светло от коптилки, и тепло от маленькой плитки в кухне, и там был папа.

Утром Эмилька сварила нам вкусную мамалыгу, и мы с папой стали ее кушать. А Тася не стала. Она завязала голову платком и приказала нам на всякий случай залезать на антресоли. Когда Тася завязывала голову платком, мы с папой всегда на всякий случай залезали на антресоли. Пока мы не залезем, она даже убегать не хотела. А убегать ей нужно было обязательно, потому что она убегала за до-ку-ментами.

Она просто заболела этими документами. Так все время и повторяла, как попугай в зоопарке: «До-ку-менты! До-ку-менты! До-ку-менты!».

Папа тоже иногда говорил, только шепотом: «До-ку-менты…».

Документы Тася придумывала сама и сама их печатала на маленькой машинке, которую Эмилька выменяла на базаре. Машинка стояла в кухне на столике, и ее совершенно нельзя было трогать.

«Даже не прикасайся!», - сердился папа.

На все эти напечатанные документы один Тасин знакомый должен был поставить какие-то печатки. Тогда документы будут настоящие. За этими печатками Тася и бегала, когда завязывала платок и загоняла нас с папой на антресоли.

«Я побегу к нотари-усу! А вы залезайте на антресоли. Быстренько!», - говорила она.

В конце концов, этот непонятный нотари-ус (с усами он, что ли?) поставил все-таки печатки, а Тася ему за это подарила нашу серебряную сахарницу и чайницу, тоже серебряную, на подносе.

Очень Тася радовалась этим печаткам.

«Теперь у нас есть настоящие копии, заверенные нота-нота-риаль-но!», - объясняла она папе.

Я тоже поняла.

Мы теперь будем никакие не евреи.

«Даже слово это забудь!», - сердился папа.

Мы с Тасей будем теперь как будто бы русские. У нас есть про это КОПИЯ.

Как ее, Тасю, когда-то крестили в церкви.

И я с ней как будто бы, тоже когда-то, ходила в эту самую церковь. Только я этого не помню.

«Ты помнишь! Ты помнишь!», - орала Тася.

Ты обязательно должна помнить ЭТО!

Да и что тут особенного помнить? Большой дом такой. И картины на стенах – иконы называются. И свечи… Ты все это прекрасно помнишь.

И мы с тобой там стояли на коленях…».

«Зачем нам надо было там стоять на коленях?»,- удивилась я. «Неважно! Стояли и все…».

У Таси нет времени со мной «лясы точить». Какие такие «лясы»? Ножики, что ли? Что она ножики точит, как тот страшный дядька, который приходил к нам во двор и точил всем соседям ножики на колесе с искрами: «Паяем, починяем, детей забираем!»?

Вот папа другое дело. Он никакие «лясы не точит» и он мне все рассказал.

Это целая история. Длинная. Как сказка.

Папа – он теперь, как будто бы КА-РА-ИМ.

И его мама – моя баба Лиза, которая в лагере у Сталина, тоже КАРАИМ. И она теперь родилась в таком смешном городе Кюрасу-Базаре, где все караимы родятся. И фамилия у нее теперь веселая, как песенка: «Ши-ли-ши-ли-бан!».

А папин папа, он моему папе и не папа вовсе!?

Уф-ф-ф!

Он его только сделал своим сыном – у-сынил, кажется.

И вот теперь, по всему по этому, мой папа КАРАИМ, и у него есть про это КОПИЯ!

Тасин знакомый нотари-ус с усами пьет чай из нашей чайницы серебряной. А у нас есть печатки круглые лиловые (я сама видела!), а теперь вот еще и новоселье!

Эмилька с утра бегает, как сумасшедшая.

Из комнаты в кухню.

Из кухни в комнату.

Это она готовит угощение, потому что вечером к нам придет важный гость – УПРАВДОМ!

Никак я не могла дождаться вечера – очень хотелось мне попробовать плацинды с картошкой, которые испекла Эмилька. Ну и на гостя тоже хотелось посмотреть - к нам в развалку еще никогда не приходили гости.

Гость пришел, когда в комнате у Эмильки Тася уже накрыла стол, и на нем стояло все угощенье: и соленые огурцы, и картошка и…плацинды.

Гость был старенький, и маленький, как гном. Он все ходил по комнате из угла в угол, все рассматривал и повторял: «Значит это здесь вы живете… Значит здесь… Живете…».

Все обсмотрел и все ему у нас понравилось.

Особенно мой двухколесный велосипедик. Когда дом наш взорвался, велосипедик где-то потерялся. А теперь вот Эмилька его нашла и притащила в развалку. Он стоит у нее в комнате, и иногда, когда Таси нет дома, папа разрешает мне на нем немножко посидеть.

Управдом, наверное, никогда не видел такого чудесного велосипедика и все удивлялся: «Вот значит. Такой маленький, а двухколесный. И все есть. Все, как надо. И звоночек настоящий. И педальки…».

А потом гостя стали все усаживать за стол. Все хотели, чтобы ему было удобно. Посадили на один стул. Пересадили на другой. И как стали угощать. Особенно Эмилька. Ну и Тася тоже: «Попробуйте этого! Покушайте этого! Спирт чистей-ший! Огурчиком закусывайте!».

Гость выпил весь спирт из графинчика, съел всю картошку и еще две плацинды. Стал совсем красный и собрался уходить.

Тасю он, кажется, хотел поцеловать и даже подпрыгнул немножко, чтоб до щеки ее дотянутся, а папе руку пожал и сказал: «Спасибочки вам, значит, за подарочек!».

А потом натянул свою шубенку и пошел к двери.

Но у двери вдруг передумал уходить, вернулся в комнату и говорит: « Вот значит как, велосипедик я все-таки заберу себе. Вашей девочке он все равно уже не понадобится».

Взял велосипедик под мышку, нахлобучил шапку и ушел.

Эмилька закрыла за ним дверь. Тася стала убирать со стола грязную посуду. А папа взял меня за руку, и мы пошли с ним в кухню, на всякий случай залезать на антресоли.

Велосипедик мне уже не понадобится…

[Edward_Von_Shultz]

 «Шефу Полиции безопасности и СД
обергруппенфюреру СС Гейдриху

Обергруппенфюрер!
Искренне благодарю Вас за приглашение на конференцию
по поводу окончательного решения еврейского вопроса,
которая состоится по адресу: Берлин, Ам Гроссен Ванзее 56/58…
Хайль Гитлер!
Ваш Хофманн».

Из письма главы Главного управления СС по вопросам расы
группенфюрера СС Отто Хофмана, 4 декабря 1941
 

 

 

 

Действие шестое:

Еще до "Ванзее"!..

 

 

ТИГИНА, 30 августа 1941

Кажется, целая вечность прошла с той страшной ночи на Дальнике,  когда багровое зарево горящих зерновых амбаров опаляло бесчувственное небо, а надсадный треск пулеметов сливался с криками сжигаемых заживо людей и, как видно, не достигал Б-га.

На рассвете всех тех, кого не успели уничтожить, всех тех, кому «не хватило места» в расстрельных рвах и горящих амбарах, солдаты штыками и прикладами согнали с могильных плит, где они провели ночь, построили в некое подобие колонны и погнали.  Куда? Неизвестно…

Это была та самая колонна евреев, в которой оказался мальчик Янкале со своей мамой Фаней, та самая колонна, из которой, выйдя за ворота кладбища, они сумели  выскользнуть и свалиться в придорожную канаву. Когда колонна прошла, и затихли крики конвойных, они выкарабкались из канавы и потащились в обратную сторону - домой, в Одессу.

А колонну погнали дальше…

Длинной была та колонна, очень длинной. Фактически даже несколько отдельных колонн, или,  как называли их румыны, «конвоев».  Около 50 тысяч человек, взрослых и детей.

Нет, конечно, евреи пока не знали, куда их гонят. Не знали, что путь их будет далек и долог.  Более 150 километров, около 20 дней хода, на север, в Транснистрию…

Но, почему в Транснистрию?

Зачем такая морока?

Не проще ли было прикончить их здесь же, на месте, всех сразу?

Убить, и дело с концом?

Нет, не так это было  просто.

После бойни на Дальнике в живых осталось более 50 тысяч человек.

Вдумайтесь только: 50 ты-ся-ч!

Целый город! В городке на севере Тель-Авива, где мы сегодня живем, аж - 40 тысяч жителей. А тут 50!

Не мудрено, что для них «не осталось места» во  рвах и  амбарах, в которых уже до этого было расстреляно и сожжено  около  26 тысяч.

Ну, и что было делать с этими оставшимися в живых евреями?

Как единовременно убить 50 тысяч человек?

Не сбросить бомбу в ночи из поднебесья на спящий 50-тысячный городок. А именно убить, как говориться, в индивидуальном порядке.

Каждого в отдельности, одного за другим: беременную женщину, младенца, старика…

Убить и на всю жизнь запомнить глаза убитого тобою человека.

Ведь не случайно гитлеровцы во время массовых убийств пытались избежать прямого контакта с жертвами.

И не случайно так «болел» за эсэсовских палачей главный специалист по еврейскому вопросу Адольф Эйхман, считая, что расстрелы «из молодых людей (молодых людей?!) делают садистов». (1)

Аналогичного мнения придерживался и командующий Эйнзатцгруппе «D» группенфюрер СС Олендорф, ратуя за «военные» методы уничтожения. (2)

 

ИЗ  ПРОТОКОЛА  ДОПРОСА  СВИДЕТЕЛЯ ОЛЕНДОРФА

Стенограмма  заседания Международного Военного трибунала, 3 января 1946.
Допрос ведет представитель США полковник Джон Эймен

Олендорф: Некоторые командиры подразделений не придерживались военных методов уничтожения и проводили индивидуальные расстрелы выстрелом в затылок.

Эймен: Вы возражали против этого порядка?

Олендорф: Да, я был против этого.

Эймен: Почему?

Олендорф: Так как это вызывало нежелательную психологическую реакцию, как у жертв, так и у тех, кому приказано было провести этот расстрел.

Именно это нежелание «воспитывать из немецкой молодежи садистов», да и масштабы «работы», побуждали нацистов по мере возможности производить убийства  руками местных подонков, а в дальнейшем привело к изобретению «душегубок» и «фабрик смерти». Проходя под арками ворот этих «фабрик смерти» - Освенцима, Треблинки, Собибора,  увенчанных циничными лозунгами: «Труд делает свободным!»  или  «Каждому свое!», живой еще человек исчезал, становился «номером», вытравленным на его руке. А убивать «номер», согласитесь, все-таки «приятней».

Но вернемся в Транснистрию.

Почему евреев Одессы, оставшихся в живых после бойни на Дальнике, решено было перегнать в Транснистрию?

Дело в том, что Транснистрия изначально, еще до своего «рождения», была как бы предназначена стать «Царством смерти».  (3)

Еще 8 августа 1941-го во время встречи Антонеску с германским послом фон Киллингером на станции «Фокшаны», два преступника, запивая марочным коньяком ароматную мамалыгу «де-пурчел»  в салон-вагоне поезда «Патрия», обсуждали «еврейский вопрос земли за Нистру». В те дни Транснистрия даже имени своего проклятого еще не получила, и ее называли просто: «земля за Нистру».

А затем, 30 августа 1941-го, на совещании в Тигине зловещая роль Транснистрии в «окончательном решении еврейского вопроса» получила еще и официальную апробацию.

Да, да, не удивляйтесь – мы не оговорились.

В Тигине, так же, как и в Ванзее, речь шла об «окончательном решении».

Убийцы, правда, здесь употребляли другие эвфемизмы для обозначения своих целей, да и масштабы были другими. Но в сущности этих целей не приходится сомневаться.

Принято считать, что началом массового уничтожения евреев стало совещание в Ванзее, состоявшееся 20 января 1942-го.

Но, на самом деле еще до Ванзее, 30 августа 1941-го была Тигина!

Тигина, на наш взгляд, «незаслуженно» забыта – она должна занять свое позорное место в истории, как прелюдия Ванзее.

 

Итак, Тигина… 

Мы все, конечно, помним, как в январе 1942-го на сказочной белой вилле «Ванзее» обсуждался вопрос «окончательного решения».(4)

Мы помним уютный зал, овеянный мягким теплом потрескивающего камина, и запах свежесваренного кофе, и вылощенных нацистских бонз, и шелк их кованых каблуков, и выкрики: «Хайль Гитлер!».

Вилла «Ванзее». Пригород Берлина, 1941

 

Мы помним, как ровно в полдень старинные напольные часы пробили двенадцать, и в зал вошел «белокурый эталон арийской расы», глава Главного Управления Имперской безопасности, обергруппенфюрер СС Рейнхард Гейдрих.
Мы помним его темпераментную речь и туманные слова о том, что  на Востоке «открылись совершенно новые возможности», и догадываемся,  какие  кровавые «возможности»  он имел в виду. В те дни, когда на вилле «Ванзее» шел нацистский шабаш, убийство людей на территориях Советского Союза уже достигло апогея.
Особенно варварскими были убийства в Транснистрии.
А триггером этих убийств послужило совещание в Тигине.

Все началось с того, что Гитлер был недоволен декретом об образовании Транснистрии, который 19 августа 1941-го поторопился сфабриковать Антонеску.  В декрете, по мнению фюрера, не были определены полномочия германской армии на завоеванной этой армией земле, которую  он, Гитлер, совсем не собирался отдавать наглому румыну «на откуп».  Да и важнейший еврейский вопрос не был достаточно освещен.

Гитлер приказал не предавать румынский декрет огласке, пока создание Транснистрии не получит официальной апробации на специально созванном немецко-румынском совещании, где будут исправлены все эти, грубо говоря, «ляпы».

Совещание должно было проходить в Транснистрии, и местом его проведения была выбрана Тигина, где, как известно, располагался в те дни штаб 4-й румынской армии.

Итак, Тигина…

Маленький серый полуразрушенный бомбежкой городок.

Здесь нет ничего похожего на Ванзее, ничего, напоминающего Ванзее.

Ни белой красавицы виллы, ни старых окутанных легким снежком сосен, ни серебристого озера, ни каменных львов.

Август. Немилосердно печет солнце.

Душная комната в унылом  здании старой румынской префектуры.

Липнет к телу пропитанная потом тяжелая униформа.

Мерзко жужжат мухи.

Нет, здесь не пахнет ни свежесваренным кофе, ни дорогими мужскими духами.  Нет здесь и вылощенных нацистских бонз, не щелкают каблуки, не звучит: «Хайль Гитлер!».

Все здесь гораздо проще, будничнее.

И все же не менее ужасно.  Не менее опасно для тех, сотен тысяч, еще не знающих своей злосчастной участи, решаемой здесь людьми, возомнившими себя богами.
 

Старая румынская префектура. Тигина, 1941 Генерал-майор Артур Хауффе Бригадный генерал Николае Тэтэряну

 

За плохо оструганным деревянным столом -  прибывший из Бухареста глава германской военной миссии, высокочтимый генерал-майор от инфантерии Артур Хауффе.
Визави  - заместитель командующего 4-й румынской армии генерал-майор Николае Тэтэряну.  Тот  самый Тэтэряну, который в октябре 1941-го передаст в Одессу приказ-камуфляж №562, заменивший опасный для Антонеску ордонанс № 561. За это, да и за все другие его преступления, после войны генерал будет арестован и, как многие его соратники, в возрасте 55 лет неожиданно умрет в тюрьме «Жилава».

 Удивительно, но в 50-х годах прошлого столетия в этой жуткой Бухарестской тюрьме последовала череда очень странных смертей – «безвременно  по болезни» скончались около 80 высших румынских офицеров, умер командующий 3-й румынской армией генерал Петру Думитреску, умер  главный военный прокурор Румынии, генерал Ион Топор. Умерли почти одновременно два командующих 4-й румынской армией – генералы Николае Чуперкэ и Иосиф Якобичи, осаждавшие, кстати, Одессу.  

Люди, имевшие отношение к Одессе, были, вообще, «на особом положении».

Ну, посудите сами.

Умерли, как сказано, два командующих 4-й румынской армии – Чуперкэ и Якобичи. Умер бессменный заместитель этих командующих  - генерал Николае Тэтэряну. Умер командующий 2-го армейского корпуса 4-й армии генерал Николае Мачичи, который, если вы помните, после взрыва на Маразлиевской,  первым примчался в город, и по приказу «Красной собаки» организовал ту самую беспрецедентную акцию массового повешения.

Умер еще один знаковый фигурант одесской трагедии – глава румынской Секретной службы информации SSI, генерал Эужен Кристеску, решившийся  среди ночи доложить «Красной собаке» о взрыве на Маразлиевской.  Правда, в отношении Кристеску существует легенда, что этот хитрец, распустивслухи о своей смерти, сумел скрыться.  И это вполне возможно, поскольку пятеро его родных братьев и несчетное число племянников  все еще занимали ключевые посты в различных властных структурах, куда он  в свое время их пристроил. 

Но самой впечатляющей была «безвременная» смерть легендарного примаря Одессы – Германа Пыньти. Пыньтя, не принимавший участия, будто бы, ни в каких преступлениях, после нескольких арестов и судов, стал, наконец, свободным человеком. И вот однажды, гуляя, как свободный человек  по летнему Бухаресту, он зашел в кафе, выпил чашечку кофе и … упал замертво.

Все эти «безвременные» смерти удивительно напоминают другие, тоже «безвременные» - смерти участников совещания на вилле «Ванзее».

Только там это было еще более «красочно».

Из 12 нацистских бонз – участников совещания – лишь четверым удалось дожить до старости и умереть, как принято говорить, в своей постели. Остальных, восьмерых, очень скоро настигла внезапная смерть. Одного из них  просто нашли мертвым в собственной квартире, и объявили его смерть самоубийством. Другой умер «по болезни». Третьего «совершенно случайно» сбила машина. А четвертого, тоже «совершенно случайно», застрелил какой-то «советский военнослужащий». И так далее, и так далее.

До конца 1948 года никого из них уже не было в живых.

Неужели, действительно…

Неужели, действительно, кто-то (ну, не Господь же Б-г ?!) приказал убрать всех, слишком много знавших. И немцев, и румын.

Ну, да ладно…

Все они, за малым исключением, были преступниками и сами выбрали свою судьбу.

Но вернемся в Тигину.

Генералу Хауффе, главному действующему лицу на том совещании в Тигине, тоже, на удивление, была суждена внезапная и безвременная смерть.

Высокочтимый генерал весьма презрительно относился к румынам. И это, явно выраженное его негативное отношение к союзникам побудило Гитлера вскоре после Тигины убрать его с поста главы германской военной миссии и отправить на Восточный фронт, где в 1944-м, под Злочевым, он попал в плен к русским и погиб. Говорят, подорвался на мине вместе с грузовиком, на котором его этапировали в Москву.

Но пока Хауффе все еще в Тигине, он все еще глава германской военной миссии и главное действующее лицо на совещании, которое окажется самым знаковым событием в его жизни и роковым в судьбе сотен тысяч евреев.

Три  долгих дня в помещении префектуры длились переговоры, и, нужно прямо сказать, что Хауффе пришлось нелегко. Тэтэряну славился своей хитростью, которую молва приписывала цыганской крови, текущей, якобы, в его жилах. Но и Хауффе был, что называется, не лыком шит.  Прежде всего, он, естественно, следовал указаниям фюрера,  ну и,  как сказано,  презирал румын и не давал себе труда это скрывать.

Три долгих дня длились переговоры, много было выпито молдавского домашнего вина, много съедено густо наперченных мясных колбасок «мититеев». Но всему, наконец, приходит конец.

30 августа 1941 года.  Полдень.

Правда, не бьют двенадцать старинные часы, как на вилле «Ванзее»,  тем не менее, полдень.

Соглашение «Хауффе-Тэтэряну» подписано.

Транснистрии назначено быть «Царством смерти».

Соглашение «Хауффе-Тэтэряну» и секретный «Пункт № 7»

Соглашение «Хауффе-Тэтэряну» было военным соглашением, и генеральские погоны двух подписавших его преступников призваны были подчеркнуть это важное обстоятельство.  Заметьте, что Алксяну, гражданский губернатор Транснистрии. на совещании не присутствовал.

В основу соглашения  были положены три документа, которые мы уже приводили: письмо Гитлера к Антонеску от 14 августа 1941-го, ответ «Красной собаки» от 17 августа  и письмо Хауффе в румынский генеральный штаб от 24 августа, подтверждающее согласие фюрера на передачу территории Транснистрии в лапы Антонеску.

 ИЗ  ПИСЬМА ХАУФФЕ

24 августа 1941
«Фюрер согласен с предложением герра маршала Антонеску относительно управления и обеспечения безопасности территории между Днестром и Бугом…».
[Arh. Statului, Bucuresti, fond PCM. dok. 292/1941, ff. 7-9].

Упомянутая в письме  Хауффе территория между Днестром и Бугом включала в себя  части Одесской, Винницкой и Николаевской областей Украины и левобережную часть Молдавии. И было прямо указано, что, в отличие от Бессарабии и Буковины, Транснистрия формально не входит в состав Румынии. На территории допускается присутствие германских воинских сил, а Антонеску всего лишь «назначается ответственным за безопасность, администрирование и экономическую эксплуатацию».

Расклад, конечно, малоприятный.

Но «Красная собака» уверен,  что сумеет как-нибудь исхитриться и оттяпать у Гитлера эту вожделенную территорию. Об этом он без стеснения заявляет своим министрам 16 декабря 1941-го на заседании правительства в Бухаресте.

ИЗ  ДИАЛОГА МАРШАЛА АНТОНЕСКУ   С  ГУБЕРНАТОРОМ  ТРАНСНИСТРИИ АЛЕКСЯНУ
Бухарест, 16  октября  1941

Антонеску: Домнуле Алексяну, каково положение в Транснистрии?
Алексяну: Положение очень хорошее. Полный порядок. Мы, домнуле Маршал, работаем там с мыслью, что владеем этой областью твердо и окончательно.
Антонеску: Мы должны действовать на Днестре, работать там так, словно на миллионы лет вперед…
Стенографы: С.Михай и И.Василеску. (5)

Итак, вопреки  достигнутой в Тигине договоренности, Антонеску планировал владеть Транснистрией, как минимум, миллион лет!

Ну, а что же с евреями? 

Какая договоренность была достигнута относительно евреев? 

И как «Красная собака» собирался выполнять эту договоренность?

Евреям в соглашении «Хауффе-Тэтэряну» посвящен всего один  пункт, кстати, седьмой по счету и исключительно секретный.

 ИЗ  СОГЛАШЕНИЯ «ХАУФФЕ-ТЭТЭРЯНУ»
 Тигина, 30 августа 1941

П У Н К Т  № 7

а. Евреи из Бессарабии, Буковины и Транснистрии не могут быть на этом этапе депортированы на Восток, поскольку территория за Бугом является военной зоной.

b. До тех пор, пока депортация станет возможной, следует интернировать евреев в лагеря и гетто, которые будут организованы  на территории Транснистрии.

Сущность этого, седьмого, пункта становиться понятной, если принять во внимание, что Гитлер еще во время последней своей предвоенной встречи с Антонеску в Мюнхене обещал «Красной собаке» помочь в уничтожении попавших в его лапы евреев.

Но время шло, «объем работ» оказался огромным, и немцы «передумали».

Ну, действительно!

Мало им, что ли, «своих» жидов, нужно еще и с «румынскими» возиться?

Делать за этих «мамалыжников» грязную работу?

Для того,  чтобы на этом этапе войны не раздражать союзников немцы прямо так не отказывались от обещаний, а только «откладывали» прием евреев на свою территорию за Буг на «некоторое время».

Ну на год, что ли, до того времени, «когда рейх будет к этому готов».

А пока предлагали депортировать евреев  на территорию только что захваченной земли между Днестром и Бугом и создать для них там, на этой земле, особые лагеря, или, если хотите «гетто».

 

Это гнусное слово - «гетто»

Румыны, впрочем, не возражали против создания гетто.

У них в этом деле был уже накоплен немалый опыт.

Еще в июле 1941-го после захвата Бессарабии и Северной Буковины,  по совету германского «специалиста по еврейскому вопросу»  Густава Рихтера, того самого, который в 1947-м на допросе в Москве на Лубянке расскажет старшему уполномоченному МГБ СССР капитану Соловову об истинных целях создания юденратов, они занялись организацией гетто.

Гаупштурмфюрер СС Рихтер прибыл в Бухарест в апреле 1941-го из оккупированной Франции, и само его появление было событием экстраординарным. В Румынии в эти предвоенные дни  действовало 14 нацистских организаций: шесть из них - официальные, а остальные - как бы, подпольные.  Среди них и филиал берлинского гестапо, где, наверняка, были собственные «специалисты», способные посодействовать румынским коллегам.

Тем ни менее, шеф еврейского реферата гестапо Адольф Эйхман  принял решение направить в Бухарест Рихтера, что само по себе свидетельствует о важности грядущих событий.

Двадцативосьмилетний гаупштурмфюрер СС Густав Рихтер к этому времени уже 7 лет служил в гестапо, слыл профессионалом в «еврейском вопросе» и, в частности, в вопросе организации  гетто. И все же, несмотря на это, Эйхман счел необходимым перед «командировкой» лично его проинструктировать. По свидетельству Рихтера, Эйхман  приказал  ему провести в Румынии «работу», аналогичную той,  что раннее была проведена в Словакии, и после которой из 100 тысяч тамошних евреев, остались в живых менее 40 тысяч.

Рихтер: «Мой непосредственный начальник,  оберштурмбанфюрер СС Эйхман сказал мне, что я должен провести такую же подготовительную работу в Румынии, после чего получу от него дополнительные указания в духе окончательного разрешения еврейского вопроса…».

На последовавший вопрос капитана Соловова, «что следует понимать под «окончательным разрешением еврейского вопроса»», Рихтер без стеснения дал этому эвфимизму точное, не допускающее никаких «смягчающих» толкований, определение:

«Окончательное разрешение еврейского вопроса означало полное физическое истребление евреев во всех оккупированных германскими войсками странах Европы…».
 [ЦА ФСБ России. Н-21099. Т.2. Л. 17-27. Выделено нами. Авт.]

Прекрасное определение!

Заметим только, что Рихтер не сам его «придумал», а услышал от Эйхмана перед своей «командировкой» в Румынию в апреле 1941-го, и, следовательно, еще ДО ВАНЗЕЕ!

Итак, выполняя приказ Эйхмана, Рихтер порекомендовал румынским коллегам выявить всех этих, оставшихся в живых, евреев и, так же как делали это немцы, сконцентрировать их в гетто.

Гетто не были, конечно, немецким «ноу-хау».

В истории еврейского народа уже были времена, когда евреи жили изолированно от неевреев, в специально отведенных для них кварталах городов Европы. Так было в 1215-м в Венеции, в 1266-м в Варшаве, в 1310-м на острове Родос, в 1330-м в Толедо…

Как и почему это происходило - долгая  и, в общем-то, достаточно известная история.  К нашему рассказу она не имеет прямого отношения. Вспомним только, что жизнь в тех гетто была бесправной и унизительной, но все же … это была жизнь!

В гетто были синагоги, школы, больницы.  Евреи сохраняли свою религию, язык, культуру, свои традиции. В гетто жили великие талмудисты, философы, ученые, творили художники и писатели. Стены гетто защищали евреев от уличного сброда, от погромов…

Так и осталось в коллективной памяти еврейского народа все, что связано со словом «гетто» С одной стороны, – униженное жалкое существование, с другой – возможность жить в относительной безопасности, молиться своему Б-гу, любить, работать, растить детей…

Первое еврейское гетто – «Гетто векио». Венеция, 1215. Словом «guideca» обозначена «жидовня»  на  острове Каннареджо. В верхнем углу – основатель гетто, Великий Дож Леонардо Лоредан

 

Идею старого еврейского гетто цинично использовали нацисты.

Под видом гетто они организовали концентрационные лагеря, служившие просто местом временного сосредоточения.

Ведь для того, чтобы почти одновременно уничтожить такое огромное число людей еврейской национальности,  следовало,  прежде всего, их идентифицировать,  вычленить из общей массы населения  и сосредоточить в каком-нибудь «удобном» для этой цели месте.

Пусть это место, скажем, называется «гетто».

Известное сотни лет, легко запоминающееся слово, не имеющее явной «уничтожительной» коннотации.

Первые нацистские гетто были созданы по приказу главы Главного Управления Имперской безопасности, группенфюрера СС Гейдриха в Польше: в Лодзи 8 февраля, ав Варшаве 15 ноября1940 года.

В этих огромных гетто, равных по численности городам, были заключены сотни тысяч евреев. Все они постепенно были уничтожены: евреи Варшавского гетто в 1942-м в Треблинке, а евреи Лодзинского – в 1944-м в Освенциме.

Румыны, как сказано, тоже, после «освобождения» Бессарабии и Северной Буковины, срочно занялись организацией гетто.

Ну и  чем же была вызвана эта, такая особая, срочность?

Дело в том, что уже с первых дней, даже с первых часов, захвата этих территорий там развернулась оргия самых жесточайших убийств.

Это, на самом деле, не было чем-то экстраординарным, чем-то противоестественным для румынских варваров.

Нет, это было для них естественно, обычно.

Даже, можно сказать, обыденно.

Мы уже писали о  зверском погроме в Бухаресте в январе 1941-го.

О пытках обреченных на смерть людей. О вырезанных языках и выколотых глазах, о вспоротых животах и просверленных механическими сверлами женских грудях.

Мы писали о многострадальных Яссах, где в июне 1941-го от запаха смерти трудно было дышать, а трупы замученных валялись прямо на улицах,  у входов в древние церкви и соборы.

Теперь настала очередь Бессарабии и Буковины.

Дальше  будет Одесса. 

У румын, к их великому сожалению, не было ни «душегубок», ни «фабрик смерти», и они убивали «по-черному».Своими руками, бесстыдно, при свете дня.  Не пытаясь избегнуть контакта с жертвами, не боясь «замараться», в прямом и переносном смысле, и, видимо, не опасаясь ни «психологической реакции», ни ночных кошмаров.

В убийства участвовали румынские жандармские легионы, названные по имени отданных им во власть местечек («Оргеев», «Хотин», «Бельцы», «Лепушаны», «Сороки»…), румынский «Оперативный эшелон SSI» и даже солдаты 3-й румынской армии под командованием бывшего адъютанта короля Кароля II, генерала Петре Думитреску.

Но самое удивительное, что при этих убийствах, можно сказать,  лично присутствовал сам Антонеску. «Красная собака» как вихрь носился на поезде «Патрия» по залитой еврейской кровью земле Бессарабии и Буковины.  Он, несомненно, рисковал жизнью -  шальная пуля, авария на разрушенных бомбежкой железнодорожных путях, да мало ли что…

Но игра, как видно, стоила свеч!

Слишком долго он ждал этого часа, и  хотел насладиться им сполна…

Вот как писали в те дни румынские газеты о своем «героическом» генерале (тогда еще генерале, не маршале) Антонеску:

« С 23 июня 1941 года поезд «Патрия» не знал, что такое ночной отдых… Неустающий, спокойный и уверенный генерал совершал свой путь по полям освобожденной Бессарабии, по лесам освобожденной Буковины.
На передовую, на командные и наблюдательные пункты, на водные переправы, под пулями, преодолевая усталость, голод и жажду.
Спуне (говорит): « Мы не агрессоры! Мы армия Права, Справедливости и Порядка, Чести и Человечности!».

Вот он в Унгенах, в Бельцах. Вот он на Днестре!
Все здесь под его личным контролем – час за часом, минута за минутой!…». (6)

А в эти самые дни оргия убийств в Бессарабии и в Буковине по своему невиданному каннибализму и по своим невероятным масштабам  уже превзошла все  ужасы и Бухаресткого, и Ясского погромов.

Одно из этих варварских злодеяний нас особенно поразило.

Об этом злодеянии рассказала нам доктор Мириям Колкер – соседка по Рамат-Ха-Шарону, тому самому городку на севере Тель-Авива, где мы живем. (7)

Вот уже более полувека не может Мириам избыть из сердца трагическую смерть своего родного деда –  раввина Нисала Колкера.

 

«Эль мале рахамим!»

Рабби Нисал – ученый, талмудист, владевший восьмью языками, многие годы был главным раввином маленького бессарабского городка Сороки.

Рабби Нисал Колкер. Сороки, 1941

 

Стар был раввин и мудр, много добра делал людям, и люди тянулись к нему за помощью, за советом. Но вот грянула война, и рабби, наверное, впервые в жизни не знал, что посоветовать людям.

А если бы знал?

Разве люди когда-нибудь прислушиваются к советам?

Вот ведь, даже смешно сказать, Зеев Жаботинский, которого судьба однажды забросила в Сороки, со всем своим пламенным темпераментом «стращал в синагоге» местных евреев:

«Евреи! В Европе  нас ждет гибель! Отсюда нужно бежать!.. Здесь все пропадет – и наши дома, и добро, и мы сами!..».

И что же евреи прислушались к провидцу? Последовали его совету?

Нет, конечно, - они посчитали его сумасшедшим.

Ну а сам рабби Нисал?

Ему-то, что делать? Бежать? Но как? И куда?

Все-таки старость. Недавно исполнилось девяносто.

Большая семья его - пятеро детей, внуки, правнуки, разлетелись по свету, кто куда. А он вот остался в Сороках. И все сидел под окном в своем маленьком домишке, читал и перечитывал Талмуд и даже не давал себе труда спуститься в погреб во время бомбежки.

«Элоим годоль – Б-г велик, - тихо говорил он, - « Я не боюсь…».

И когда, ранним утром 12 июля 1941-го в его дом ворвались румынские жандармы, раввин тоже не испугался. Он даже не встал им навстречу, и на приказ офицера назвать фамилии и адреса всех видных евреев города, ответил тихо и твердо по  румынски: «Ноу! Нет!  Я этого не сделаю».

«Взять его!»,  - рявкнул офицер.

«Я сам пойду», – откликнулся раввин.

И уже понимая, что настал его смертный час, рабби Нисал надел свой  парадный черный сюртук, накинул бело-голубой таллит и пошел к двери.

Когда жандармы прикладами вытолкали его на улицу, там уже стояло несколько  десятков арестованных мужчин-евреев. 

Мы назовем всех, чьи имена сумели разобрать на установленном им памятнике: Ушер Ашкенази, Аарон Шехтман, Элиэер Винницкий, Пинхос Вулых, Хуна, Осип и Григорий Китроссер, Хаим Коган, Сухер Яшан…

Их повели по улицам города - 39 человек – 39 евреев. (8)

Впереди всех шел окутанный таллитом красивый высокий старик  - рабби Нисал Колкер.

А рядом с ним – мальчишка, почти ребенок. Это был Муня - 16-летний сын Сухера Яшана, схваченный жандармами вместе с отцом. В руках у мальчика была  книга Николая Островского  «Как закалялась сталь».

Что это? Неужели мальчик, идя на смерть, взял с собой книгу Островского?

Или, быть может, ворвавшиеся в дом жандармы, просто застали его за чтением этой книги, и он взял ее собой, надеясь дочитать там, куда поведут?

Не мог же мальчик представить себе, что его ждет…

«Жизнь прожить нужно так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы», - вещал пролетарский писатель.

Мальчик Муня уже не сможет прожить свою жизнь  - не «так» и не «этак».

Просто потому, что родился евреем…

Потом, в 1944-м, пропитанную кровавой грязью обложку от книги Островского найдут при раскопке оврага, в котором погиб мальчишка, не успевший  прожить свою жизнь.

 

Меж тем, колонна евреев уже подошла к Днестру.

Залитый полуденным летним солнцем он кажется золотым.

Дорога становиться уже. Теперь заросшие садами и виноградниками холмы подступают к самой воде.

И тишина… Только скрип солдатских боканч по прибрежной глине.

Только стрекот кузнечиков. Только жужжание пчел.

А небо… небо такое голубое и безоблачное, и все вокруг так наполнено радостью жизни, что кажется ничто ужасное не может произойти.

Но возле Бекировского моста у небольшого оврага раздается команда офицера: «Стай! Остановиться!!!».

Привычно орудуя прикладами, жандармы столкнули евреев в овраг.

А дальше начинается легенда.

Когда жандармы вскинули ружья, из оврага во весь свой огромный рост поднялся окутанный таллитом 90-летний раввин Нисал Колкер. Он воздел руки к небу и, став еще выше, совсем еще молодым и  сильным голосом запел древнюю еврейскую поминальную молитву: «Эль мале рахамим».

И окружавшие его обреченные на смерть евреи тоже вдруг поднялись на ноги и подхватили молитву, и молитва, смешанная со слезами, вознеслась в голубое безоблачное небо и достигла, наверное, самого милосердного Б-га.

«Эль, мале рахамим! Господи милосердный!
Тебя молим, пребывающий на небесах…
Кровь наша не уйдет без следа в землю…
Вопль наш не останется без ответа…».

Но, залп… второй…. третий…

И вновь - тишина.

Только стрекочут кузнечики и жужжат пчелы.

Только из глубины оврага доносятся стоны раненых.

Но скоро и они затихнут.

Безразличные ко всему  жандармы завалят овраг мокрой глиной, постучат ногами, обутыми в боканчи, чтобы сбить налипшие на них комья, и пойдут дальше.  Убивать…

На территориях Бессарабии и Буковины в эти страшные дни были убиты более 150 тысяч евреев.

 

[Edward_Von_Shultz]

«Армия Сталина»

На территориях Бессарабии и Буковины были убиты более 150 тысяч.  

Но и в живых, с точки зрения Антонеску, осталось еще «достаточно много». Шутка сказать - около 130 тысяч!

С этим нужно было «что-то делать».

Тут-то на помощь союзникам и пришел «специалист по еврейскому вопросу» Рихтер. По его совету  евреев начали сгонять в гетто.

Пока только здесь - на территориях Бессарабии и Буковины. О Транснистрии в те дни речь не шла - до подписания соглашения «Хауффе-Тэтэряну» оставалось еще полтора месяца.

Евреев начали сгонять в гетто.

Массы измученных, грязных, оборванных людей – женщин, детей, стариков гонят, как скот, по дорогам Бессарабии, по полям и холмам Буковины.

Из города в город. Из села в село.

Из местечка в местечко.

Это ужасное, невиданное доселе, зрелище видят жители десятков городов, сотен сел и местечек, миллионы пар человеческих глаз.

Людские потоки текут, оставляя за собой трупы.

Встречные немецкие солдаты фотографируют еврейских детей  - «на память», и посылают эти «веселенькие» фотографии домой, в Рейх.

Румынские жандармы, смеясь, называют «конвои»: «Армией Сталина», и пишут о своих подвигах в Бухарест, в Тимишору, в Пьятро-Нямц…

Проходя через села, евреи пытаются достать у крестьян съестное.

Купить. Выменять.

Кусок хлеба – за пальто. Гнилую картошку – за сумочку.

Но уже не осталось денег.

Не осталось вещей, одежды.

Жандармы выпотрошили все ценное.

Местные подонки отобрали последнее.

Люди падают от голода, от усталости.

Упавших – пристреливают, добивают.

Трупы сваливают в выкопанные загодя ямы на обочинах.

Или просто так…

Бросают в придорожную канаву.

Часто историки Катастрофы (иногда даже самые авторитетные!) пишут, что «прогрессивное Человечество» долгое время не знало о зверствах против евреев. Что «прогрессивное Человечество» просто не могло поверить в возможность таких зверств. Что «прогрессивное Человечество» даже считало людей, сообщавших об этих зверствах, умалишенными.

О, нет! Все, извините, «прогрессивное Человечество» видело эти зверства, можно сказать, своими глазами.

Мы говорим сейчас о Румынии, и потому назовем имена только нескольких известных в мире особ, обретавшихся в те дни в Бухаресте.

Вот они эти люди: посланник Соединенных Штатов Америки мистер Франклин Мотт Гюнтер, посланник свободной Франции месье Жак Триале, представитель Международного Красного креста Чарльз Кольби, папский нунций монсеньер Андреа Кассуло и, наконец, сама королева Румынии мать молодого короля Михая I,  Елена.

О Гюнтере и Триале доподлинно известно, что они сообщали своим правительствам о зверствах, творимых румынами.

Что касается Чарльза Кольби,  королевы Елены и монсеньора Кассуло, то о них с большой теплотой отзывается бывший главный раввин Румынии Александр Шафран. (9)

По свидетельству Шафрана, и он, и председатель Федерации еврейских общин Румынии Вилли  Фильдерман, не раз обращались к ним за помощью.

И ни один из них не посчитал еврейских лидеров «умалишенными»,  скорей всего, умалишенными в их глазах выглядели те, кто совершал эти зверства.

Мистер Гюнтер, в частности, так и написал в своем отчете в Вашингтон: «Антонеску, как видно, сошел с ума».

Но выполняя просьбы главного раввина и, видимо, действительно помогая отдельным еврейским семьям и даже, может быть, всей еврейской общине «Регата», ни один из них - ни представитель Международного Красного креста, ни королева, ни папский нунций не подумали и не сделали ничего для спасения еврейского народа в целом, для спасения еврейских детей.

На защиту гибнущих евреев не выступил ни Международный Красный крест, ни королевские дома Европы, ни Ватикан.

Трудно поверить, чтобы королева-мать Елена, принцесса греческая и датская из знатнейшего рода Глюксбургов Гогенцоллерн-Зигмаринген, которая была в родстве и в постоянной переписке, практически, со всеми королевскими домами Европы, не могла, описав своим многочисленным  «кузенам» страдания и гибель детей, поднять на их защиту весь христианский мир.

Говорят, что королева-мать Елена была добрым и отзывчивым  человеком и, видимо, не случайно  когда-нибудь Израиль присвоит ей звание «Праведника мира», а вот для спасения народа (именно для спасения народа, а не помощи отдельным людям!) и пальцем не пошевельнула!

Королева-мать Елена Папский нунций монсеньор Андреа Кассуло

 

Но самое большое разочарование, даже, можно сказать, какую-то личную обиду, мы,  дети Катастрофы, чувствуем, говоря о монсеньере Кассуло – ведь он, как папский нунций, все-таки как-то ближе к Б-гу…

В воспоминаниях современников монсеньор Кассуло предстает как истинно верующий, исключительно честный и гуманный человек. Но что сделал этот истинно верующий для того, чтобы спасти от уничтожения народ, давший человечеству Ветхий Завет?

Звонил во все колокола?

Бросился в Рим и припал к ногам всесильного Папы Пия XII?

А может быть, сжег себя в знак протеста перед собором Святого Петра?

Нет, нет, конечно, ничего подобного монсеньер не сделал.

Нам еще придется к нему вернуться, потому что в мае 1943-го Андреа Кассуло совершит «увеселительную» поездку по Транснистрии и даже заглянет к нам  в Одессу.

А пока евреев Бессарабии и Буковины гонят в гетто.

В июле-августе 1941-го в пути погибло около 20 тысяч.

Ну, а те, которым «посчастливилось» добраться до гетто, что ждало их там?  Румынские гетто ничем не напоминали средневековые гетто Европы, да и нацистские гетто мало напоминало.

Слышали вы когда-нибудь о гетто, в которое были заключены евреи бессарабского городка Теленешти?

Слышали вы, вообще, что-либо о Теленештах?

 

Жандармам пришлось вернуться

Теленешти – маленький сонный городок в долине мелкой речушки, будто в насмешку названной Большая Чулука.

Казалось, все катаклизмы века миновали жителей этого городка. Зимой он спал, укрывшись до самых крыш мягким снегом, а летом дремал, разморенный липкой жарой. Глушь - до ближайшей железнодорожной станции 30 километров.

И даже имя свое, «Те-ленешти», по слухам, он получил от слова «лень», от какой-то хорошей, доброй лени своих жителей – евреев, цыган, молдаван.

В июле 1941-го здесь даже боев не было. Просто однажды утром в город вошел румынский жандармский легион «Оргеев».

После первых «веселых» убийств у той самой, пересыхающей летом Большой Чулуки, командир легиона майор Филипп Бекки приказал согнать оставшихся в живых евреев в гетто. Но, как назло, подходящего места для гетто в Теленештах не оказалось. Пришлось устроить его в соседней деревне Будаи, использовав для этой цели нечто типа заброшенной барской усадьбы или развалин крепости.

В это импровизированное гетто 15 июля 1941-го из Теленешт и Будаи согнали несколько сот евреев – мужчин, женщин и детей.

И уже на следующее утро, 16 июля, мужчин отделили от женщин и детей и погнали в ближайший лес на расстрел.

Работа шла споро.  По приказу жандармов евреи легли на землю и уже были готовы принять свою смерть.

Но расстрел задерживался.

Как оказалось, убийцы ожидали отставших от общей колонны нескольких древних стариков, с тем, чтоб расправиться уже со всеми жидами сразу. Но вот, наконец, жандармы приволокли четырех окутанных талитами стариков, и все евреи были расстреляны.

Жандармы еще дня два оставались в Теленештах и неплохо провели время: вина и жрачки было достаточно, да и местные бабы-цыганки не обделяли их своим вниманием.

Но пришло время двигаться дальше.

Жандармский легион «Оргеев» покинул гостеприимный городок.

И тут, уже на марше усердный служака майор Бекки вдруг вспомнил, что в гетто Будаи остались «недорасстрелянные» еврейские женщины и дети.

Под проливным дождем жандармы повернули обратно.

Они вернулись в село, вошли в гетто и в течение нескольких минут расстреляли запертых там женщин и детей.

Теперь можно было спокойно продолжать свой путь.

Посреди гетто осталась беспорядочная груда женских и детских тел.

А дождь все лил и лил, и потоки воды, заливавшие двор гетто, становились бурыми от крови.

Это рассказ о том, что собой представляло румынское гетто. Увы, не последний.

 

Зондеркоммандо «SK-10a» задерживается в Бельцах

Из Бельц евреев погнали в гетто «Рэуцел»

Приказ об этом, на удивление, был дан самим Антонеску, прибывшего в Бельцы 17 июля 1941-го.

Нет, конечно же, не из-за жидов прибыл «Красная собака» в Бельцы – такого, как говориться, «добра» у него по всей Бессарабии было достаточно.

В Бельцы он завернул, чтобы встретиться с  командующим 11-й германской армией генералом Ойгеном фон Шобертом, штаб которого в эти дни там располагался.

Город был почти до основания разрушен бомбежкой, но для Шоберта нашелся все-таки на проспекте им. великого и святого Штефана чел Маре один почти не пострадавший двухэтажный особняк. Здесь  и произойдет эта знаменательная встреча двух союзников.

Ойген Риттер фон Шоберт – типичный прусский офицер, высокий, худой, с гитлеровской щеточкой усов над верхней губой – вышел навстречу  гостю, щелкнул каблуками и дружески протянул руку

Дружески, мы сказали.

Может быть, несколько нарочито дружески.

Ойген Шоберт, также как генерал Хауффе, презирал румын.

Однако, в отличие от грубияна Хауффе, он был воспитанным человеком и, стремясь не обидеть сверхчувствительного румына, тепло приобнял его за плечи и ввел в дом.

Антонеску и Шоберт, Бельцы, 17 июля 1941 

 

Союзники удобно устроились в уютной гостиной особняка, видимо,  в спешке покинутого бывшими владельцами, и завели дружескую беседу на французском, которым владели оба.

Шоберт предложил гостю молдавское вино, и они подняли бокалы, как водится, за фюрера и за будущую Победу.  

Они, конечно, слышали и выстрелы, и крики за окнами - там, на проспекте  Штефана чел Маре, шло убийство.  Но это их не тревожило, как не тревожила в те дни и собственная, такая счастливая, как им казалось, судьба.

Не ведали они, что не видать им будущей Победы, да и самой Победы, впрочем, не будет. Не ведали они, что все уже отмерено, все решено - для них, как и для тех, несчастных, гибнущих на проспекте Штефана чел Маре. Не ведали, что булгаковская Аннушка, как сказано, «уже разлила масло».

Фон Шоберт не знал, что жить ему осталось менее двух месяцев. Не знал, что уже 12 сентября 1941-го личный самолет его «Fieseler-Storh», совершая вынужденную посадку под Николаевом, угодит на советское минное поле.

Не знал, что мертвое тело его будет разорвано на куски и разлетится по всей округе, так что даже похоронить его по-человечески вряд ли будет возможно.

А Антонеску и в самом жутком сне не мог себе представить, что через два с лишним года очутится в … Москве, но не как победитель большевистской России, а как узник Лубянки.

Но все это будет, конечно, потом.

Пока же - они смакуют молдавское вино и говорят о дальнейших планах своей победной кампании и, в частности, о планах захвата «крепости Одесса».

А за окнами особняка, на проспекте великого и святого Штефана чел Маре, идет, продолжается, убийство.

Бельцы были захвачены еще неделю назад,  9 июля 1941-го.

Вместе с солдатами 3-й румынской и 11-й германской армиями в город вошел жандармский легион «Бельцы», под командованием майора Михая Бэулеску, и немецкая Зондеркоммандо «SK-10a», под командованием оберштурмбанфюрера Гейнца Зеетцена. Та самая зондеркоммандо, которая кровавым катком прокатится по всему Югу Украины. В октябре 1941-го она будет расстреливать евреев в Мариуполе у агробазы им. товарища Петровского, а в августе 1942-го – в Ростове в Змиевской балке.

Получив в тот день, 17 июля 1941-го, от Антонеску приказ согнать евреев в гетто, убийцы приложили все силы для скорейшего его выполнения. Уже на следующий день их стали выгонять в Рауцельский лес, где был устроен импровизированный лагерь, или гетто «Рауцел». (10)

Но еще до этой трагической даты убийцы изрядно «поработали» в самом городе и многое «успели».

Прежде всего, они расстреляли группу евреев, якобы, вышедших встречать «освободителей»  хлебом-солью. Затем еще несколько человек, которые, якобы, обстреляли (?) немецкий грузовик.

Но дальше, конечно, нужно было действовать более «методично».

А посему был создан юденрат, от которого потребовали предоставить властям списки евреев города.

Но юденрат  (наглость то какая!) предоставить списки отказался.

Пришлось согнать всех членов юденрата во двор банка «Молдовеняску» и расстрелять их.

Вот они, все двенадцать, перед лицом смерти.  Слева направо: – Симер Титерман, Иосиф Бройтман,  Бернард Вальтер, Саша Дьячот, Айзик Шехтман, Шмерл Шохат, Барух Бланк, Сухер Ройтман, Шимон Гринберг, Абрам Грибс, Лейб Головатый, Яков Тененбаум. Бельцы, 12 июля 1941

 

Впрочем, расстреляли только одиннадцать.

Двенадцатому, председателю юденрата, бывшему председателю торгово-промышленной палаты и очень богатому человеку, Бернару Вальтеру удалось остаться в живых (на фотографии он третий слева – представительный мужчина в белом костюме). По свидетельству самого Вальтера, его спас «по дружбе» начальник местного отделения сигуранцы майор Агапие.

А убийства между тем продолжались.

Следующую партию евреев, 44 человека,  вывезли на грузовиках за  город, к каменному карьеру. Их сопровождал все тот же майор  Агапие, спасший от смерти Бернарда Вальтера. Только теперь он был в своей подлинной ипостаси и действовал соответственно.  Когда евреев выгрузили у  карьера, Агапие разделил их на группы и приказал им вырыть себе могилы.

По свидетельству одного из убийц,  сержанта Василе Спрынчату, он поставил жидов на колени у края могил (лицом к могилам, спиной к жандармам), засунул два пальца в рот и … свистнул. Жандармы разрядили ружья…

Но еще до того, как прозвучал  залп, один из стоявших на коленях мужчин обернулся,  словно  желая навсегда запомнить лица убийц.

Испугавшись глаз своей жертвы, Агапие ударом приклада заставил его повернуться лицом к  могиле.

Стрелять человеку в спину легче.

Также, наверное, как и убивать безликие «номера».  

После войны при раскопках могил у каменного карьера вместе с останками людей были найдены камни, покрытые черно-бурыми пятнами. Камнями добивали тех, кто после расстрела,  все еще подавал признаки жизни.

А уничтожение евреев в Бельцах между тем продолжалось.

На Кишиневской улице в синагоге сожгли живыми около 300 женщин и детей. Почти столько же евреев-мужчин расстреляли во дворе Крестьянского банка в Слободзее. Во дворе распивочной Переца на проспекте Штефана чел Мааре расстреляли 12, и еще 7 в одном из дворов на Церковной улице.

И еще… И еще…

 

ИЗ  РАПОРТА  КОМАНДИРА  ЗОНДЕРКОММАНДО «SК-10а» ОБЕРШТУРМБАННФЮРЕРА СС  ХЕЙНЦА ЗЕЕТЦЕНА.
ОПЕРАТИВНЫЙ  РАПОРТ № 25
17 июля 1941

Совершенно секретно.

Зондеркомандо «SК-10а» задерживается в Бельцах.
 [ Здесь и далее выделено нами. Авт.]

Разрушения оказались более серьезными, чем предполагалось…

В последние дни снова имели место серьёзные эксцессы румынских солдат против евреев. Точное число убитых при этом евреев установить невозможно, но предположительно их было больше сотни.

Вечером 10 июля румынские военные власти согнали вместе около 400 евреев различного возраста и обоего пола, чтобы расстрелять их за нападение на румынских военнослужащих. Достойно осуждения, что техническая подготовка этого плана оказалась недостаточной . . .

У румын нет никакой системы в обращении с евреями.

Не может быть возражений против многочисленных казней евреев, если эти казни организованы надлежащим образом.

Однако румыны обычно оставляют тела казненных на месте расстрела и не закапывают их.

В связи с этим Эйнзатцгруппе выпустила для румынской полиции инструкцию, предписывающую действовать более упорядоченно.

За нарушение приказов полиции безопасности и за нападение на немецких военнослужащих в ходе карательной акции были уничтожены члены юденрата в Бельцах, а также другие евреи, всего 45 человек . (11)

Убийство евреев в  Бельцах совершалось с каким-то особенным садизмом.

И невольно возникает мысль, уж не связано ли это с тем, что именно в эти дни в городе находился Гейдрих.

Гейдрих? Сам начальник Главного Управления Имперской безопасности группенфюрер СС Рейнхард Гейдрих?

Да какими судьбами?

Рейнхард Гейдрих – пилот Люфтваффе.   Бельцы, июль 1941

 

 Дело в том, что Гейдрих, этот удивительный во всех смыслах человек, был не только профессиональным убийцей, не только профессиональным автогонщиком, но и профессиональным летчиком.  В качестве летчика-истребителя Люфтваффе любитель острых ощущений группенфюрер СС совершал  разведывательные полеты над Англией, участвовал в воздушных боях над Францией, и в конце концов, оказался на  Восточном фронте. Здесь он даже собственноручно сбил три советских самолета, за что получил от фюрера Железный Крест.

Так вот, с 14 и по 22 июля 1941-го, в те самые дни, когда решалась судьба евреев Бельц, Гейдрих находился в городе.

Прославленная 77-я эскадрилья Люфтваффе, к которой  был приписан этот необычный пилот, базировалась на только что восстановленном маленьком аэродроме, неподалеку от собора Святого Николая,  где несколько дней назад, как говорят, расстреляли десяток евреев.

Какую роль сыграл палач Гейдрих в убийствах евреев Бельц?

Об этом история умалчивает. Возможно, что и сыграл.

Впрочем…

Оберштурмбаннфюрер СС Зеетцен и румынские варвары - майоры Бэулеску и Агапие и без помощи Гейдриха отлично справлялись. Да и «Красная собака» Антонеску помог им закончить «очистку» города, дав приказ о выгоне евреев в гетто «Реуцел».

О том, как это происходило, оставил воспоминание некто  Георгиу в изданном им в том же 1941 году в Бухаресте мерзком опусе «Горящие берега Днестра»: 

«Город Бельцы в пепле. Евреи обречены на смерть…

Вот они, те, которые до смерти ненавидели нашу страну и наш народ. Они ползут под конвоем в раскаленную жару, как какие-то тени из подземелья. Безжалостное солнце палит над ними и над сожженным городом, тлеющим на горизонте …

 Я пытаюсь приблизиться к колонне, но отвратительный запах сдерживает меня.

 Каждый раз, когда жиды оглядываются в сторону города, в их глазах затаенная дьявольская радость.  Вот они – разрушители, проходящие перед делом рук своих, перед развалинами дымящегося города.

 Похоже, что у колонны нет конца. Никогда бы не подумал, что я буду когда-нибудь присутствовать при таком отвратительном шествии.

 Нет никого, кто мог бы описать вид тысяч евреев, шагающих на фоне разрушенных Бельц».

 

Евреев Бельц гонят в гетто «Рэуцел».

Гонят на смерть.

В одном из списков, составленных известным исследователем Катастрофы евреев Бессарабии доктором Дориной Шлаен, значатся  имена 1.093 евреев, «подлежащих заключению в гетто «Рэуцел»».

Со слезами на глазах мы проанализировали этот список. Почти половина были детьми. Изуверы гнали на смерть 434 ребенка!

Семнадцать несчастных матерей шли в гетто с четырьмя, пятью и шестью детьми. Шестеро детей: Шимон, Рахман, Хаим, Шмиль, Туба и Рося – шли не с матерью, которой, наверное, уже не было в живых, а с престарелой бабушкой.

А шестеро других малышей: Хуна, Зисель, Мотль, Хава, Лейб и Дора, как видно, уже потеряли всех своих близких, и теперь каждый из них тащится в «Рэуцел» совсем один.

Сегодня гонят на смерть евреев Бельц.

А Антонеску с фон Шобертом уже строят планы захвата Одессы.

Завтра,  на смерть пойдут дети Одессы. Десятилетний Янкале со своей мамой  пойдет на бойню в Дальнике,  пятилетняя Ролли с родителями  -  в Тюрьму на Люстдорфской дороге. А  пятилетняя Олечка Полищук из дома № 25 по Каретному переулку, так же как маленькая Хуна из Бельц, пойдет на смерть без мамы и даже без бабушки. Пойдет на смерть одна одинешенька. 

 

В гетто «Рэуцел» на первом этапе  оказалось примерно 2.800  евреев.

Но с каждым днем число их росло, потому что туда  пригоняли  отловленных на дорогах, или найденных в различных укрытиях: в погребах, на чердаках, в развалках домов, в стогах сена…

А все это, так называемое гетто, состояло из шести небольших бараков, в каждый из которых втиснули  по 100 человек. Остальных разместили в противотанковых рвах, перекрытых ветками деревьев, или прямо под открытым небом на лесных полянах. Пищи не было никакой, да и достать ее было неоткуда.

За нехваткой жандармов, гетто охраняли солдаты 3-й румынской армии, и именно они, солдаты, обращались с людьми самым зверским образом. Измывательства и пытки превосходили всякое воображение. Именно так говорит об этом бессменный секретарь Федерации еврейских общин Румынии Мататиас Карп в своей «Черной книге»: «Обо всем, что касается гетто «Рэуцел», идут слухи, что измывательства над евреями превосходят всякое воображение даже по меркам обычных румынских зверств . . .». (12)

Итак, Бельцы были  полностью очищены от евреев.

Более 15 тысяч из них погибли. Частью в самом городе в первые дни оккупации, частью в гетто «Рэуцел», а остальные в Тренснистрии, куда  вскоре были депортированы.

Но это были не все евреи, проживавшие перед войной в Бельцах. Около 5 тысяч человек все-таки сумели бежать из города и укрыться в окрестных селах. Что стало с ними?

Изуродованные их останки погребены в братских могилах на окраинах сел Александрены,  Цыплешты,  Марандены…

Изуродованные их останки погребены в каменном карьере на окраине села Пепены…

 

Пепенское зверство

Трудно сравнивать зверства.

Большее зверство… Меньшее зверство…

И все же зверство, совершенное в селе Пепены, кажется одним из самых чудовищных и не поддающихся человеческому пониманию. И это потому, что осуществляли его не немецкие убийцы из Зондеркоммандо «SК-10а» и даже не румынские жандармы из легиона «Бельцы», а сами жители Пепен – соседи и друзья евреев, люди, которые прожили рядом с ними долгие годы, даже, наверное, целые поколения  (13).

Черным пятном легло это зверство на всех жителей Пепен, на тех, которые участвовали в убийстве, на тех, которые не участвовали, и, даже на всех их потомков.

Не случайно более полувека это  бесчеловечное зверство было окружено стеной молчания. Не случайно о нем мало кто слышал.

Итак, вот что произошло в Пепенах  13 Июля 1941-го.

В этот день по указанию начальника местного жандармского поста плутонера Иона Бордей все евреи села и находившиеся в те дни в Пепенах беженцы из Бельц и Теленешт – 326 человек -  были заперты в здании примарии, превращенном в нечто типа гетто.

Дряхлые старики, грудные дети, беременные женщины…

Все они трое  суток в полном смысле этого слова подыхали в тесном подвале без воздуха, без пищи, без воды…

А потом началось самое страшное.

Свидетельствует Аарон Заславский:

«Вечер… Командир поста Ион Бордей с гранатой в руке подходит к зданию, где заперты евреи. Именем маршала Антонеску объявляет всем евреям - «врагам румынского народа» - смертный приговор и бросает в окно гранату…

Трудно даже представить себе, что за этим последовало.

Жандармы стреляли. Беззащитные люди в панике старались убежать, их нагоняли пули.

Раненых добивали вилами местные бандиты.

Всю ночь длилась эта кровавая бойня. За многие километры от села слышны были жуткие леденящие душу звуки…».

Аарон Заславский, бывший долгие годы председателем местного колхоза и, видимо, член компартии  не желая, по его словам, «обижать» односельчан и «щадя» их детей и внуков, в своем свидетельстве опускает главное:  всю «грязную работу» в ту дикую ночь выполнили жители Пепен.

Не «местные бандиты», как Заславский пытается их назвать, а именно жители. Многие, слишком многие, жители Пепен участвовали в убийстве.

Это они, жители Пепен, из ружей, врученных им жандармами, стреляли через окна в переполненный евреями подвал.

Это они, жители Пепен, в конце концов, ворвались в подвал, в самую гущу людей, и стали бить и колоть людское месиво – вилами, цепами, кольями, мотыгами.

Кто, чем мог…

Или, что кому попалось под руку, когда он шел, бежал, на этот «подвиг».

Заславский не желает «обижать» односельчан и «щадит» их детей и внуков. А, может быть, он просто боится за свою жизнь?

Не случайно ведь эти, такие, скажем сегодняшним языком, «политкорректные» воспоминания при жизни Заславского  не были опубликованы. Не случайно ведь,  после смерти Заславского вся семья его, вдова и взрослые уже дети, покинули Пепены.

И вряд ли случайно, последний, оставшийся в живых свидетель убийства (чудом спасшийся ребенком из кровавого подвала), да и фактически последний, оставшийся в Пепенах еврей  – Михаил Талпалацкий – в 90-е годы был убит неизвестными в своем доме.

Убийство в Пепенах, тогда в 1941-м, продолжалось до часу ночи, а когда все было кончено, трупы евреев вытащили из подвала, погрузили на несколько десятков каруц (заботливо пригнанных к примарии все теми же жителями Пепен) и вывезли за село в каменный карьер.

Да, вот еще – перед погрузкой трупы тщательно «проверяли» и, если возникали подозрения, что человек все еще жив, его добивали.

 

 ИЗ АКТА  СЫНЖЕРЕЙСКОЙ  РАЙОННОЙ  КОМИССИИ  ПО  УСТАНОВЛЕНИЮ  ЗЛОДЕЯНИЙ.
 27-29 марта 1945

Путем опроса очевидца Чабана В.Д. установлено, что убитые были в большей части раздеты до гола и имели ужасный вид: а. переломы рук и ног; б. пробиты черепные коробки; в. отсутствие рук и ног вообще.

Кроме того, Чабан В.Д. сообщил о том, что, когда он закапывал трупы убитых, то в массе, находящейся в канаве, он мог опознать только Талпалацкого Зися, в возрасте примерно 70 лет, установить других ему не представилось возможности, так как трупы были изуродованы до пределов неузнаваемости….

Историю зверства в Пепенах невозможно закончить, не рассказав о судьбе одного двенадцатилетнего мальчишки.

Среди евреев, заключенных в подвале примарии, находилась  семья  богатых торговцев братьев Клингеров - Аврума и Давида. 

Клингеры - VIP-персоны - содержались отдельно от остальных евреев и в один из дней, еще до бойни, им разрешили покинуть подвал и отправиться в Бельцы, якобы, для встречи с префектом. Погрузив пожитки на подводу местного крестьянина Думитру  Поникэ,  вся семья – восемь человек взрослых и детей в сопровождении двух жандармов – выехали в направление Бельц.  Но не успела подвода отъехать на несколько километров от села, как Поникэ  и жандармы напали на Клингеров и стали их избивать.

Все Клингеры были убиты.

И только двенадцатилетнему сыну Давида в  общей суматохе удалось убежать. Вначале он спрятался на кукурузном поле, а с наступлением темноты  добрался до стоянки местных чабанов, которые, зная его отца,  накормили ребенка и уложили его спать.

А в это время в Пепенах все еще продолжалась бойня…

Но, когда, около часу ночи, все было кончено и трупы убитых евреев  вытащили из подвала и увезли, в наступившей тишине в Пепены вошел отряд (не правда ли, невероятно?) советских партизан!

Партизаны пробыли в селе всего несколько часов. Но успели услышать, да и увидеть достаточно. Они успели освободить  из-под стражи и увести с собой нескольких сельских активистов, арестованных за сотрудничество с советской властью: Дмитрия Додона, Валентина и Анастасью Колодзейских и других. Успели унести на носилках раненного советского бойца, которого все это время укрывала местная фельдшерица.

А вот двенадцатилетнего сына Давида Клингера они с собой не взяли. Не взяли, хотя всему  селу  было известно, что спрятавшегося у чабанов мальчишку ожидает смерть.

На рассвете за мальчиком пришел  Василий Поникэ, брат Думитру Поникэ, того самого возницы, который участвовал в убийстве семьи Клингеров.

Всилий Поникэ привел «маленького иуду»  в село, на жандармский пост, как раз в тот час, когда жандармы завтракали. Один из них, по фамилии Борщ, прервал трапезу, взял мальчика за руку, подвел к забору и дважды выстрелил ему в живот. Сделав это черное дело, он вернулся к столу и продолжил завтрак.

Двенадцатилетний еврейский мальчишка, имени которого мы не знаем, стал еще одной жертвой Пепенского зверства.

 

[Edward_Von_Shultz]

Лучше не спрашивать

Одним из последних было создано гетто в Черновцах.

Хотя Черновцы были «освобождены» румынами еще 5 июля 1941-го, вопрос о создании здесь гетто возник только в конце сентября. Задержка, видимо, была вызвана тем, что в Черновцах в эти дни скопилось около 50 тысяч евреев,  и для такого множества людей трудно было найти подходящее место под гетто.

Но теперь, после подписания соглашения «Хауффе-Тэтэряну», встал вопрос о депортации этих евреев в Транснистрию, а посему понадобилось для подготовки к депортации все же как-то их сконцентрировать.

Как утверждает в своих воспоминаниях примарь города Траян Попович, вначале он, якобы, решительно возражал против создания гетто. Но после оказанного давления, вынужден был согласиться и даже представил план своих действий, который, в виду его особой важности, был утвержден самим маршалом Антонеску.

Евреев Черновцов согнали в гетто, организованного в районе так называемого Нижнего города.

А еще через несколько дней, 10 октября 1941-го, Поповича вызвали к губернатору и потребовали начать депортацию.

По словам примаря, он был потрясен и, не обращая внимания на присутствие в кабинете губернатора главного военного претора генерала Иона Топора, ответственного за очистку «освобожденных» территорий, разразился пламенной речью: «Домнуле губернатор, - якобы, сказал он, - французская революция, которая дала человечеству права и свободы, лишила жизни 11.800 человек, а вы находитесь в шаге от того, чтобы отправить на смерть 50 тысяч…».

Пламенная речь Поповича, как известно, не помогла, и 12 октября 1941-го. в день еврейского праздника Суккот, первый «конвой» евреев - шесть тысяч человек,  вышла из Черновцов в Транснистрию. Говорят, что во главе «конвоя», неся свитки Торы, шел хасидский раввин Ахарон бен Менахем Нахум. 

И все же, видимо, действительно много сил приложил Траян Попович для спасения евреев Черновцов, и 20 тысяч из них так и не были депортированы.

Честь ему и хвала, конечно.

Только…

Только немного странно, что в своих воспоминаниях, которые он, сын священника и сам верующий человек, называет «Исповедь», нет ни слова о зверствах, осуществленных «освободителями» сразу же после захвата Черновцов.

Не мог же примарь «не заметить» этого ужаса?

Странно, не правда ли?

Захват Черновцов, столицы Северной Буковины, был первой значимой победой объединенных немецко-румынских воинских сил.

Вслед за солдатами 11-й германской и 3-й румынской армий, в город, как водится, вошли убийцы Зондеркоммандо «SK-10b», под началом штурмбанфюрера СС Алоиза Перстерера, и румынский жандармский легион «Хотин», во главе с майором Трайаном Драгулеску.

Говорят, что «благороднейший» человек, командующий 3-й румынской армией генерал Петру Думитреску, разрешил всем, вошедшим в город  войскам по средневековым законам трое суток грабить и убивать его жителей. 

Можно подумать, что без его разрешения они бы этого не сделали!

Но вот что удивительно: по свидетельству очевидцев, убийством евреев Черновцов в эти дни занимались все, кому не лень, кроме … жандармов из легиона «Хотин». Им, как ни странно, запретил это делать их командир майор Драгулеску.

Он, говорят, был, как будто бы, «расположен» к евреям и даже женат был, как будто бы, на еврейке.

Но тогда, почему вдруг он стал командиром жандармского легиона?

Да боялся он очень,  панически боялся отправки на фронт!

После войны, когда Драгулеску был арестован, жена-еврейка пыталась спасти его - доказать непричастность командира жандармского легиона к убийствам. Но не успела.  Драгулеску, как многие его соратники, внезапно во время следствия умер «по болезни».

Правда, тогда, в Черновцах, в 1941-м, команда Алоиза Перстерера прекрасно справилась и без Драгулеску, тем более, что ей «помогали» местные подонки. Уже в течение первых суток было убито около 600 человек. Их трупы сбросили в три специально выкопанные  для этого ямы на еврейском кладбище.

И в последующие дни убийства продолжались. Было расстреляно много врачей, адвокатов, много молодежи – всего более полутора тысяч человек.

Улицы города покрылись трупами, кровью окрасилась земля и, казалось, что кровью окрасилось небо - это зарево заката смешалось с заревом горящей главной синагоги…

 

Пройдет  около трех лет, и в сентябре 1944-го в освобожденный от оккупантов  город Черновцы случайно попадет военный корреспондент газеты «Красная звезда» Константин Симонов. (14)

Город лежал в развалинах. И хотя эти развалины были, конечно, не первыми, виденными Симоновым за годы, проведенные на фронтах войны, они почему-то потрясли его.  

Каким-то «седьмым чувством» он вдруг почувствовал, понял, что здесь, в этом мертвом городе, на этих пустынных улицах, в этой сожженной еврейской синагоге, произошла ужасная трагедия.  И что-то толкнуло его узнать подробности  этой трагедии. Узнать, как говориться, из первых рук, от очевидца, от участника, если только, конечно, он остался жив.

Оказалось, что жив…

Симонов: «Я увидел сожженное здание синагоги и понял, что, пожалуй, никто не расскажет мне с большей осведомленностью о судьбе еврейского населения, чем какой-нибудь раввин, если только он жив. Оказалось, что жив…».

Писателя проводили  на окраину города, в один из самых бедных еврейских кварталов. Он поднялся по узкой темной лестнице на третий этаж и постучал. Дверь отворилась…

За простым деревянным столом над толстой книгой в кожаном переплете сидел очень старый  человек с длинной седой бородой и спутанными  седыми волосами под черной ермолкой.

Симонов был смущен: старик показался ему похожим на средневекового алхимика, не хватало только реторт и тиглей.

Преодолев смущенье, писатель объяснил цель своего прихода.

Старик поднял на него голубые, неожиданно молодые, какие-то даже детские, глаза и сказал: «Я могу рассказывать о страданиях моего народа за эти тридцать три месяца тоже тридцать три месяца. Потому что каждая минута приносила столько страданий, что о ней надо рассказывать хотя бы минуту…».

И он рассказал…

То, что Симонов записал якобы  с его слов, мало напоминает те страдания, которые, как мы уже знаем, выпали на долю евреев Черновцов.

Но рассказ этот, видимо, был так ужасен, что писатель не счел возможным опубликовать его в «Красной звезде». 

Такое тогда было время: негоже, наверное, было советскому писателю и военному корреспонденту «расписывать еврейские страдания».

Не открыл он и имени раввина, а только то, что произошло при прощании.

При прощании раввин спросил писателя: « Вы, наверное, думаете, что мне очень много лет? Вы не ошиблись, мне, действительно сто лет. Но тридцать три месяца назад мне было только пятьдесят два…».

После этих, достаточно странных слов, старик открыл ящик стола и вынул хранившийся там бумажник, а из него - небольшую потертую фотографию.

С фотографии на писателя смотрел совсем еще не старый,  улыбающийся человек. Рядом с ним была красивая женщина и двое детей.

«А где они сейчас?», - спросил писатель.

Старик не ответил. Он, молча,  вложил фотографию обратно в бумажник и со стуком захлопнул ящик.

И Симонов внезапно понял, что лучше бы было не задавать этого вопроса.

Мы не знаем, где погибла красавица жена и двое детей молодого еврейского раввина – в своем уютном доме, на улице родного города, или же по дороге смерти в Транснистрию.

Но, если им «посчастливилось» покоиться в земле, то пусть эта земля будет им пухом…

 

Смерть, смерть, смерть…

Мы не ставили перед собой задачу развернуть полную картину трагедии евреев, попавших в лапы «Красной собаки».

Да это и невозможно в рамках этой книги, где речь идет о трагедии евреев Одессы и о нашей личной трагедии  - двух еврейских детей, Янкале и Ролли, брошенных в эти кровавые лапы.

Но, чтобы понять, как все это произошло, как случилось, что, войдя в Одессу 16 октября 1941 года, румыны вот просто так, без всякой причины стали убивать евреев, нужно понять, откуда они пришли. Где взяли свой кровавый старт.

А пришли они от скотобойни на окраине Бухареста, где на крюках, как туши, были наколоты живые люди с табличками «Кашерное мясо» на груди.

А пришли они от древнего города Яссы, где, охваченные амоком убийств,  мчались по улицам, не оставляя в живых ни старика, ни ребенка.

А пришли они от растерзанных местечек Бессарабии и Буковины. От дорог, на обочинах которых валялись тысячи непогребенных.

Они пришли в Одессу опаленные огнем горящих синагог, опьяненные пролитой человеческой кровью, пропитанные насквозь мерзким смрадом смерти.

Преступления, совершенные собачьей сворой Антонеску в Бессарабии и Буковине, были так ужасны, что (вы не поверите!) вызвали восхищение самого Гитлера. По своей изуверской сути они превзошли даже то, что учинили германские Эйнзатцгруппе СС в Каунасе, Вильнюсе, Белостоке. Превзошли даже то, что, казалось, нельзя было превзойти – изуверства Львова и Злочева. 

По словам Йозефа Геббельса, фюрер как-то сказал ему: «Во всем, что касается евреев, Антонеску применяет гораздо более крайние меры, чем все, на что мы пока пошли». (15)

И не случайно 6 августа 1941-го Гитлер специально вылетел в оккупированный Бердичев, чтобы самолично наградить Антонеску «за доблесть и геройство»  одной из высших военных наград Германии – Рыцарским Крестом.  

Так стоит ли удивляться тому, что сотворила эта собачья свора, войдя в Одессу? В не покорившуюся им «крепость-Одессу»!

 

Между тем на землях  Бессарабии и  Буковины  все складывалось «отлично».  Жиды, веками засевшие на этой территории, были, наконец, выявлены и, частично, уничтожены, а частично, сконцентрированы в гетто. И теперь, после подписания соглашения «Хауффк-Тэтэряну», их можно было перегонять в Транснистрию, очищая от этой нечисти Великую Румынию - «Романию Маре».

Правда, прежде всего, как  было указано в седьмом секретном пункте соглашения,  для их приема и интернирования  на территории Транснистрии,  нужно было организовать нечто типа временных лагерей или гетто. Дабы  держать там до того момента, когда  можно будет депортировать за Буг и, вообще забыть об их существовании или не существовании.

О целях этой многошаговой и, знаете ли, на самом деле, совсем не простой операции, Антонеску откровенно заявит на совещании своего правительства 11 октября 1941-го, когда перегон евреев в Транснистрию будет уже в разгаре:

«Домнул! Господа! Вы знаете, что одна из главных целей моей борьбы – это изменение нашего народа. Я хочу сделать румынский народ гомогенным. Все, что чуждо ему, должно постепенно уйти.

Я начал с элиминации евреев… В Бессарабии не останется ни одного еврея. Буковина тоже на 80% будет очищена. Я выдавлю всех этих жидов к Бугу, а оттуда они пойдут дальше…». (16)

 

И это, заметьте, говорит не известный расист и убийца Гитлер, а Антонеску, которого и сегодня некоторые считают «спасителем евреев».

Так был, или не был «Красная собака» спасителем евреев?

Вопрос не так прост, как кажется…

Дело в том, что  евреи старой Румынии, так называемого «Регата», действительно оказались в особом положении. Немалую роль в этом, на наш взгляд, сыграли личные,  дружеские и даже, родственные отношения Антонеску  с евреями «Регата». И еще большую роль – его заинтересованность в еврейских деньгах.

Все это вместе привело к тому, что, вопреки настойчивым требованиям германского посла фон дер Киллингера, вопреки усилиям Рихтера, большинство евреев «Регата» так и не были заключены в гетто и не были депортированы в Транснистрию. Хотя, кто  знает, возможно, в будущем, при другом раскладе, их могла ждать та же жестокая участь.

Но, если без «сослагательного наклонения», то в самые черные дни 1941-1942-го евреи «Регата» вели вполне сносную жизнь – они не страдали от голода и измывательств, не пришивали к одежде «желтые звезды», а их дети даже  имели возможность посещать еврейские школы.

Детский утренник в еврейской школе. Бухарест, 23 мая 1943 Главный раввин Александр Шафран произносит речь в синагоге в честь праздника «Лаг ба-омер».   Бухарест, 5 мая 1942

 

Большая заслуга в этом, конечно, и главного раввина Румынии Александра Шафрана, и председателя Федерации еврейских общин Вилли  Фильдермана.

Они, по собственным их словам, «стучались во все двери».

Но, если уж «на чистоту», то «кто-то»  должен был позволить им «стучаться»!

А то ведь, главного раввина Румынии Шафрана могли и расстрелять, как расстреляли главного раввина Черновцов доктора Марка. А уважаемого председателя Федерации еврейских общин доктора Фильдермана могли свободно бросить живым в расстрельный ров, как это сделали с десятком не менее уважаемых председателей различных Еврейских комитетов, Еврейских советов, юденратов и прочая, и прочая.

Но, кто же был этим «кто-то», если не Антонеску? Кто, кроме Антонеску, мог такое себе позволить?
Так что «спасал» Антонеску евреев, или «не спасал»?

Решайте сами…

И Фильдерман, и Шафран заботились главным образом, естественно, о евреях «Регата». Но и трагедия евреев Бессарабии и Буковины была им не безразлична. Как утверждает Шафран в своих воспоминаниях, оба они прекрасно знали, что творится за пределами «Регата» на территориях Бессарабии и Буковины: «В наших руках были сведения о страшных убийствах в Хотине, Бельцах и других городах Бессарабии…».

К ним ежедневно приходили по две-три телеграммы от родственников и друзей с зашифрованными сообщениями «о состоянии больного». И по свидетельству Шафрана, копии этих телеграмм он стремился  передать всем, кто, с его точки зрения, мог хоть чем-то помочь: «Копии всех телеграмм я передавал Королеве-матери, Кассуло, представителю Международного Красного креста, а так же послам Швеции, Швейцарии и Турции…».

В своих, к сожалению, бесполезных усилиях, Шафран обращался даже к  патриарху Никодиму,  перед которым, как говорят, упал на колени.

Патриах Никодим (Мунтяну)

Антонеску с женой Марией. Бухарест, 1941

 

А еще - к жене Антонеску, Марии, от которой, впрочем,  ждать было нечего,  недаром же молва окрестила первую леди государства «Первой сукой государства».

Итак, повторимся: королева-мать Елена, жена Антонеску Мария, представитель Международного Красного креста Чарльз Кольби, папский нунций Андреа Кассуло, патриарх Никодим, посол США, послы нескольких стран Европы - Швейцарии, Франции, Швеции, Турции…

Внушительная когорта! Не правда ли?  Можно сказать, весь мир. Все «прогрессивное Человечество». И, что?... А ни-че-го!
«Не знали, не ведали, не могли поверить, не могли представить…».

И знаете, самое удивительное, что и сегодня находятся историки (и даже маститые, и даже в Израиле!), считающие, что мировое сообщество узнало о Холокосте только по окончании войны?!

 

Между тем в Транснистрии готовятся к приему евреев.

Дело не шуточное – более 100 тысяч человек из Бессарабии и Буковины, да еще и местные, черт бы их побрал! 

Об одесских евреях они еще не знают…

Только что назначенные префекты 13 уездов Транснистрии торопятся выпустить специальные приказы об организации чего-то типа временных лагерей или каких-то гетто.

 

Транснистрия.
Префектура Балтского  уезда

О Р Д О Н АН Т А № 4
3 сентября, 1941 года

 Мы, колонель НИКА ВАСИЛЕ,  префект Балтского уезда,
 на основании существующих законов

ПРИКАЗЫВАЕМ:

1. Создать лагерь в городе Балта…

2. В течение трех дней со дня опубликования этого приказа все жиды со всех частей города должны переселиться в этот лагерь (гетто) взявши с собой крайне необходимое для жизни…

3. Руководитель жидов города Приблуда Шлейм Абрамович является старшиной лагеря (гетто)…

9. На протяжении 3-х дней с момента организации лагеря, все жители должны являться в управление лагеря, откуда получат удостоверения личности,  подписанные старшиной и комендантом лагеря с порядковым номером, который они должны ясно пришить на одежде около Давидовской звезды. Без этого номера никто не имеет права выйти в город …

10. Всякий другой жид будет ли он из города Балты или с Балтского уезда, или с  другой местности  прибывший в Балту посылается в лагерь.

11. Аналогично будут созданы лагеря и в других городах уезда.

12.За всякое неподчинение, попытку восстаний или терроризм со стороны какого-либо жида из лагеря будут наказаны смертью его и других 20  (двадцать).

Префект Балтского уезда колонель, НИКА ВАСИЛЕ 
[Орфография документа сохранена.  Выделено нами.  Авт. Jean Ancel , “Transnistria, 1941-1942”, Documents. Tel-Aviv University, 2003]

В Бухаресте тоже не дремлют: 6 сентября 1941-го вышла специальная правительственная директива об организации еврейских «конвоев» в Транснистрию – «из густонаселенных районов - в...  ».

Депортация евреев готовилась, как военная кампания, недаром же во главе ее стоял генерал Ион Топор. Каждому гетто была назначена дата начала депортации, определен маршрут «конвоя»,  утвержден начальник и число конвойных. Основная масса евреев должна была двигаться пешим порядком, но для багажа и не способных идти пешком детей и стариков были выделены подводы. А вот едой евреи должны были обеспечивать себя сами, покупая ее или выменивая у местных крестьян.  

Но вот, наконец, подготовка закончена, и 16 сентября 1941 года «конвои» двинулись к Днестру.

Первый  вышел из гетто Вертюжаны под охраной жандармского легиона «Сороки». 

И если перегон евреев в гетто на территории Бессарабии и Буковины был смерти  подобен, то перегон в Транснистрию был самой  Смертью, во всем ее жестоком величии.

В последний путь.  В левом нижнем углу – мальчонка. Бессарабия, сентябрь 1941

Осень в тот страшный год была промозглой, и колючие струи дождя беспощадно хлестали ничем не защищенных людей. Назначенные «конвоям» маршруты не были проверены, и часто разрушенный мостик, овраг или оказавшийся непроходимым лесок, заставляли жандармов менять маршрут, прибавляя к пути десятки километров.

Конвойные в основном, ехали подводах, предназначенных, якобы для перевозки  багажа, детей и стариков, а евреи все без исключения, даже дети и старики, шли пешком, таща на себе этот, с позволения сказать, багаж. В пути остановок почти не делали, зато ночевки в селах затягивались иногда на несколько суток. Жандармы, как водится, не брезговали ни цуйкой, ни местными бабами. Да и из «конвоя» всегда можно было выдернуть  для ночной утехи пару визжащих жидовочек.

Евреев в крестьянские дома не пускали, и они все эти дни и ночи  оставались в поле, под открытым небом, на голой земле, под дождем и снегом, считая счастьем возможность согреться у тлеющего на мокрой соломе костерца.

Еды не было никакой, и достать ее было негде. Крестьяне теперь даже при всем желании не могли обеспечить едой десятки тысяч человек.  Ни за деньги, ни в обмен на вещи. Хотя свой интерес к «конвоям» у них, конечно, был. Некоторые даже выходили навстречу проходящим через село колоннам и, дождавшись очередного убийства, снимали одежду с мертвых.

Как показал в 1946-м на Процессе румынских военных преступников в Бухаресте один из охранников лейтенант Рошкэ, «…на дорогах местные крестьяне ждали конвои, как вороны, в надежде чем-нибудь поживиться… Колонны шли беспорядочно из-за женщин и детей. На стоянке мы убили 120 евреев из первого конвоя. А потом по 120 евреев из каждого из трех последних конвоев…».
Но самой удачной сделкой считалась покупка за несколько лей у жандарма «живого еврея», с тем, чтобы снять с него одежду еще до того, как его прикончат. Одежда в этом случае сохранялась лучше.

Мародеры «за работой»
Бессарабия, осень 1941 Евреи на берегу Днестра. Сентябрь 1941 Переправа через Днестр.
Могилев-Подольск, сентябрь 1941

 

Но вот, наконец, и Днестр.
Десятки тысяч людей скапливаются на западном берегу.
Здесь они будут днями, неделями ждать переправы.
И вновь, под дождем, под снегом, без пищи, среди не погребенных трупов.



Воротами в Транснистрию служили переправы у пяти городов: Могилев, Ямполь, Рыбница, Тирасполь и Овидиополь. Переправа осуществлялась на наскоро сколоченных плотах, или, в лучшем случае, по мостам, там, где они не были взорваны либо разрушены бомбежкой.

На мостах еврейские «конвои» часто встречались с шедшими им навстречу стадами ворованного румынами скота, перегон которого уже начался в те дни из Транснистрии в «Регат».
Вот мы говорим, что румынские варвары гнали евреев, «как скот»… Но ведь это неверно!
К скоту румыны относились, как раз, «по-человечески», старались кормить и поить, оберегали от дождя и снега. Антонеску лично курировал перегон скота и требовал бережного к нему отношения.
И если при переходе по узкому мосту евреи встречались с коровами, они должны были уступать им, коровам, дорогу, и не раз, затоптанные стадом, падали в ледяную воду Днестра.

Днестр в эти дни стал огромной могилой.
По ставшей бурой воде его к Черному морю, как странные чудища, плыли раздутые трупы людей в сопровождении своих открытых пустых уже чемоданов. Это были и сброшенные с мостов, и расстрелянные на берегах, и просто загнанные в глубь реки и отданные во власть осенним волнам.

В начале октября 1941-го настала очередь Кишиневского гетто. Около 12 тысяч евреев должны были двинуться оттуда в Транснистрию.
Но еще до этого рокового дня, как только румыны потребовали от председателя юденрата доктора Ландау подготовить списки для депортации, в Бухарест пришла шифровка: «Больной умирает». А еще через несколько дней, 9 октября 1941-го, поздним вечером в дом к Шафрану неожиданно явился человек в форме румынского офицера. Это был бежавший из гетто и с риском для жизни пробравшийся в Бухарест заместитель председателя юденрата молодой адвокат Авраам Шапиро.
Всю долгую ночь Шафран и примчавшийся по его зову Фильдерман слушали рассказ Шапиро. Еврейские лидеры были потрясены безвыходностью ситуации.

Утром Шапиро ушел. Ушел в гетто – навстречу своей судьбе.
После ухода Шапиро, еще не придя в себя от его рассказа, Шафран принялся, как обычно, звонить, нет, нет, не в колокола, а только по телефону.
Шафран стал звонить королеве Елене и монсеньеру Кассуло.

А Фильдерман на сей раз решился обратиться к своему школьному товарищу, человеку, один жест, одно короткое слово которого, могло отменить депортацию.
Фильдерман пишет письмо Антонеску.
Вилли обращается к Ионике.
Он, конечно, не напоминает ему о былой дружбе – это, наверное, было бы слишком фамильярно. Но все же надеется, надеется…(16)

МОЛЬБА О ПОМОЩИ
ИЗ ПИСЬМА ВИЛЛИ ФИЛЬДЕРМАНА

"Господин Маршал!
Сегодня я получил от лидеров Кишиневского гетто отчаянные сигналы о помощи. Восьмого числа текущего месяца 1.500 человек были изгнаны, большинство из них пешком… все они обречены на гибель.
В страшные холода многие из них шли полураздетые, без пищи и, наверное, без возможности купить ее…
Это – смерть, смерть, смерть…
Я умоляю Вас, господин Маршал, не допускайте свершения такой уничтожительной трагедии.
Искренне Ваш, доктор Вильям Фильдерман,
Президент Федерации Еврейских общин Румынии
11октября 1941"
[Орфография оригинала сохранена. Выделено нами. Авт.]

Увы. Как известно, ни просьбы, ни мольбы не помогли. И хотя председатель юденрата доктор Лурье отказался представить властям необходимые для депортации списки и предпочел вместе с женой покончить жизнь самоубийством, евреев Кишиневского гетто погнали в Транснистрию.

А вот Вилли Фильдерман все же получил ответ от Ионики Антонеску. Но получил его только после захвата Одессы. Примечательный ответ, проливающий свет и на нашу судьбу - судьбу евреев Одессы.

А пока скопившихся на берегах Днестра евреев Бессарабии и Буковины, переправляют в Транснистрию. Тех, кто на этот раз останется в живых, жандармы погонят дальше. И Транснистрия – «Империя Дьявола» примет их в свои смертельные объятия.

Они пройдут мимо разрушенных сел и разграбленных еврейских местечек.
Мимо свинарников и конюшен, где на грязной соломе умирают больные тифом. Мимо опаленных стен, на которых кто-то уже успел написать своей кровью: «Читайте по нам Кадиш…». (17)

Поток похожих на призраки людей течет через Днестр на Юг. Течет, оставляя за собой на обочинах дорог трупы.
И скоро в этот стотысячный поток вольются идущие им навстречу еще пятьдесят тысяч. Пятьдесят тысяч евреев Одессы. Тех, оставшихся в живых после бойни на Дальнике, которых туманным утром жандармы согнали с могильных плит, где они провели ночь, и погнали на Север.
Только будет это уже в конце октября, на пороге зимы, когда повалит густой снег, когда ночи станут еще более холодными, ветра еще более колючими и трупов на обочинах дорог еще больше.

[Edward_Von_Shultz]

«Вы слышали, что сказано древним: не убивай…».

«Новый Завет»,«От Матфея».
Нагорная проповедь Иисуса Христа – 21.

 

 

 

Действие седьмое:

 Рождество Христово

Транснистрия, 21 декабря 1941

Мы понимаем, конечно, как трудно вам читать эту книгу.
Но, поверьте, еще труднее писать ее.
Все пережитое, почти забытое и похороненное, казалось, навеки, вдруг оживает и зловещей чередой проходит перед нашими глазами.
Нет, нет, тогда, в ноябре 1941-го, мы не шли в том, гонимом из Дальника в Транснистрию, еврейском «конвое». Мальчику Янкале, как вы помните, после бойни на Дальнике, удалось бежать из того «конвоя». И теперь он около двух месяцев, до начала января 1942-го, будет прятаться в разграбленной квартире на Прохоровской, 11. А девочка Ролли, оставшаяся в живых после поджога школы на Новосельской и ужасов Тюрьмы на Люстдорфской дороге, теперь «надежно укрыта» на антресолях под потолком маленькой кухоньки в «несуществующей», якобы, квартире разрушенного бомбежкой дома на Софиевской, 17, и молодой отец ее Изя часами будет ей пересказывать романы Дюма и Джека Лондона.
Нет, нет, мы не шли тогда в том «конвое».
Случайно – не шли.
Но могли бы идти.
Как шли в таких же «конвоях» на Дальник, и в школу на Новосельской, и в тюрьму на Люстдорфской дороге.
И вот сегодня, спустя семьдесят лет, мы снова идем.
Идем в «конвое» в Транснистрию.
И видим вокруг наших сверстников – друзей, и родных, и соседей.
И слышим их плач. И чувствуем их боль, их страх.
И вынуждены, как и они тогда, пройти этот путь до конца…

Десятки тысяч евреев Одессы гонят из Дальника в Транснистрию. (1)

Они идут, тащатся, плетутся. Вязнут в смешенной с талым снегом грязи, отстают от «конвоя», спотыкаются, падают.
Жандармы пристреливают, добивают отставших, споткнувшихся, упавших.
А то и так просто, от скуки, для развлечения, начинают палить в толпу без разбора или бить прикладами - по спинам, по головам.
А что вы думаете, гнать день за днем жидовский «конвой» по этой, так ее пере так, «мама востра», Транснистрии – это что «лукру фрумоз» - приятная работа? Ни выспаться, ни пожрать, ни выпить, ни с бабой переспать по-человечески. Все на ногах, под дождем, под снегом. В лучшем случае, в грязной крестьянской избе. Поневоле «съедешь с катушек» и начнешь палить без разбора или махать прикладами по головам и спинам.
Первыми жертвами становятся дети. И потерявшие рассудок матери еще долго будут нести на руках эти окоченевшие тельца, пока не лишатся сил, пока не свалятся в липкую жижу дороги, пока сердобольная на сей раз пуля не избавит их от страданий.
Так прижимала к себе тело умершей маленькой Фирочки ее мама Гися Бейгельмахер, тщетно высматривая на обочине дороги место, где она могла бы оставить навеки свое дорогое дитя. Чтобы похоронить Фирочку (если это называется «похоронить»!), нужно было, хоть на минуту отстать от «конвоя». А Гися боялась отстать, боялась попасть под жандармскую пулю: при ней были еще двое живых детей, и она должна была их спасти, во что бы то ни стало. (2)
Евреи Одессы идут, тащатся, плетутся по дорогам Транснистрии.
День за днем, неделя за неделей…
И даже у нас, знающих эту черную правду, возникает вопрос: да как это было возможно?
Как было возможно прогнать по голой заснеженной степи 50 тысяч человек – женщин, детей, стариков - на расстояние в 150 километров?
Без пищи, без воды.
Без теплой одежды.
Под снегом, под дождем…
А в чем, собственно говоря, проблема?
Все это уже было.
Все это уже рутина: «конвой», маршрут, жандармы…
И все! И пошел. Первый пошел. Второй. Третий…
По тысячи, по полторы, по пять тысяч, по девять тысяч человек.
А дойдут? Да какое это имеет значение?
Дойдут, не дойдут…
Не дойдут, и прекрасно - меньше «работы» будет там, на месте.
Евреи Одессы идут, тащатся, плетутся по дорогам Транснистрии.
Едва передвигают ноги.
Сегодня мы уже знаем: их гонят к Южному Бугу. В уезд, который пока еще носит имя «Кривое Озеро», но скоро его назовут Голта, и это страшное слово «Голта», как и вся Транснистрия, станет символом смерти.
Евреев Одессы гонят к Бугу.
Вначале вдоль мертвой железнодорожной ветки «Одесса-Березовка» до Березовки, потом уже практически без дороги, через Веселиново, Мостовое и Доманевку - в Богдановку.
Богдановка…
Говорят, удивительно живописное место на берегу Южного Буга, да и имя под стать: «Бог-дановка» - «Данная Богом».
Сюда же, в Богдановку, еще месяц назад пригнали несколько тысяч евреев из Бессарабии и Буковины в надежде переправить их через Буг, в немецкую зону оккупации.


Люди-фишки в «веселой» игре со смертью

Эта «блестящая идея» отправки евреев к немцам давно занимала румын.
Вначале, в июле-августе 1941-го, речь шла не о Буге, а о Днестре. Как только немцы вошли в Заднестровье, румыны тут же решили перегнать евреев за Днестр. И перегнали – 25 тысяч душ.
Немцы были возмущены.
Надо же, «доннер ветер»! Возня-то какая…
Сколько-то, правда, они все-таки расстреляли – зачем же отказывать себе в удовольствии? А остальных потребовали забрать обратно.
В этот принципиальный спор вмешались даже высшие инстанции: кондукатор Ион Антонеску, с одной стороны, и командующий 11-й германской армией генерал фон Шоберт, с другой. Антонеску требовал «перегонять» и апеллировал к германскому послу в Бухаресте фон Киллингеру. А Шоберт, в ответ, издал приказ, запрещающий «принимать», ссылаясь на то, что еврейские «конвои» мешают передвижению германских войск и препятствуют проведению военных операций.
Румыны наплевали на этот приказ и 5 августа 1941-го попытались вновь «перегнать». На этот раз всего около трех тысяч. В Могилев.
«Репеде, репеде!», - кричали румынские жандармы и гнали евреев прикладами по мосту через Днестр. Несчастные буквально мчались по мосту, стремясь поскорее добраться до другого, спасительного, берега.
Но на «спасительном» берегу их уже ждали эсэсовцы из приданной 11-й германской армии Зондеркоммандо «SK-10b», и, «шнелль, шнелль!», гнали обратно. (3)
Такая у них была «веселая игра» со смертью, где роль деревянных фишек исполняли живые люди. После каждого кона игры фишек становилось все меньше, а трупов, плывущих по водам Днестра, все больше.
Немецким убийцам не впервой была такая игра. Они играли в нее еще в 1939-м. Только партнерами их были тогда, на удивление, не румыны, а русские. Вернее, советские.
Вспомним прошлое. В 1939 году у Сталина была реальная возможность спасти от смерти более миллиона евреев: 29 сентября между Советским Союзом и гитлеровской Германией был подписан известный «Договор о дружбе и границах». По этому договору территория Польши была рассечена надвое и, как следствие этого, часть еврейского населения, около 1.300.000 человек, оказались под властью Гитлера, а другая часть, где-то 1.800.000 - в «сфере влияния» Сталина.
Евреи, оказавшиеся в немецкой зоне оккупации, в страхе перед нацистами, естественно, пытались перебраться на советскую сторону. И вначале это было возможно. Но после подписания «Договора о дружбе», границу закрыли. Как свидетельствует один из еврейских беженцев, переживший эти события в Белостоке, « советская сторона стреляла по тем, кто пытался перейти границу, немецкая сторона, в свою очередь, стреляла по тем, кто пытался вернуться…». (4)
Запрет перехода границы, как оказалось, касался только евреев, а люди других национальностей – немцы, украинцы, белорусы – могли это сделать вполне официально и беспрепятственно.
Дело заключалось в том, что к «Договору о дружбе» прилагалось три секретнейших протокола и один из них, носящий имя «Конфиденциальный», как раз касался «обмена населением между двумя зонами оккупации». В соответствии с этим протоколом, лица германского происхождения имели возможность при желании переселиться в зону германской оккупации, а украинцы и белорусы – в зону советской.
Лица еврейской национальности в протоколе не упоминались.
Вот он, этот роковой «Конфиденциальный протокол». (5)

ИЗ КОНФИДЕНЦИАЛЬНОГО ПРОТОКОЛА
Правительство СССР не будет создавать никаких препятствий на пути имперских граждан и других лиц германского происхождения, находящихся в сфере его влияния, если они пожелают переселиться в Германию или на территории, находящиеся в германской сфере влияния…
Аналогичные обязательства принимаются Правительством Германии в отношении лиц украинского или белорусского происхождения, проживающих на территориях, находящихся под его юрисдикцией.
Москва, 28 сентября 1939 г.
За Правительство Германии, И. Риббентроп
По уполномочию Правительства СССР, В. Молотов

Удивление вызывает не то, что евреи не были упомянуты в конфиденциальном протоколе, а то, что воспрепятствовала этому советская сторона. Немцы, как раз, были очень заинтересованы в том, чтобы «вытолкнуть этих жидов к Сталину». Широкую известность получил случай, когда в том же 1939-м они пригнали колонну евреев к мосту через Буг у Сокала и объявили, что все, кто за 20 минут не окажутся на советском берегу (вплавь или через мост, неважно!), будут расстреляны.
Буг в этом месте у своих истоков достаточно мелководен, и мост у Сокала был, видимо, небольшим. И все же, чтобы успеть пересечь его за 20 минут, евреи принялись бежать, а добежав, угодили в лапы советских солдат с винтовками наперевес.
Солдаты не проявили. Они построили евреев в колонну и под конвоем погнали их через мост обратно, к немцам.
Спустилась ночь. И начался новый кон «игры»: евреям теперь разрешили остаться на немецком берегу до 6 часов утра, после чего - расстрел.
Что произошло с несчастными дальше, неизвестно.
Говорят, что некоторые, несмотря на зимнее время, переплыли реку (?), и были арестованы советскими властями. Другим удалось как-то, скорее всего, временно, скрыться.
Но немцев, видимо, не на шутку разозлила эта история, и в дело вмешался сам начальник штаба Верховного Главнокомандования фельдмаршал Вильгельм Кейтль. Он позвонил в Имперское Министерство иностранных дел – статс-секретарю барону Эрнесту фон Вайцзеккеру и пожаловался на русских союзников: «Изгнание евреев на русскую территорию не протекает так гладко, как ожидалось, На практике, например, дело происходило так, что в каком-то спокойном месте в лесу 1.000 евреев перегонялось через русскую границу, но в километрах 15 оттуда они возвращались с русским командиром во главе, пытавшимся заставить германского офицера допустить их обратно…».
Кейтель, видимо, надеялся, что Вайцзеккер по своим дипломатическим каналам сможет повлиять на Сталина, и облегчит перегон евреев на советскую территорию.
Вайцзеккер «повлиял». И Сталин «отреагировал».
Но, отреагировал по-сталински.
Он не только не стал «принимать» перегоняемых немцами евреев на свою территорию, но еще постарался многих, бежавших самостоятельно, «толкнуть» обратно.
Удивительно, но в этой жуткой «игре» со смертью «игроки» постоянно менялись ролями и только «фишкам» была предназначена одна и та же роль.
Тогда, в 1939-м, на границе с оккупированной гитлеровцами Польшей, «толкающей» стороной вначале служили немцы, а затем в дело вмешался Сталин и уже так «толкнул»!
А в июле-августе 1941-го, не берегах Днестра «толкающей» стороной стали уже румыны, а немцы, как раз, были «принимающими».
Но, неужели…
Неужели же и на этот раз в игру вступит Сталин?
Неужели же снова окажется «толкающей» стороной?
Неужели «толкнет» евреев Одессы?
И именно это станет причиной нашей личной трагедии?
Причиной того, что Одесса превратится в мышеловку, что наши семьи не смогут эвакуироваться, и мы попадем в лапы «Красной собаки» Антонеску?

Прежде чем завершить нашу грустную повесть о «фишках», позвольте рассказать вам один курьезный инцидент, который, при всем своем ужасе, быть может, заставит вас улыбнуться.

Расписка, подтверждающая «расстрел»

 
Курьезный этот инцидент, произошел в Транснистрии, в октябре 1941-го.
Об нем поведал миру глубокоуважаемый губернатор Транснистрии профессор Георге Алексяну в 1946-м, на том самом процессе румынских военных преступников в Бухаресте, где он вместе со своими подельниками был приговорен к расстрелу.
Итак, инцидент.
Осенью 1941-го румыны, несмотря на все неудачи, постигшие их при попытках перегнать евреев к немцам, решили все-таки «попытать счастья» еще раз и «толкнуть этих жидов» за Буг.
Первый «конвой» бессарабских евреев в составе 1.000 человек пересек Южный Буг в начале октября 1941-го по мосту, ведущему из Кривого Озера в город Первомайск. Немцы, на удивление, на сей раз евреев «приняли», и, как следовало ожидать, тут же их и прикончили.
Ободренный неожиданным успехом, командир Пятого румынского жандармского батальона, ответственный за эту операцию подполковник Модест Исопеску, для закрепления этого триумфа, потребовал у немцев РАСПИСКУ, подтверждающую «прием и расстрел одной тысячи жидов».
А немцы (можете себе представить!) дать такую расписку отказались.(6)
Об этой «вопиющей наглости» Исопеску, конечно, сразу же доложил губернатору. Алексяну был возмущен. Особенно тем, что немцы, оказывается, вместо того, чтобы прикончить жидов своими руками, наняли для убийства украинцев.
Алексяну: «Когда я увидел, что немцы не дали расписку, я немедленно приказал приостановить отправку конвоев …».
И такое провозглашает не полуграмотный жандарм Исопеску, а доктор международного права, профессор Бухарестского университета!
Инцидент с распиской, каким бы абсурдным он не казался, имел два судьбоносных последствия.
Во-первых, отправка «конвоев» за Буг прекратилась и значительное число пригнанных в Транснистрию евреев из Бессарабии, Буковины и Одессы было сосредоточено в районе Кривого Озера, и, во-вторых, префектом этого уезда был назначен тот самый жандармский подполковник Модест Изопеску, который так во время доложил губернатору о «наглости немцев».
Подполковник Исопеску вошел в историю, как один из самых жестоких румынских убийц. На совести этого палача мучительная смерть около 170 тысяч евреев. (5)
Сам он отправится в Ад в 1948-м.
Палачи тоже смертны.


Некролог

Ушел от нас…
Нет, конечно, не так.
К счастью для человечества, нет сегодня среди живых человека по имени Модест Исопеску.
«Домнуле» лейтенант-колонель (а по-нашему, подполковник) Модест Е. Исопеску родился 46 лет назад в маленьком забытом Б-ом буковинском селе Фрескаучи. И были у него, конечно, и мама, и папа, и даже старенькая бабушка, которая пекла для босоного чернявого Модика сладкие плацинды с кабаком.
При взгляде на фотографию взрослого уже Исопеску трудно представить себе, что это убийца. Так, вполне обычный себе мужчина, даже, скажут некоторые, чем-то привлекательный.
 

 Подполковник Модест Е. Исопеску, Бухарест, 1940

 

Учиться Модике, как будто бы особенно не пришлось, но в жандармерии, куда по протекции дядьки ему удалось пристроится, он «пошел далеко», а с началом войны даже получил чин подполковника и назначение командиром Пятого жандармского батальона.
Во главе этого Пятого жандармского (сотня профессиональных убийц на грузовиках) Исопеску вслед за солдатами 3-й румынской армии вошел в Кишинев. И именно он занимался организацией Кишиневского гетто, где, по словам военного коменданта города, жандармского полковника Думитру Тудосе, проявил и характер, и инициативу. Тот же полковник Тудосе, кстати, в дальнейшем рекомендовал присвоить Исопеску чин полковника.
Можно только гадать, почему это ходатайство не было удовлетворено, и Исопеску, несмотря на все свои «подвиги», до самого конца войны так и остался подполковником. Впрочем, если вы помните, его коллега Адольф Эйхман, тоже весьма «инициативный» товарищ, как и Исопеску, не был повышен в чине и до самого конца войны оставался оберштурмбаннфюрером.
В средине августа 1941-го Исопеску вместе со своим батальоном перешел Днестр на территорию, которая вскоре получит имя «Транснистрия». Вначале он зверствовал в уезде Балта, а затем был послан в Кривое Озеро, где, как мы уже знаем, курировал перегон за Буг того самого «конвоя» бессарабских евреев и пытался выудить у немцев расписку, подтверждающую их убийство.
Губернатор Транснистрии Алексяну оценил «деловые качества» командира жандармов и 7 октября 1941-го назначил этого полуграмотного и жестокого человека префектом уезда Кривое Озеро.
Исопеску оставался на этом посту до марта 1944-го, а затем был арестован новым румынским правительством и, как военный преступник, осужден Народным судом к смертной казни (Дело № 221/945, Бухарест, 10 мая 1948).
Но «сердобольный» король Михай Первый (и последний) в этом, как и во многих подобных случаях, заменил смертную казнь на «пожизненное»…
Исопеску действительно «прожил» в заключении до самой своей смерти, только…
Только случилась она, эта смерть, как то слишком скоро и неожиданно…
Исопеску умер в тюрьме «Aiud», по болезни, 17 октября 1948 года.
 

Мартиролог тюрьмы «Aiud».
Регистрация смерти Модеста Е. Исопеску

 

Убийца умер.
«По болезни», или по другой причине, какая разница.
Только, на наш взгляд, даже эта его безвременная смерть, слишком незначительная плата за те три года «счастья», которое он испытал на посту префекта.

 

«Счастье» по Исопеску

Все эти чудовищные три года префект Модест Исопеску был единоличным правителем уезда, фактически, богом, во власти которого была жизнь и смерть. Он мучил, насиловал, убивал и получал от этого огромное садистское удовольствие.
И можно только удивляться человеческой природе: этот серийный убийца и сексуальный маньяк был преданным мужем и искренне любил свою жену Летицию. Получив пост префекта, он, прежде всего, просит разрешения у губернатора привезти в Транснистрию Литицию. Она, бедняжка, пишет он Алексяну, ютится в Черновцах в одной маленькой съемной комнатке, поскольку их собственная шикарная квартира, принадлежала в прошлом каким-то жидам и, как таковая, была конфискована государством.
Алексяну разрешил.
И вот 4 ноября 1941 года домна Литиция Исопеску со всей помпой прибыла в столицу уезда, Кривое Озеро, и поселилась в их новом красивом доме, который, случайно, в прошлом, тоже принадлежал «каким-то жидам».
Дом Литиции понравился, а вот название столицы…
Ну, как написать друзьям и знакомым в Бухарест: « Я живу в Кривом Озере». Да ведь засмеют!
И уже через день после приезда Литиции, 6 ноября 1941-го, Исопеску снова пишет губернатору и предлагает переименовать столицу.
Пусть она называется «Голта».
Так, как называлась когда-то, в царские времена.
Итак, Голта.
«Царством смерти» окрестит ее известный израильский исследователь Катастрофы Жан Анчел.
Первая леди «Царства смерти», домна Литиция Исопеску, расположилась с комфортом. Она устраивала «светские» приемы для многочисленных гостей. Посещала местный кинотеатр, где начала выступать группа каких-то актеров. Часто бывала в срочно отремонтированной церкви, где на румынском языке вел службу присланный из Бухареста батюшка Ион Серву. И даже занималась благотворительностью: раздавала беднякам одежду, несколько, правда, подпорченную дырками от пуль и пятнами крови.
Всю домашнюю работу за нее выполняли пригнанные для этой цели в Голту жиды: поломойки, стряпухи, прачки, четыре портнихи – две для пошива исподнего белья и две мастерицы элегантной верхней одежды, один меховщик, один сапожник и много других, необходимых в хозяйстве людишек. Всех их оторвали от семей и поселили в одном, окрашенном почему-то красной краской, доме, получившем название гетто.
И потекла жизнь, благополучная, сытая, можно сказать, даже радостная.
А параллельно с этой радостной жизнью, в нескольких километрах от нее, пересекаясь и не пересекаясь с ней, текла другая…
Нет, нет, не жизнь…
В нескольких километрах от этой радостной жизни царствовала… смерть.

Царство смерти

К средине ноября 1941-го из Бессарабии и Северной Буковины в Транснистрию перегнали порядка 175 тысяч евреев. (7)
Последний «конвой» пересек Днестр 17 ноября 1941-го, а 9 декабря Антонеску доложили, что «очистка освобожденных территорий» практически закончена.
Часть из этих евреев попала в Голту, но большинство остались на Севере, в лагерях и гетто трех уездов: Могилев, Тигина и Балта.
Условия жизни в этих так называемых гетто были чудовищными. Холод, голод, отсутствие денег, одежды, медикаментов…
Слухи об этом ужасе доходили до Бухареста, и лидеры еврейской общины, надо отдать им должное, делали все возможное для того, чтобы помочь своим братьям. И главный раввин Румынии Шафран, и председатель федерации Фильдерман вновь «звонили во все колокола», обращаясь с письмами, со слезами и с … деньгами, и к королеве-матери Елене, и к папскому нунцию Кассуло, и даже напрямик к Антонеску. (8)
Видимо, их усилия достигли цели: 17 декабря 1941 года, поздней ночью, в метель, адъютант королевы-матери принес, наконец, Шафрану официальное разрешение на отправку помощи. И немедленно в гетто Транснистрии - в Балту и Бершадь, в Могилев и Копайгород, в Джурин и Шаргород - потекли деньги, продукты питания, теплая одежда, медикаменты и даже уголь для отопления и инструмент для ремесленников.
Общая стоимость помощи, как говорят, составила по тем временам огромную сумму - около 400 тысяч долларов. Большую часть этих денег собрала еврейская община «Регата», которая, к счастью, и в эти страшные времена имела такую возможность. Около 50 тысяч долларов прислали американские евреи. И даже Папа Пий XII расщедрился и передал через Кассуло для погибающих евреев аж 2,5 (две с половиной!) тысячи долларов.
Если брать за основу данные, приведенные Жаном Анчелом, а это, несомненно, наиболее достоверные цифры, полученные из рапортов самих румынских убийц, то общее число евреев (местных и депортированных), скопившихся осенью и зимой 1941-1942 годов на территории Транснистрии, составляло около 440 тысяч человек.
Из них уничтожено было 73,5%.
В живых осталось примерно 120 тысяч, в основном на севере Транснистрии. И немалую роль в спасении жизни этих людей сыграла помощь, которую они получили из Бухареста. Эта помощь дала им возможность создать больницы, общественные кухни, приюты для оставшихся сиротами детей…
Только …
Только удивительно, что вся эта суета, и письма, и слезы, и деньги, и королева, и папский нунций - все это касалось только евреев Бессарабии и Северной Буковины.
А о евреях Одессы никто и не вспомнил.
Мы, евреи Одессы, мы, дети Одессы, как будто и не существовали.
Не мерзли, не голодали, не умирали.
Нас не вешали на Александровском проспекте, не сжигали живыми в школе на Новосельской, не расстреливали на Дальнике, не гнали, как скот, на муки и смерть в Богдановку.
И речь здесь не о деньгах, не о продуктах питания или медикаментах.
Речь идет только о голосе, одном единственном голосе, поданном в нашу защиту. О каком-нибудь письме, что ли. Типа посланного одесским префектом Пыньтей в Бухарест.
Но, нет…
О евреях Одессы никто не вспомнил.
Гетто Богдановки в списках получателей помощи еврейской общины Румынии не значилось…
Первый «конвой» одесских евреев из Дальника – 9.000 человек - пригнали в Богдановку в начале ноября.
Людей разместили не в селе Богдановка, как можно было предположить, а на лишенной жилых строений территории свиносовхоза. Удобство этой территории заключалось в том, что на ней стояло два десятка свинарников, вполне пригодных, с точки зрения румын, для содержания евреев, и вся она была ограждена забором из колючей проволоки с охранной будкой у единственных, тоже проволочных, ворот.
Ну чем не гетто?
К приходу одесситов здесь уже находились 28 тысяч евреев, пригнанных из Бессарабии и Буковины. Правда около 10 тысяч из них уже успели умереть, и все они, живые и мертвые вместе, заполняли свинарники.
Вряд ли вы представляете себе, что собой представлял богдановский свинарник: грязный полуразрушенный барак, разделенный чем-то наподобие узкого коридора, с двух сторон которого фанерные перегородки, создавали небольшие загоны для свиней. Бетонный пол устлан прелой давно нечищеной от навоза соломой, а через весь коридор – канава для стока нечистот.
Все свиные загоны, и канава тоже, теперь были забиты людьми, лежащими на соломе вперемежку с трупами, и почти не отличались от них. Туда же втиснулись и евреи, пригнанные из Дальника.
Говорят, что за место в свинарнике дрались не на шутку. Доходило до смертоубийства. И те, кто не смог попасть в свинарник, оставались умирать на морозе – в каких-то летних шалашах для свиней, или просто под открытым небом. Пищи не было никакой, и слабые попытки добыть качан капусты у местных жителей, подходивших иногда к забору, оканчивались обычно расстрелом. Многие гибли от голода, другие замерзали, третьи умирали от тифа или дизентерии.
Жандармы, охранявшие гетто, боялись прикасаться к трупам и отказывались зарывать их, а сами евреи были слишком слабы, чтобы хоронить своих близких. И только обезумевшие матери вгрызались окровавленными ногтями в мерзлую землю, чтобы хоть горсткой этой земли укрыть своих уснувших навек малышей.
Префект Модест Исопеску был не робкой души человек. Но даже он, посетив свиносовхоз, пришел в ужас.
Что делать со всей этой массой?
А тут, как стало ему известно, в Богдановку гонят еще 40 тысяч (!) жидов из Одессы. Со дня на день они будут здесь!
Пылая злобой, Исопеску пишет письмо Алексяну:

ИЗ ПИСЬМА ИСОПЕСКУ
Губернатору Транснистрии
Тирасполь, 13 ноября 1941
Имею честь доложить.
При вступлении в должность, я нашел здесь большое скопление жидов, согнанных их окрестных сел и пригнанных из-за Днестра…
В Вазовке около 15.000, в Кривом Озере и в Богдановке примерно по 1.500.
В Вазовке был тиф, и уже умерли примерно 8.000 вместе с теми, которые умерли от голода. Жидов из Вазовки и из Кривого Озера мы перегнали в Богдановку и расположили в свинарниках местного свиносовхоза.
Но еще до прибытия этих жидов, сюда пригнали 9.000 жидов из Одессы. [Здесь и далее выделено нами. Авт.]
Так что, на сегодняшний день, в Богдановке находятся 18.000 жидов, запертых в свинарниках, где едва умещались 7.000 свиней.
Местный примарь и руководство свиносовхоза пришли в отчаянье, так как им стало известно, что в дороге еще 40.000 жидов из Одессы.
Свинарники не могут вместить всех жидов, и те, которые наруже, убивают тех, которые внутри, чтобы занять их место. Полицейские и жандармы не успевают закапывать трупы, и, поскольку воды Буга используются для питья, очень скоро по всей округе может распространиться эпидемия. Большинство жидов здесь больны туберкулезом и страдают от тифа и дизентерии.
Для того, чтоб зараза не распространилась, я прошу вас срочно дать указание не присылать сюда больше жидов.
Тех, которые уже здесь, я надеюсь в скором времени переслать за Буг, так что у нас будет чистый воздух. Но, чтобы его не загадили вновь, убедительно прошу не присылать новые конвои.
Префект, лт. кол. Исоп.
 

Копия письма Исопеску. Голта, 13 ноября 1941. Личный архив авторов

 

Хамское, надо сказать, послание.
Без обращения: «Господин профессор» и прочее…
Без выражения преданности в конце: «Искренне Ваш…», или что-либо подобное. Просто: «Префект» и закорючка, вместо имени отправителя.
И все же, это письмо, несмотря на его чудовищность, дает нам бесценный фактический материал и право утверждать, что после бойни на Дальнике в Транснистрию погнали около 50 тысяч евреев Одессы.
Не 12, и не 15, и даже не 25, как утверждают некоторые историки, а 50!
Исопеску, правда, называет цифру 49 - «вначале 9 тысяч жидов, а затем еще 40 тысяч». Но это те, кто прибыл в Богдановку после всех тягот 20-дневного пути, где многие, не выдержав его, погибли или были убиты, а, вместо них, в «конвои» влились другие – местные евреи. Так что, названная цифра, 50 тысяч человек, выглядит вполне убедительной, тем более, что ее не раз называл и Жан Анчел.
Алексяну на письмо не ответил и ничего, как видно, не предпринял, чтобы предотвратить прибытие евреев Одессы. К средине декабря все 40 тысяч притащились в Богдановку, и были загнаны за колючую проволоку Богдановского свиносовхоза.
О том, что произошло с ними дальше, есть много различных свидетельств, но самым достоверным, на наш взгляд, является докладная записка Одесского обкома партии, подписанная одним из влиятельнейших партийных функционеров города – Первым секретарем обкома партии товарищем Колыбановым.
Мы называем этот примечательный документ «Сказкой о мирных советских гражданах».

«Сказка о мирных советских гражданах»

Учитывая особую важность документа, приведем его «шапку» полностью:
«Докладная записка, сводный реестр и обобщенные данные областной комиссии в Чрезвычайную Государственную комиссию об ущербе и жертвах, причиненных фашистскими оккупантами не территории области в период Великой Отечественной войны (1941-1944 гг.)».
[Партийный архив Одесского обкома Компартии Украины. Фонд II, опись II. Дело 52, начато 1 сентября 1944 г., окончено 31 декабря 1944 г.]

Как следует из этой примечательной «шапки», докладная записка посвящена «жертвам фашистских оккупантов на территории области» и, следовательно, должна была бы вести речь о сотнях тысяч евреев, уничтоженных оккупантами.
Ан, нет!
О евреях в записке, как раз, нет ни слова.
И речь в ней идет только о … «мирных советских гражданах».
Но сначала несколько слов о человеке, подписавшем эту записку, о товарище Колыбанове.

 

Политическое и военное руководство
Одесского Оборонительного района. Первый справа - Анатолий Колыбанов. В ентре – командующий ООР, контр-адмирал Жуков. Одесса, осень 1941

 

С Колыбановым вы уже «познакомились».
Это тот самый Анатолий Колыбанов, достаточно молодой еще, 40-летний мужик, бывший чекист, не сумевший закончить даже рабфак, который во время осады города был, фактически, полным хозяином всей Одесской области – Первым секретарем обкома партии.
Именно он, Колыбанов (по заданию партии, конечно), превратил Одессу в мышеловку для евреев, «не подлежащих эвакуации».
И, как следствие этого, именно он несет личную ответственность за гибель евреев Одессы и, в частности, за уничтожение тех, кто после бойни на Дальнике был угнан в Богдановку.
Тогда, в октябре 1941-го, Колыбанов «драпанул» из города и всю войну «ковал победу» в глубоком тылу, в Казани, на посту (вы не поверите!) первого секретаря Татарского обкома партии.
Ну, что ж, как видно, первый секретарь - всегда первый секретарь!
Весной 1944-го он вернулся в освобожденную Одессу и снова занял свой пост (как вы догадались?) первого секретаря.
И, по совместительству, еще один стратегический пост: председателя Одесской областной комиссии по расследованию злодеяний и учету ущерба, нанесенного немецко-румынскими захватчиками.
В этом он повторил «цирковое сальто», которое по воле Сталина проделал Николай Шверник, превратившийся из председателя «Совета по эвакуации» в председателя «Комиссии по расследованию злодеяний».
Забавно, но факт пребывания Колыбанова на посту председателя комиссии по расследованию злодеяний нигде, ни в каких его «жизнеописаниях», не озвучен. Стыдился он этого, что ли?
Но мы разыскали в архивах его собственноручную подпись на актах, составленных этой комиссией, где также указан и его титул.

 

Копия первой страницы подшивки актов,
подтверждающих злодеяния оккупантов
в Ворошиловском районе. Одесса, 1944

 

Заняв этот ответственный пост, хозяин области со всей своей возродившейся энергией занялся расследованием злодеяний. С этой целью в сентябре 1944-го он отправился на место «совершения злодеяний», в теперь уже бывшую Транснистрию во главе весьма авторитетной комиссии, включавшую следователей МГБ, судебно-медицинских экспертов, патологоанатомов, священнослужителей и даже специально прибывшего из Москвы члена ЧГК - военного юриста академика Ильи Трайнина.
Комиссия Колыбанова детально изучила все обстоятельства массового убийства евреев, совершенного в Богдановской Яме, разрыла захоронения, пересчитала трупы, опросила многочисленных свидетелей – жителей села Богдановка и, кроме этого, воспользовалась данными предварительного расследования, проведенного, так сказать, по горячим следам – в мае 1944-го группой профессиональных экспертов.
Результаты работы комиссии, в виде вышеуказанной «докладной», на 55 листах, были представлены 31 декабря 1944 года в ЧГК.
Трудно сказать, как повлияло на членов комиссии то, что пришлось лицезреть им в разрытой Богдановкой Яме. Но основные «претензии» их к оккупантам, на удивление, оказались связанны не со злодеяниями, которые они как бы призваны были расследовать, а с грабежом и с так называемой «руманизацией» Одессы и области.
Далее докладная в ярких красках рисует пытки, которым подвергались «мирные советские граждане», и, чтобы не было уж никаких сомнений в национальностях этих граждан, перечисляет их: русские, украинцы и молдаване.
Но вот, наконец, и раздел, касающийся собственно уничтожения.
Вот тут, наверняка, речь пойдет о евреях.
Но, нет, евреи и здесь не упоминаются.
Впрочем, так это было в те дни: во всех официальных документах, во всех газетных статьях и даже (на удивление!) в протоколах опросов свидетелей – полуграмотных сельских бабушек и дедов, - слово «евреи» заменялось затушевывающим его эвфимизмом - «мирные советские граждане». Случалось, что в тексте особо подчеркивалась нееврейская национальность этих «граждан», и даже приводились явно русские или украинские фамилии.
 

Разрытая могила убитых оккупантами мирных советских граждан. Село Богдановка
[Сборник «Одесса в Великой Отечественной войне», Одесса, 1949]

 

Так и в докладной Колыбанова приведены несколько имен и фамилий, якобы, опознанных трупов: рабочие одесского порта братья Петр и Михаил Емельяновы, рабочие государственной мельницы Колесниковы Григорий и Анна, студент 5-го Медицинского института Горячев Василий Дмитриевич, инженер-механик Сологуп Петр Степанович, Белоконь Елена, Федоренко Таисия и так далее, и так далее.
И ни одного еврейского имени.
Ни одной еврейской фамилии.
В числе 54 тысяч уничтоженных - ни одного еврея…
А вот в списке погибших в Богдановке, составленном Леонидом Дусманом, приведены совсем другие имена и другие фамилии. (9)
Особенно страшно звучат детские.
Вот одна из таких записей.
В Богдановской Яме погибли четверо детей по фамилии Пекер: 13-летний Мишка, 10-летний Семка, 8-летняя Ханци и 2-летний Моничка.
Рядом с этими детскими именами нет ни одного взрослого по фамилии Пекер, ни отца, ни матери, ни бабушки.
Как добрались они, эти четверо, до Богдановки?
Кто нес на руках всю дорогу двухлетнего Моничку?
Неужели, тринадцатилетний брат его, Мишка?
Да, наверное, Мишка.
Наверное, Мишка нес Моничку всю дорогу.
И донес до конца. Сохранил, не дал умереть, от голода, от болезни.
Уберег от приклада конвойного.
А дальше не смог.
И так, с маленьким Моничкой на руках, ведя за собою Семку и Ханци, пошел на смерть к Яме.
В списке Дусмана у имени Монички помета: «расстрелян».
Но, нет, вряд ли на Моничку убийцы потратили пулю.
Скорей всего, Мишка не выпустил брата из рук.
Скорей всего, вместе с ним стал на колени у края обрыва и, получив пулю в затылок, вместе с ним скатился в костер.
Мир праху твоему, Мишка…
Но почему, скажите на милость, убитых евреев нужно было называть «мирными советскими гражданами»?
Что в этом слове - «евреи» - такого крамольного?
Почему полуграмотные сельские бабушки и деды, для которых гораздо привычнее слово «еврэи» или «жиды», все, как один, в своих показаниях называют погибших «мирными советскими гражданами»?
Неужели на этот счет был дан особый приказ из самой высокой инстанции?..

Но если абстрагироваться от лицемерного эвфимизма - «мирные советские граждане», то докладная записка Одесского обкома партии производит довольно серьезное впечатление, и все, приведенные в ней, факты, видимо, подлинны.
Но мы в своей работе над книгой, кроме этой докладной, использовали еще несколько уникальнейших документов.
Это не свидетельства очевидцев трагедии.
Это свидетельства ее жертв - евреев, находившихся на дне Богдановской Ямы и оставшихся в живых.
Вы спросите, как это возможно?
Как могли они выжить?
Они выжили потому, что были «мортусами».

Мортусы, как свидетели обвинения

Мортусы…
Какое мрачное слово…
Мортусами издавна называли людей связанных с уборкой трупов.
Во время чумы в Европе по улицам городов разъезжали команды мортусов, поднимая крюками лежащие на земле трупы и укладывая их на повозки.
 

Старинная английская гравюра.
Мортусы собирают трупы. Лондон, 18-й век

 

Прохожие предпочитали с мортусами не встречаться. Завернутые в черные просмоленные плащи, они вызывали мистический ужас и были действительно опасны. На эту роль назначали обычно приговоренных к смертной казни преступников, для которых совершить убийство практически ничего не стоило. Ну а, кроме того, прикасаясь к зараженным чумой трупам, они и сами становились источником смертельной заразы.
В Богдановке мортусами служили евреи.
Самые молодые и сильные: 127 мужчин, 49 женщин и одна 15-летняя девочка, по имени Эстер.
Мужчины, стоя по колено в крови на дне Богдановской Ямы, должны были стаскивать с обрыва застрявшие там трупы и сбрасывать их в костер. А женщинам была предназначена другая, еще более ужасная (если это возможно!), «работа».
Большую часть мортусов в конце концов расстреляли, но некоторые остались в живых и дали свидетельские показания.
В наших руках два таких свидетельства.
Одно из них принадлежит молодому мужчине, 32-летнему Филиппу Климову, другое – женщине, 34-летней Мане Фельдман.
Читая эти свидетельства, данные в мае 1944 года, когда пепел костра на дне Богдановской Ямы еще не совсем остыл, испытываешь такой ужас, как будто бы сам стоишь по колено в крови на этом дне, или же сам горишь на этом костре.
Мы постараемся оградить вас, друзья, от этого тягостного ощущения и рассказать о происходившем отстраненно, елико возможно, конечно.
Но прежде чем начать наш рассказ, мы хотим познакомить вас с еще одним свидетелем. Он не был мортусом в полном смысле этого слова, поскольку не принимал участия в сожжении трупов, но мы считаем его таковым, и вскоре вы узнаете, почему.
Имя этого 34-летнего ражего мужика, украинца по национальности - Карп Шевчук. Родился он и прожил всю свою пьяную жизнь в селе Богдановка, а во время оккупации занимал должность заведующего хозяйством свиносовхоза, заменяя бежавшего в тыл директора и являясь, de facto, «хозяином»… нет, не свиносовхоза, а чудовищного лагеря уничтожения, расположенного на территории свиносовхоза.
Это именно о нем, о Карпе, упоминал Исопеску в своем письме к Алексяну 13 ноября 1941-го: «Местный примарь и руководитель свиносовхоза пришли в отчаянье, так как им стало известно, что в дороге еще 40.000 жидов из Одессы…».
Будучи «руководителем» свиносовхоза, Карп сотрудничал с оккупантами и, несомненно, принимал участие в происходившем. И только немного странно, что после освобождения Транснистрии, этот самый Карп «пошел на повышение» и стал теперь уже de jure директором Богдановского свиносовхоза, запустив в свинарники, «очищенные» от евреев, как и положено, свиней.
Свидетельство Карпа поистине уникально.
Уж он то, Карп, доподлинно знал, «как это все там было».

 

[Edward_Von_Shultz]

«Gаrla Mare»

Итак, к средине декабря 1941 года еще 40 тысяч евреев Одессы, после полутора месяцев изнурительного пути, притащились в Богдановку, и были загнаны за колючую проволоку свиносовхоза.
Положение в лагере действительно стало критическим.
Говорят, что было там около 80 тысяч живых, умирающих и мертвых.
Но, кто считал?
Единственная надежда переправить все это месиво за Буг, к немцам, и пусть они «решают проблему». Ведь это они, фактически, заварили всю кашу.

ИЗ ПИСЬМА ГУБЕРНАТОРА ТРАНСНИСТРИИ
К МАРШАЛУ АНТОНЕСКУ
11 декабря 1941
Для решения еврейской проблемы в Транснистрии я в настоящее время веду переговоры с германскими властями относительно перегона их [евреев] за Буг. Нам в Транснистрии не будет покоя, пока соглашение «Хауффе-Тэтэряну» относительно перевода жидов за Буг не будет выполнено…

Надежда на немцев оказалась напрасной. Немцы в который раз принимать на свою территорию евреев отказались. Но, видимо, вместо этого, предложили союзникам помочь «решить проблему» на месте, то есть в Богдановке.
И вот 18 декабря 1941-го, в тот самый день, когда в Богдановку пришел последний конвой с Дальника, туда же прибыли немецкие «гости». По всей видимости, «специалисты по еврейскому вопросу» - один какой-то высокий чиновник и два эсэсовца. Это необычайное событие вызвало много пересудов в селе и даже споров: одни утверждали, что немцы прибыли на «легковушке», а другие клялись, что своими глазами видели маленький немецкий самолет. Хотя, какой самолет мог приземлиться в заснеженном селе Богдановка, не имеющем не только аэродрома, но даже железнодорожной станции?
«Гостей» со всем почетом сопровождала целая делегация: заместитель префекта Аристидо Пэдуре, начальник лагерного поста жандармов плутонер Николае Малинеску и (ну, как без него?) «руководитель» свиносовхоза Карп Шевчук.
Эсэсовцы провели осмотр территории, сделали несколько снимков и зарисовок, и на восточной окраине обнаружили огромное урочище, круто спускавшееся к Бугу.
Урочище звалось – Богдановской Ямой. (10)
Это по-русски, а на румынском еще круче: «Garla Mare»

 

Богдановская Яма

 

Отличное место!
Ничуть не хуже, чем Бабий Яр в Киеве или Дробицкий в Харькове.
Прошел еще день, и в Богдановку на нескольких каруцах прибыл отряд убийц.
Товарищ Колыбанов в своей докладной указывает, что отряд состоял из шестидесяти немецких колонистов и командовал ими немец по фамилии или по кличке Гегель. То же самое утверждает и наш главный свидетель – «мортус» Карп Шевчук.
А вот Жан Анчел считает, что отряд состоял из местных украинцев и во главе их стоял тоже украинец по фамилии Андрющенко.
При всем нашем уважении к Анчелу, в данном случае мы все-таки склонны верить Колыбанову и, тем более, Шевчуку, который наверняка лично общался с командиром этого отряда, поскольку именно он должен был организовать для приезжих убийц и место жительства в селе, и жрачку, и выпивку, и баб.
Невольная ошибка Анчела, видимо, вызвана тем, что немецкие колонисты были, на самом-то деле, тоже «местными». Они родились и выросли в этих краях и мало чем отличались, во всяком случае, по внешнему виду, от местных украинцев.
На совести колонистов много жестоких убийств в Транснистрии, Они и после Богдановки продолжали убивать.
Об этом рассказ у нас впереди.
А пока, несколько слов о колонистах.

Приказ, не снабженный номером

Одесса и вся окружающая ее территория, вошедшая по соглашению «Хауффе-Тэтэряну» в августе 1941 года в Транснистрию, с давних времен было густо заселена, так называемыми, немцами-колонистами.
В городе их насчитывалось около 7,5 тысяч, а в поселениях вокруг Одессы более 150 тысяч. Первые немецкие поселения, Гросс и Кляйн Либенталь, возникли еще в 1804-1805 годах, во времена Дюка де Ришелье, на землях, купленных специально для этой цели, как мы однажды уже говорили, российской казной у графа Потоцкого. (11)
За сотню прожитых здесь лет немцы прижились, обрусели, но, вместе с тем, не потеряли своей национальной специфики, сохранили язык, культуру, религию. В городе у них был свой общинный дом, свои школы, свои детские сады и, самое главное, красавица - Кирха на той самой Дворянской улице, где когда-то в доме доктора Тырмоса родилась Ролли.
 

Старая лютеранская Кирха.
Одесса, 19-й век

 

Немецкие села были богаты и славились своими добротными кирпичными домами под красными черепичными крышами, так выгодно отличавшимися от крытых пожухлой соломой украинских мазанок. Славились своей чистотой и особыми высококалорийными молочными продуктами.
В жаркие летние дни заботливые одесские мамочки имели обыкновение вывозить своих «вундеркиндов» - Моничек, Боричек, Олечек – «на поправку» в Гросс Либенталь, где полногрудые немецкие фрау сдавали им «циммеры» с полным пансионом, не проявляя при этом ни антисемитизма, ни явных антисоветских настроений.
Да и, вообще, о каких антисоветских настроениях могла идти речь – ведь многие из этих обрусевших немцев выросли при советской власти, были членами партии и занимали престижные партийные и советские должности.
Но вот грянула война с Германией, а с ней и первые невероятные победы Гитлера, и что-то вдруг изменилось, что-то проснулось, что ли…
Те самые немцы, которые еще вчера были членами партии и с пеной у рта славили Сталина, сегодня стреляли из окон по отступающей Красной Армии и встречали захватчиков хлебом-солью.
Недаром, видно, говорено: «Сколько волка не корми…».
Об этих прискорбных фактах уведомил Сталина командующий Южным фронтом генерал армии Иван Тюленев. (12)

Телеграмма командования Южного фронта
3 августа 1941
Совершенно секретно, штаб фронта Вознесенск
Боевое донесение, 3.8.41 21.55, карта 5000 000 и 2 000 000
Ставка Верховного командования
тов. СТАЛИНУ, главкому тов. БУДЕННОМУ
1. Военные действия на Днестре показали, что немецкое население стреляло из окон и огородов по отходящим нашим войскам. Установлено также, что вступающие немецко-фашистские войска в немецкой деревне 1.8.1941 встречались с хлебом-солью. На территории фронта имеется масса населенных пунктов с немецким населением.
2. Просим дать указания местным органам власти о немедленном выселении неблагонадежных элементов.
ТЮЛЕНЕВ, ЗАПОРОЖЕЦ, РОМАНОВ

Шифрограмма на бланке. Резолюция Сталина: «Товарищу Берия.
Надо выселить с треском. И. Ст. Помета: «Наркому доложено [подпись неразб.] 25.У111.41».

Генерал Тюленев настаивает на необходимости немедленной депортации немцев-колонистов.
Пристрастие Сталина к насильственным депортациям хорошо известно. Впервые он занялся этой захватывающей игрой в Господа Б-га в 1928-м, и за 25 лет, с 1928-го по 1953-й, провел более 100 депортаций, согнал с насиженных мест и перегнал с Юга на Север и с Севера на Юг около 14 миллионов человек!
Насильственные депортации стали символом абсолютной власти Сталина, можно сказать, государственной политикой Страны Советов.
В 1939-м, после начала Второй Мировой войны число депортаций увеличилось. Из Латвии, Эстонии и Литвы, из Бессарабии и Северной Буковины, из аннексированной Польши день за днем шли на Восток десятки-сотни так называемых «спецэшелонов», забитых «социально опасным элементом», в том числе и еврейскими беженцами, отнесенными к этому самому «элементу».
Так это будет продолжаться всю войну и после войны, до марта 1953-го. когда все еще всесильный вождь не решит, наконец, депортировать евреев, изрядно надоевших ему за эти годы. И он, несомненно, выполнил бы это свое решение, если бы еврейский Б-г в последнюю минуту не устроил ему маленький «Пурим-шпиль»…
Мы не будем здесь затрагивать больную тему правомерности сталинских депортаций, тем более, что правомерность каждой из них различна и требует особого исследования.
Нас в данном случае интересует только один вопрос: почему, несмотря на справедливое требование генерала Тюленева, из Одессы и сопредельных ей немецких колоний не была произведена депортация колонистов?
Вопрос интересный.
А вот и ответ.
Телеграмма командующего Южным фронтом попала к Сталину, как мы видим, 3 августа 1941-го. Была им, естественно, сразу прочитана и снабжена резолюцией:
«Товарищу Берия. Надо выселить с треском. И. Ст.».
Резолюция Сталина – это приказ!
Приказ, в полном смысле этого слова.
И не важно, что не снабжен он номером, не оформлен в виде какого-нибудь постановления ЦК Политбюро и не скреплен какими-нибудь подписями.
И если бы этот приказ был выполнен, судьба десятков тысяч евреев Одессы могла сложиться иначе. Возможно, что часть из них (хотя бы часть!) осталась в живых. Ведь вот же остались в живых в Транснистрии более 120 тысяч евреев, причем большинство на Севере, там, где, как раз, не было немецких колоний.
Но приказ Сталина не был выполнен.
Как могло это произойти?
Ведь мы привыкли считать, что все, абсолютно все, приказы Сталина, какими бы абсурдными на первый взгляд они не казались, выполнялись неукоснительно.
Так, что же произошло в этом случае?
Обратите внимание не помету:
«Наркому доложено [подпись неразб.] 25.VIII.41г.».
Приказ Сталина попал к Лаврентию Берия только 25 августа 1941-го!
Берия, конечно сразу же начал действовать: 31 августа 1941-го вышло постановление ЦК Политбюро «О немцах, проживающих на территории Украинской ССР», предписывающее немцев, состоящих на учете, как антисоветский элемент, арестовать, а остальную часть трудоспособного мужского населения мобилизовать в строительные батальоны и передать НКВД для использования в восточных областях СССР. Но еще до выхода этого постановления, с 26-27 августа из многих районов Украины уже началась поспешная депортация немецкого населения.
Но «наших» немцев-колонистов это уже не касалось.
Время было упущено.
За 20 дней, прошедших со дня отдачи сталинского приказа, многое, слишком многое, изменилось: все Заднестровье было в руках убийц.
Как, скажите на милость, могла произойти такая непростительная задержка?
Нигде, ни в каких архивах мы не нашли ни единого слова об этом.
Не нашли ничего и о человеке, посмевшем не выполнить приказ самого Сталина.
На бланке телеграммы генерала Тюленева, рядом с пометой о передаче приказа наркому, подпись, как будто намеренно, неразборчива.
Неужели, действительно, где-то, в секретариате Сталина скрывался предатель?

Зондеркоммандо «Rusland»

Приказ Сталина не был выполнен.
Немцы-колонисты не были «депортированы с треском», как требовал Сталин, а, совсем наоборот, продолжали здравствовать в своих богатых, почти не задетых бомбежками селах, и встретили «освободителей» с энтузиазмом.
Со своей стороны, вступивший на эту землю командующий 11-й германской армией генерал-полковник Ойген фон Шоберт сразу же объявил, что колонисты находятся под его личной опекой.
В этом даже не было ничего необычного: гитлеровская Германия все годы своего существования стремилась поддерживать связь с этническими немцами, живущими за ее пределами, так называемыми, «фольксдойче».
Кстати, как говорят, честь изобретения этого термина - «Volksdeutsche», принадлежала самому Адольфу Гитлеру.
Для решения проблем фольксдойче в феврале 1937-го в Берлине было создано специальное управление СС – «Фольксдойче Миттельштелле», сокращенно «VoMi», во главе которого был поставлен прославленный летчик Первой Мировой – обергруппенфюрер Вернер Лоренц.
«VoMi» проводило усиленную идеологическую обработку фольксдойче, поддерживало их материально и использовало в своих целях. Так было в Австрии, в Чехословакии, в Польше. И именно «VoMi» в 1939-м, после подписания германо-советского «Договора о дружбе и границах» занималось вопросами «обмена населением между двумя зонами оккупации» и в, соответствии с прилагаемым к договору Конфиденциальным протоколом, принимало «возвращавшихся на Родину» лиц германского происхождения, обеспечивая их всем необходимым и устраивая их в освободившихся еврейских домах.

 

Генрих Гиммлер и Вернер Лоренц
на торжественном приеме в честь «фольксдойче»,
прибывших с Востока «нах фатерланд»
Берлин, 1939

 

Статус фольксдойче, проживающих на территории Транснистрии, обсуждался 20 августа 1941-го на совещании в Тигине, где генерал Хауффе требовал от румынских коллег предоставления этому контингенту особых привилегий.
А 11 сентября 1941-го в Транснистрию прибыла специальная моторизованная часть «VoMi» - Зондеркоммандо «SK-R» или, если хотите, Зондеркоммандо «Rusland». Во главе этой команды (160 убийц на мотоциклах и крытых брезентом грузовиках) стоял один из самых влиятельных сотрудников «Миттельштеоое», штандартенфюрер Хорст Хоффмайер.
Одна пикантная подробность из биографии этого преступника: осенью 1939-го герр Хоффмайер был представителем Германии в смешанной германо-советской комиссии по обмену населением и в этой ипостаси активно сотрудничал с одним из сопредседателей этой комиссии, небезызвестным товарищем Максимом Литвиновым, снятым Сталины с поста наркома иностранных дел. Оба они, и герр Хоффмайер, и товарищ Литвинов, делали одно и то же дело, и все бы хорошо, если бы не евреи. Евреи были для них обоих, как кость в горле. Герр Хоффмайер всеми силами старался переправить «этих жидов» а зону советской оккупации, а Литвинов, наоборот, всеми силами старался их туда не пустить, и, если они каким-то образом все же просачивались, толкнуть их обратно.
Так что в те давние дни в Варшаве «еврейский вопрос» доставлял Хоффмайеру немало забот. Но ничего, теперь в Транснистрии он сможет решить его кардинально.

 

Штандартенфюрер Хорст Хоффмайер
в Транснистрии.
Ландау, декабрь 1941

 

Штаб Зондеркоммандо «SK-R» расположился в немецком поселении Ландау, и герр Хоффмайер, развернул бурную деятельность, нагло вмешиваясь в управление Транснистрией и решая за румын многие вопросы, в первую очередь касающиеся фольксдойче и, естественно, евреев.
Немецкие поселения юга Транснистрии разделили по германскому образцу на 18 районов – «беррайх» и во главе каждого поставили эсэсовца – «беррайхкоммандофюрера». Районы объединили в четыре региона с центрами в поселениях Ландау, Сельц, Гросс-Либенталь и Хоффнунсталь. Назначенных румынами префектов выгнали, и вместо них, поставили своих людей. Все население регионов переписали, и тех, кто был признан по всем параметрам фольксдойче, снабдили особыми охранными грамотами – «аусвайс» - и стали выдавать им пайки: сигареты, спички, водку, шоколад, соль, сахар.
И, наконец, все способные носить оружие фольксдойче, молодые и не очень, были объединены в нечто, названное отрядами самообороны – «селбстштутц». Таких «способных» набралось 5.000 человек!
Все они влились в Зондеркоммандо «Rusland», под начало Хоффмайера.
Зондеркоммандо «Rusland» была организована по типу известных Эйнзатц и Зондеркоммандо СС, с одним лишь отличием – она подчинялась «VoMi» и получала от «VoMi» и форму, и оружие, и «изуверскую идеологию».
Страстно желая «приблизиться» к своим старшим братьям, «настоящим немцам», фольксдойче тоже убивали. Убивали со страшной бессмысленной жестокостью, особенно удивительной тем, что она была направлена против хорошо знакомых им людей – многолетних соседей, может быть, товарищей по учебе или коллег по работе. Эта бессмысленная жестокость потрясала даже профессиональных немецких убийц.
Столкнувшись однажды с «художествами» фольксдойче, командир Эйнзатцкоммандо «ЕК-6», штурмбаннфюрер Роберт Мор, был так шокирован, что отправил по начальству специальный рапорт:
«Я и мои люди были в ужасе от жестокости, с которой немецкие колонисты относятся к своим соседям-евреям…». (13)
Убийство одесских евреев в Богдановской Яме было не первым убийством фольксдойче. До этого в своих родных селах они успели уже расправиться и с коммунистами, и с советскими служащими, и просто так с людьми, которые были им не по нраву. Потом была Богдановка.
А после Богдановки, еще пять страшных месяцев, до мая 1942-го, день за днем они продолжали убивать пригоняемых в Транснистрию евреев Одессы - в противотанковых рвах, в оврагах, в силосных ямах, да, где придется…
История Зондеркоммандо «Rusland» завершится весной 1944-го, когда Советская армия приблизится к границам Транснистрии.
В эти дни закончится и преступная жизнь ее командира, теперь уже бригаденфюрера, Хорста Хоффмайера. То лм сам он решился поставить точку, то ли преданные ему фольксдойчи из Зондеркоммандо «Rusland» постарались. Не известно и где это именно произошло: то ли в Транснистрии, то ли, как слухи ходили, в Крайове, в Румыннии, куда он успел сбежать…
Сами фольксдойче, спасая свои преступные шкуры, тоже сбежали.
С семьями и со всем награбленным барахлом. На специально организованных обозах. Вначале они попали в Польшу, где их, естественно, встретили весьма неприветливо. А затем двинулись дальше и осели в Германии.
Те, что оказались в Восточной зоне оккупации, были «возвращены» Советам, и судьбе их не позавидуешь.
А те, что попали на Запад, растворились в своем народе, родили детей, внуков и правнуков, которые и не знают, что деды их и прадеды, были когда-то не «настоящими немцами», а только фольксдойче в далекой, давно исчезнувшей стране, носившей странное имя «Транснистрия».
И уж конечно не знают, ни внуки, ни правнуки, что где-то, в этой Транснистрии, было когда-то, а, может быть, есть и сегодня, такое село – Богдановка, на окраине которого в глубокой Богдановской Яме покоится пепел десятков тысяч женщин и детей, зверски замученных их дедами и прадедами.

Праздник «Милосердия»

Убийство началось в воскресенье, 21 декабря 1941 года. (14)
Часто исследователи Катастрофы связывают это с днем рождения Сталина, совпадающего с этой датой, и называют это жестокое убийство – «подарком Сталину».
Но вряд ли это соответствует действительности.
Вряд ли организаторы преступления, домнуле Исопеску и герр Хоффмайер могли знать дату рождения Сталина и думать о ее символике. Да и сам Сталин вряд ли серьезно относился к этой дате, так как, по слухам, неоднократно менял в своих биографиях и год, и день рождения.
Нет, начало убийства в Богдановской Яме, с нашей точки зрения, никак не могло служить подарком Сталину. Скорее, подарком Гитлеру, или уж Антонеску.
Убийство началось в воскресенье, 21 декабря 1941 года, на рассвете.
Вначале преступники занялись свинарниками, в которых были заперты около 5 тысяч детей, стариков и инвалидов. Свинарники обложили снопами соломы, облили бензином и подожгли. Дикие крики сжигаемых заживо слышали родные и близкие и знали, что вскоре настанет и их черед.
Свинарники еще дымились, когда началось основное – массовое убийство.
Большими группами людей погнали на окраину свиносовхоза в лесопарк, расположенный неподалеку от Богдановской Ямы. Заставили раздеться догола и строго предупредили, что одежду следует складывать аккуратно.
И люди разделись.
И сложили одежду аккуратно…
Мороз достигал 20 градусов, шел густой снег, а они – мужчины, женщины, дети, стояли нагие, почти касаясь друг друга и…
И не чувствовали ничего.
Ни холода, ни своей наготы.
Они были уже по ту сторону черты. По ту сторону жизни.
Убийцы врезались в эту толпу и, орудуя штыками и прикладами, погнали первую десятку людей к обрыву.
«Шнелль, шнелль!».
Быстрее! Еще быстрее!
Ближе к обрыву. На край!
Всем стать на колени.
Не оборачиваться! Не обо-ра-чиваться!
Не вставать с колен!
Залп… и пуля в затылок каждому.
И люди, стоящие на коленях на самом краю обрыва, скатываются по его склону в горящий в глубине костер.

 

Убийство евреев в одном из расстрельных рвов.
Оккупированная территория, 1941

 

У нас нет фотографии расстрела в Богдановской Яме, но так было везде, на всей оккупированной территории – везде убийцы стреляли в затылок евреям, стоящим на коленях на краю заполненного трупами рва…

А убийцы уже бегут за следующей десяткой.
«Шнелль, шнелль!».
К обрыву! На колени! Не оборачиваться!
Сейчас прозвучит залп.
Но нет…
Что-то, кажется, произошло, что-то случилось, там, в посадке, где скучилась толпа ожидающих смерти людей. Толпа всколыхнулась.
И все вдруг увидели, что из нее выскочил абсолютно голый мужчина и, смешно перепрыгивая через сугробы, помчался в сторону села.
Убийцы бросились за ним…
Выстрел… Крик…
И вот уже на снегу скорчилось молодое красивое тело, и растекающееся алое пятно отделяет его безжизненную белизну от сверкающей белизны снега.
А убийцы уже возвращаются к Яме. Они спешат.
Каждый из них обязан за день убить около 160 человек, а все они вместе – около 10 тысяч. Вы, наверное, удивитесь, но в пяти гигантских крематориях Освенцима сжигали за сутки меньше - в среднем чуть более 9 тысяч.
К концу первого дня «наши» фолксдойче были измучены, казалось, не меньше своих жертв и стали проявлять явные признаки безумия.
Обеспокоенный Исопеску приказал подкатить к Яме бочонок с вином.
Упившиеся вдрызг убийцы вскоре перестали что-либо соображать и даже устроили между собой соц. соревнование: «кто больше…».
Убийство продолжалось три дня: 21. 22 и 23 декабря 1941 года.
За эти дни было уничтожено порядка 30 тысяч евреев.
Но на территории свиносовхоза оставалось еще столько же.
И вдруг бойня прекратилась…
Утром 24 декабря, люди, не спавшие всю эту долгую ночь в ожидании смерти, были приведены не в лесопарк, а к самой Яме, к тому месту, где урочище свертывается в гигантскую петлю. Там, в глубине, неподалеку от места убийства, их заставили строить земляной вал, нечто типа плотины, перекрывающей всю ширину Ямы - с тем, чтобы заполняющая ее кровь не стекала в Буг и, не дай Б-г, не разносила тифозную заразу.

 

План Богдановской Ямы. Приложение к акту ЧГК, Богдановка, 1944
На плане, рядом с местом, где расстреливали и сжигали евреев,
нарисован земляной вал, построенный будущими жертвами убийства

 

За возведением плотины надзирал плутонер Малинеску со своими жандармами, поскольку убийцы-фольксдойче еще вчера вечером разъехались по своим селам.
И не мудрено – ведь сегодня Сочельник!
Канун великого праздника Рождества Христова!
Да, да, именно в честь Рождества Христова и было прекращено убийство.
Рождество – это особый праздник.
Праздник Милосердия.
И не важно, какую религию исповедует человек: православие, иудаизм, ислам или буддизм. Рождество – это символ общечеловеческой морали.
В Рождественские дни нельзя убивать невинных.
В Рождественские дни нельзя бросать живых младенцев в горящие костры.
А до Рождества?
А после?

ИЗ НАГОРНОЙ ПРОПОВЕДИ ИИСУСА ХРИСТА
«Новый Завет». От Матфея
21. Вы слышали, что сказано древним: не убивай, кто же убьет, подлежит суду…

Мы не знаем, какую религию исповедовали убийцы из Зондеркоммандо «Rusland», но, видимо, и для них Рождество было свято.
В Сочельник фольксдойче покинули Богдановку.
Затихли выстрелы.
Затихли крики.
Вернулась особая, воспетая поэтами, рождественская тишина.
Завеял, закружил рождественский снег и, словно стыдясь содеянного людьми, прикрыл разверстую пасть Богдановской Ямы.
К полудню снегопад прекратился, и к Яме на розвальнях подкатил Исопеску. Он был в гражданском и, как обычно, «в подпитии». Дорогая доха доходила ему до пят, а мерлушковая качула съехала на самые брови. С трудом выбравшись из низких саней, подполковник подошел к обрыву и долго обозревал Яму, всматриваясь в присыпанные снегом трупы. А потом вынул из кармана новенькую «лейку» и сделал несколько снимков – будет, чем потешить друзей-приятелей, да и начальству показать не вредно - может это поможет, наконец, получить чин полковника.
Ну, все. Пора возвращаться.
«Домна» Литиция еще утром предупредила мужа не задерживаться сегодня на работе - к трем часам им нужно успеть в Храм, на Рождественскую службу. Слезы наворачиваются на глаза, когда батюшка Ион заводит: «Яко с нами Бог…». А потом они поедут домой, в их новый красивый дом, и когда загорится первая звезда, зажгут лампадку перед иконами и сядут за праздничный стол. Будет много гостей: герр Хорст Хоффмайер из Ландау приглашен и батюшка тоже. Литиция сама готовила угощение. Эти жидовки, что ей прислали из гетто, ни черта не умеют, ни поросенка зажарить, ни мак на кутью, как следует, растереть.
Праздничный ужин удался. И на следующий день они продолжали жрать и пить в честь Рождества Христова. И на второй день. И на третий…
В один из таких пьяных дней Исопеску прокатил на санях своих дорогих гостей до Богдановки и с гордостью показал им местную достопримечательность – яму, полную обнаженных трупов.
Четыре дня праздновали Рождество в Транснистрии.
В эти дни и в Одессе праздновали Рождество.
Впервые за двадцать лет – в советское время это было запрещено.
Румынские власти, казалось, сделали все возможное, чтобы это первое Рождество стало праздником.
По приказу префекта Пыньти в свободную продажу «выбросили» 129 тонн хлеба, 10 тонн макарон и вермишели, 2 тонны халвы! (15)
Да что там вермишель и халва, с 24 декабря 1941-го по хлебным карточкам (талон «А») стали выдавать…мясо. Жаль только, что «неизвестного происхождения»: то ли свинина, то ли конина, то ли нечто похуже.
Улицы города наполнились звоном колоколов, пугающим схоронившихся по своим конурам и щелям евреев. Этот звон напоминал им те, давние, начала века, погромы под такой же колокольный звон.
Но, нет, на сей раз речь не шла о погроме.
Ну, сколько жидов могла пришибить и зарезать «раззадоренная» толпа?
Сотню? Две сотни? Пять сотен?
К тому ж за советское время эта толпа еще и «квалификацию» растеряла…
Н-е-е-т, речь теперь шла о тысячах, о десятках тысяч.
Так что колокола не имели никакого касательства к погрому.
Колокольный звон действительно возвещал о празднике Рождества.
Больше вех Рождеству радовались дети. Веселыми стайками они сновали по улицам, стучались в дома к незнакомым добрым людям и тоненькими голосами пели спешно выученные «колядки»:
«Мир и радость, мир и радость,
Мир и радость ныне всем.
Мир и радость в каждом сердце,
В каждом сердце – Вифлеем».
И растроганные добрые люди одаривали детей конфетами-подушечками и коржиками из кукурузной муки.
А в здании городского муниципалитета префект Герман Пыньтя устроил настоящую елку, с Дедом Морозом и Снегурочкой. Вход разрешен был, конечно, только детям из «высшего общества», но и нескольких бедных и убогих пригласили.
Как же без бедных-то и убогих в праздник Милосердия?
Сама румынская принцесса Александрина Кантакузино, проявляя милосердие, раздавала им подарки.

 

Объявление о детской елке.
«Одесская газета», № 20, 24 декабря 1941

 

Но самый широкий жест милосердия сделал губернатор Транснистрии профессор Алексяну, который как раз в эти дни перебрался из своей временной столицы - Тирасполя в «постоянную» - Одессу, и расположился в отремонтированном специально для него дворце графа Воронцова на Приморском бульваре.
В честь Рождества Христова Алексяну выпустил из тюрьмы 218 узников, отбывающих срок за воровство и убийство, с тем, чтобы они могли провести этот великий праздник в кругу семьи.

Четыре дня во всем мире длилось празднование Рождества Христова.
Четыре дня звенели хрустальные бокалы во дворце Воронцова, где новый хозяин Одессы праздновал к тому же еще и новоселье.
Четыре дня провели в кругу семей выпущенные из тюрьмы по случаю праздника воры и убийцы.
Четыре дня одесские дети, как в старые добрые времена, пели «колядки» и лакомились коржиками из кукурузной муки.
Четыре дня, ожидая погрома, дрожали по своим подвалам, развалкам и антресолям последние оставшиеся в живых одесские евреи.
А их братья в Богдановке все эти четыре дня в глубине Богдановской Ямы, утопая в буром от крови снегу, строили плотину.
Судьба подарила им еще четыре дня жизни с тем, чтобы они могли достроить эту плотину. С тем, чтобы завтра, когда, получив пулю в затылок, они скатятся по склону обрыва в горящий костер, их теплая, живая еще, кровь не стала стекать в Буг…
Но вот и закончились эти четыре дня.
Закончилось Рождество – праздник любви и милосердия.
Зондеркоммандо «Rusland» вернулась в Богдановку.

Остались только мортусы

Зондеркоммандо «Rusland» вернулась в Богдановку в воскресенье, 28 декабря 1941года.
И все началось снова.
«Шнелль, шнелль!».
К обрыву. Ближе. На самый край…
И, как планировалось, к 31 декабря вся «работа» была закончена.
Правда еще две недели, до 15 января уже нового 1942 года в Богдановской Яме были слышны одиночные выстрелы и крики, тоже одиночные.
А потом наступила тишина, и в Яме остались только мортусы.
Мортусы будут сжигать трупы.
Трупы своих матерей. Трупы своих детей.
Война – дело жестокое.
Но даже жестокость войны имеет свои законы.
В Богдановке законов не было.
Ни военных. Ни человеческих.
В Богдановке можно было ВСЕ,
Ограбить, замучить, изнасиловать, убить.
Прилюдно, безо всякого стыда и угрызений совести.
В Богдановке можно было продать «богатому» еврею грязный угол в свинарнике, убив перед этим лежащего в том углу другого, уже ограбленного, еврея.
И самое страшное, на наш взгляд, с каким бесчувствием говорят об этом оставшиеся в живых мортусы. (16)
Молодой человек, еврей, по профессии парикмахер: «23 декабря я попал вместе со своей семьей в группу, идущую на расстрел. Всех нас поставили у оврага на колени, в это время подошел ко мне полицай и, узнав, что я парикмахер, вытолкнул меня. Мать, жена, 5-летний ребенок остались стоять на коленях, и были расстреляны. Меня же заставили бросать их трупы в овраг, где горел костер…».
Молодая женщина, еврейка: «26 декабря к нам в помещение зашли два охранника и взяли нас четырех девушек в отдельную комнату, где изнасиловали. Больше меня лично не брали, а Раю, которая была очень красивая, часто брали. Потом она заболела и умерла. Труп ее бросили в колодец…».
Владимир Ланковский, ставший впоследствии в Израиле видным врачом, не был «мортусом», да и в Богдановке не был, угнанный из Черновцов, он вместе с отцом и братом попал в Транснистрию. Отец Владимира, на счастье, был портным, и это дало им возможность, работая на местных крестьян, перебираться из села в село, из гетто в гетто, и, в конце концов, остаться в живых. Везде, где они побывали, были заборы из колючей проволоки, как в Богдановке, были свинарники, или коровники, или конюшни. Какая разница? Окон и дверей в этих свинарниках или коровниках обычно не было, бетонные полы покрывала смешанная с испражнениями и кишащая паразитами солома, на которой валялись мертвецы и, рядом с ними, корчились в сыпном бреду живые.
Нет, нет, уже не живые, а только тени живых, единственным инстинктом которых, был инстинкт самосохранения, не пропускавший в их сознание страданье и смерть даже самых близких.
Такая медленная нравственная агония, низводящая человека до уровня животного, мучительнее расстрела, хуже сожжения, хуже любой насильственной смерти.
И все-таки мы позволим себе не согласиться с Ланковским.
Ведь был же в Богдановке одессит Мишка.
Не Мишка из песни.
А живой настоящий тринадцатилетний еврейский мальчишка, который пошел на смерть, прижимая к себе двухлетнего Моничку и ведя за собою сестренку и брата.
Без них он, наверное, мог бы стать мортусом и остаться в живых.

Мортусы будут сжигать трупы.
Трупы своих матерей.
Трупы своих детей, братьев своих и сестер.
Слоями, слоями…
Слой соломы, слой месива, которое только что было живыми людьми.
И опять слой соломы…
День и ночь горели костры.
Жители села Богдановка видели из своих окон багровое зарево и задыхались от смрада этого варева.
А самые предприимчивые светлыми лунными ночами пробирались к Богдановской Яме и, спустившись на ее дно, ворошили еще не остывший пепел, пытаясь найти в нем… золото.
Золотые зубные коронки, украшавшие зубы сожженных, или даже сохраненное чудом девичье колечко – подарок любимого.
И, говорят, находили.
Мародерство, оказывается, дело прибыльное.
Мортусы будут сжигать трупы.
Не все из них останутся жить. Те, кто останется, покинут это проклятое место, уедут в чужие края, попытаются забыть.
Но, нет, везде, до самой смерти их будет преследовать зловещая тень Богдановской Ямы. Такое не забывается…
А в сентябре 1944-го в Богдановку явится товарищ Колыбанов во главе организованной им Одесской областной комиссии по расследованию злодеяний.
С неоценимой помощью директора свиносовхоза Карпа Шевчука и жителей села Богдановка, комиссия найдет места захоронений уничтоженных, разроет их, пересчитает трупы и даже установит их имена и фамилии. Хотя, наверное, не все захоронения найдет, не все разроет, и вряд ли сможет пересчитать заполнившие их останки.
А тех, которых пересчитает, назовет «мирными советскими гражданами».

Гость из прошлого

Несколько лет назад мы провели несколько дней в Будапеште.
Целью этого визита был поиск следов нашего давнего «знакомца» штурмбанфюрера СС Вильгельма Хетлля. Вы, наверное, тоже помните, о ком речь, если случалось читать нашу книгу «Жизнь, поставленная на перфокарту».
В тот день мы долго петляли по лабиринту местного Музея Холокоста, приютившегося (у нас нет другого слова!) в перестроенной старой синагоге на улице Равва. День был солнечный и жаркий, красавец город буквально кипел туристами, а в музее было холодно и абсолютно пусто. Казалось, что, кроме нас двоих, здесь нет ни души.
Затемненные залы музея наводили на нас ужас знакомыми лицами убийц, вспыхивающими неоном на стенах.

 

«Настенная живопись» Музея Холокоста.
Будапешт, 2010

 

Яков как раз был занят фотосъемкой этих отвратительных лиц, когда рядом с нами вдруг возник еще один посетитель. Как оказалось, он долго шел за нами по лабиринту, но мы, погруженные в свои детские воспоминания, просто его не заметили.
А он нас заметил.
И не только заметил, но и вслушался в разговор, который мы вели между собой по-русски. Он понял, что мы приехали из Израиля, но родились в Одессе и пережили там оккупацию.
Одесса! – вот, что поразило его и побудило к нам обратиться.
Этот возникший как будто бы ни откуда, единственный посетитель оказался молодым человеком, лет 25-ти. Рыжеватый блондин, с мягким розовощеким лицом и круглыми голубыми глазами, он говорил на странном для нашего уха устаревшем русском с явным иностранным акцентом.
Нет, нет, ничего угрожающего не было в его облике, но мы все же почувствовали себя неуютно.
Согласитесь, - малоприятно, когда за вами следят и вас подслушивают!
Молодой человек попытался объясниться.
Дело, мол, в том, что его предки, в частности, дед и бабка, тоже родились в Одессе. Точнее, под Одессой, в одной из немецких колоний.
Сам-то он настоящий немец. Он родился в Германии и сейчас приехал из Берлина с группой немецкой молодежи, изучающей Холокост.
Вот те раз! Потомок «наших» фольксдойче, «настоящий немец», изучающий Холокост!
Но, где, где, конкретно, родились его дед и бабка?
В Гросс-Либенталь? В Ландау? Быть может в Люстдорфе?
Нет, нет, он не знает названия колонии. Дед только упоминал, что перед той, давней, войной была она расположена под Одессой.
И тут прозвучал наш вопрос: «А что рассказывал вам дед о той, давней, войне, об оккупации Одессы, о Транснистрии?».
Круглые голубые глаза потомка фольксдойче смотрели на нас доверчиво, и голос его не дрожал:
«О войне? Ничего.
Дед не участвовал в войне, хотя ему было тогда примерно столько же лет, сколько мне сейчас.
Дело в том, что немцы, войдя в их село в августе 41-го, сразу же депортировали всех фольксдойче в Германию.
Ух, это был «zeer shlechte» - ужасный путь! Они ехали много дней, целым обозом, на подводах, запряженных волами и нагруженных всем их имуществом. Шли дожди и дорогу развезло. В Польше их обокрали…».
И тут он не пожалел нескольких непечатных слов в адрес «этих поляков».
Скажем прямо, мы были поражены.
Ведь все сходится: и обоз, и имущество, и Польша…
Только…
Это не тот год!
Немцы не депортировали фолькдойче из Транснистрии в 1941-м!
Немцы, вообще, не депортировали фольксдойче!
«Вы не могли ошибиться?
Быть может, все это было не осенью 41-го, а весной 44-го?
Быть может, это была даже не депортация, а скорее, эвакуация?
В страхе перед наступающей русской армией?».
Мы уже начали нервничать.
А парень по-прежнему был абсолютно спокоен.
«Нет, нет! Все это было в 41-м.
Дедушка очень часто вспоминал эту историю.
И всегда особо подчеркивал год – 1941-й!
Тысяча девятьсот сорок первый! Сорок первый!».
Ну, что ж!
Мы не стали рассказывать изучающему Холокост потомку фольксдойче о Зондеркоммандо «Rusland», о свином совхозе Богдановки и о том, жутком, костре на дне Богдановской Ямы.
Да он бы нам, наверное, и не поверил.
Как в такое можно поверить?
Между тем впереди замаячил свет. Мы вышли из лабиринта и оказались в маленьком садике Музея.
Здесь потомка фольксдойче ожидала его группа. Обычные парни и девушки – туристы в застиранных маечках и шортах.
Увидев товарища, они стали подниматься с зеленой травы газона, где отдыхали вповалку, и взваливать на плечи свои огромные рюкзаки.
Видимо, торопились.
«Шнелль, шнелль!», - щебетали девушки, идя к воротам.
«Шнелль, шнелль!», - рычали убийцы из Зондеркоммандо «Rusland» тогда, в Богдановке…
Мы не успели попрощаться с нашим новым-старым знакомым.
Но уже у самых ворот он вдруг обернулся и, растянув в улыбке рот, приветливо махнул нам рукой.
Потомок фольксдойче приветливо махнул рукой двум бывшим еврейским детям, которых дед его случайно не уничтожил в Транснистрии в 1941-м.

[Edward_Von_Shultz]

Овеянная черноморским ветром,

Оправленная в пенистый прибой,

Две тысячи… нет больше километров

Одесса, разделяет нас с тобой.
 

Степная воля и морская сила,

Простор, влекущий в дальние края,

Такой тебя мне память сохранила,

Чудесный город, родина моя.

Вера Инбер

 

 Интермедия первая

 

 Когда в Одессу пришла война

 Теперь оставим ненадолго двух еврейских детей в «Городе Антонеску» - маленькую Ролли под лестницей в переполненной людским месивом тюрьме на Люстдорфской дороге, а Янкале в Еврейской больнице, куда несчастная мать привела ребенка после отчаянного бегства с Дальника.

 Оставим их под угрозой ежеминутной смерти.

 Оставим их…

 И вернемся на четыре месяца назад к тем дням, когда в Одессу пришла война.

 

 На военном положении

 26 июня 1941 года.

 Пятый день идет война.

 Где-то гремят орудия, льется кровь, гибнут люди. (1)

 Где-то на Западном фронте германские бронированные клинья завершают окружение Минска и уже угрожают Смоленску и Москве. Где-то на Юго-Западном механизированный корпус генерал-лейтенанта Дмитрия Рябышева, выполняя задуманный Сталиным «ответный удар», уже вступил в неравный бой с танковой группой генерал-фельдмаршала Людвига фон Клейста. А на Южном фронте стоит тишина – объединенные румынские и немецкие армии под командованием генерала Антонеску военные действия все еще не начинают. Но, несмотря на это, Одесса, один из самых значимых стратегических объектов на Черном море, сегодня, 26 июня 1941-го, объявлена на военном положении.

 В город пришла война.

 Правда все еще трудно представит красавицу Одессу в военной шинели. Трудно представить, что этот обычно искрящийся весельем город в одночасье станет суровым. Трудно представить, что в летних прозрачных сумерках вдруг не зажгутся старинные фонари у Оперного театра, что в десять вечера захлопнутся двери Центрального гастронома на углу Дерибасовской и Преображенской, а еще через час прекратится показ кинофильма в кино Уточкина в Городском саду. Трудно представить, что еще до полуночи поспешат по домам завсегдатаи ресторана гостиницы «Лондонская» на Приморском бульваре – обычно они расходятся только на рассвете. Трудно представить, что с двенадцати ночи до четырех с половиной утра будет действовать комендантский час, а улицы города станут темными и безлюдными.

 Но еще более трудно представить, что через три с половиной месяца Одесса станет «Городом Антонеску».

 

 Мадригал

 О-де-с-с-а… Само это слово, протяжно звучащее в устах одесситов, ласкает слух.

 Одесса всегда была необыкновенным городом. Городом, который очаровывал, пленял, городом, который буквально влюблял в себя.

 Прямые, зовущие в море улицы. Ансамбли зданий, каждое из которых – шедевр легендарных зодчих Фраполли, Боффо, Бернардацци…

 О-де-с-с-а… Вслушайтесь в музыку этого слова.

 Вряд ли во всем мире есть другой такой город, где люди способны шутить и смеяться даже тогда, когда на душе, что называется, «кошки скребут». Шутить и смеяться в первую очередь над собой. Шутить и смеяться и рассказывать анекдоты, смешные и грустные, чисто одесские анекдоты, которые в страшные сталинские времена могли стоить рассказчику, по меньшей мере, многих лет Гулага.

 Вряд ли во всем мире есть еще одна такая «нация» - «одесситы», которые говорят на столь странном наречии - конгломерате множества языков. На странном наречии, щедро сдобренном особым одесским юмором и смягченном неповторимой чисто одесской интонацией.

 Во все времена, даже самые трудные, «весело» было жить в Одессе!

 Исаак Бабель: «Одесса – очень скверный город. Это всем известно: вместо «большая разница», там говорят - «две большие разницы» …Подумайте – город, в котором легко жить, в котором ясно жить…». (2)

 Во все времена, даже самые трудные, ясно было жить в Одессе.

 Мы, наверное, все-таки пристрастны к нашему родному городу, как когда-то «неумеренно пристрастен» к Одессе был Бабель.

 Но вы, конечно, помните, как отвечал он на это обвинение:

 «… и пристрастен я действительно и может быть намеренно, но parole d'honneur, в нем (в этом городе!) что-то есть».

 Так что же есть в ней, в Одессе?

 В чем колдовство этого города?

 Откуда его странная магическая сила?

 Притягивающая даже издалека, через моря и океаны?

 Притягивающая даже после долгих лет разлуки?

 Что это? Пьянящий аромат белой акации по весне? Согретые ласковым летним солнцем пески Аркадии? Волшебный свет огромной круглой луны над черным морем? А, может быть, это стук созревших светло-коричневых каштанов, падающих осенним днем на синие базальтовые плиты тротуара? Или же мокрые от первого дождя багряные листья платанов на дорожках Французского бульвара?

 В чем колдовство? Почему так тоскует по Одессе поэтесса Вера Инбер, давно уже ставшая «ленинградкой»? Почему художник Петр Нилус, ставший «парижанином», «готов отдать все растения мира за одну акацию на Херсонской улице»? Почему, по признанию Леонида Утесова, много лет назад покинувшего город, одно лишь случайно услышанное слово «Одесса» заставляет трепетать его сердце?

 Почему Ефим Лодыженский, большую часть своей жизни проживший в Москве, с такой любовью воссоздает образ этого города - города своего детства? Почему Одесса так ощутимо присутствует в дневниковых записях Юрия Олеши, сделанных им далеко от нее - в Петербурге, Москве, Ашхабаде:
«Каштаны… Каштаны… Каштаны… Забуду ли когда-нибудь это дерево, цветущее розовыми свечами?.. Не птица ли это? Странная, расфуфырившая хвост, усатая птица!».

 Почему великий мастер детектива француз Жорж Сименон, посетивший однажды Одессу, приезжает снова, чтобы через 30 лет показать этот город сыну? Почему так пронзительна боль Владимира Жаботинского, знавшего, что ему уже никогда в этой жизни не видать родного города:
«Вероятно, уже никогда не видать мне Одессы. Жаль, я ее люблю. К России был равнодушен всегда…Но Одесса – другое дело: подъезжая к Раздельной, я уже начинал ликующе волноваться… Если бы можно было, я бы хотел подъехать не через Раздельную, а на пароходе; летом, конечно, и рано утром. Встал бы перед рассветом, когда еще не потух маяк на Большом Фонтане; и один одинешенек на палубе смотрел бы на берег…Помню ли еще здания, которые видны высоко на горе?..
Направо стройная линия дворцов вдоль бульвара – не помню видать ли их с моря за кленами … но последний Воронцовский дворец с полукруглым портиком над сплошно зеленью обрыва.
И лестница, шириной в широкую улицу, двести низеньких барских ступеней; второй такой нет, кажется на свете.
И над лестницей каменный Дюк – протянул руку и тычет в приезжего пальцем: меня звали дю-Плесси де-Ришелье – помни, сколько со всех концов Европы сошлось народов, чтобы выстроить один Город…». (3)

 Так, в чем же все-таки колдовство?

 Почему даже премьер-министр Франции – герцог Арман дю-Плесси де-Ришелье, бывший по редкой случайности первым градоначальником Одессы, продолжал и в Париже в зените славы тосковать по этому «волшебному городу», мечтал вернуться и писал своим одесским друзьям:
« Ни время, ни бурные события не в силах были заставить меня забыть Одессу. Сей волшебный город манит меня постоянно, и я не могу уже более противиться этому. Да и зачем?».

 Какая щемящая тоска…

 Так не тоскуют по городу. Так тоскуют по любимому человеку.

 Ах, так вот в чем заключается колдовство!

 Вот откуда она, эта странная магическая сила!

 Это любовь! Одесса с самого дня ее рождения была окутана любовью. Одесса – это плод любви.

 

 Плод любви

 Правда ли это, или красивая сказка, но Одесса – это плод любви.

 Плод любви мужчины и женщины, двух замечательных и очень неординарных людей. Может быть «скоротечной», может «запретной», может быть чем-то «неправильной», но…

 Но, кто дал право нам, смертным, судить Любовь?

 Любови бывают разные: одна взовьется, шутихой, криком страсти прорежет ночное небо, осветит все вокруг и… погаснет. Другая - жестокая, как лесной пожар, сметающий все на своем пути, отгорев, оставит после себя лишь выжженные сердца и души. А есть и такая, что тлеет всю жизнь, как угли домашнего очага, согревая своим теплом обитателей этого счастливого дома.

 Какая из них «правильная»? Какая «запретная»?

 И плоды у этих любовей разные, и это не обязательно «чудо великое дети». Плодом любви может быть и божественная музыка, и талантливая книга. Плодом любви может быть … город.

 Итак, факты, подернутые легким флером сказки.

 1768 год. Российский Балтийский флот, изрядно потрепанный после тяжелого перехода вокруг Европы, бросил якорь в итальянском порту Ливорно. И пока на кораблях шел ремонт, командующий флотом, граф Алексей Орлов - родной брат Григория Орлова - фаворита российской императрицы Екатерины II - с приятностью проводил время в Неаполе, во дворце короля Фердинанда IV, который в угоду молодой жене - Марии-Каролине - превратил жизнь своего дворца в непрерывный праздник. Обеды, балы и пикники сменяли друг друга, путая дни и ночи.

 Граф Алексей пришелся здесь, что называется, «ко двору». Он подружился с королем и свел знакомство с его придворными, среди которых блистали королевский министр иностранных дел дон Мигель де Рибас-и-Бухонс и его сын, 17-летний юноша, почти мальчик дон Хосе де Рибас.

 Об этом мальчике у нас и пойдет речь.

 Так как именно он, этот мальчик, когда придет время, станет основателем нашего города, нашей Одессы.

 Дон Хосе де Рибас, испанец, родившийся под солнечным небом Неаполя, не только был необычайно хорош собой, но и прекрасно образован: он знал шесть европейских языков, был сведущ в математике, навигации и многих других науках, что по тем временам случалось не часто. Острый аналитический ум юноши удачно сочетался с каким-то редким умением очаровывать людей. Так он, видимо, очаровал и графа Орлова и, несмотря на разницу в возрасте - Орлову было в те дни уже 32 - стал его другом.

 Эта встреча и эта дружба изменили судьбу и Орлова, и де-Рибаса.

 В те дни уже шла русско-турецкая война, и граф Орлов, отправляясь в Эгейское море на битву с турецким флотом, взял с собою Хосе, переведя его из Самнитского пехотного полка, куда по традиции он был приписан, на русский флот.

 Четыре года будет длиться эта война – де Рибас и Орлов проведут их вместе. Вместе будут участвовать в боях, вместе бражничать в минуты отдыха. Но, наконец, в июле 1774-го будет подписан Кючук-Кайнаджирский мир, и Балтийский флот, который отныне будет именоваться Черноморским, возвратится в Италию. Возвратятся в Неаполь и наши старые знакомые: граф Алексей Орлов и дон Хосе де Рибас.

 Но почему граф Орлов, вместо того, чтобы отправиться в Россию и насладиться там причитающимися ему, герою Чесменского сражения, почестями, прибыл в Италию?

 Напомним: Алексей – один из пяти братьев Орловых – участников заговора по захвату трона для будущей императрицы Екатерины II. Именно он, Алексей, человек необычайной силы, способный остановить на скаку шестерку лошадей, по приказу Екатерины убил ее мужа императора Петра III, да и впоследствии продолжал выполнять различные «деликатные» ее поручения. Вот и на этот раз ему дано весьма деликатное поручение.

 В эти дни в Европе объявилась молодая женщина, некая княжна Тараканова, которая выдает себя за дочь покойной императрицы Елизаветы и выдвигает претензии на российский трон. Эта странная история очень тревожит Екатерину, тем более, что самозванка (или не самозванка?) пользуется поддержкой нескольких европейских королевских дворов.

 Екатерина приказывает Орлову: изловить Тараканову.

 И граф, конечно, выполнил этот приказ: влюбил в себя несчастную женщину, заманил ее на свой корабль, арестовал и доставил в Петербург, где она была заключена в Алексеевский равелин Петропавловской крепости и вскоре ушла из жизни - то ли заболев чахоткой, то ли захлебнувшись в водах Невы во время наводнения.

 Принимал ли участие де Рибас в пленении княжны Таракановой?

 Спорный вопрос. Многие историки, в том числе и Александр де Рибас (внучатный племянник Хосе), отвергают это предположение. И утверждают, что де Рибас, прибыв из Италии вместе с графом Орловым, доставил в Петербург не Тараканову, а внебрачного сына Екатерины – 10-летнего Алешу Бобринского, который воспитывался в Лозанне. (5)

 Для нашей истории этот вопрос не так уж и важен. Да и вряд ли доставка в Россию царственного отрока могла быть поручена 24-летнему чужестранцу. Скорее всего, приказ доставить Бобринского получил его дядька - Алексей Орлов, а де Рибас, находившийся при графе, просто помогал ему.

 Так, или иначе, но в конце 1775-го дон Хосе де Рибас вместе с графом Орловым прибыл в Петербург и был представлен императрице Екатерине. Да неужели это возможно?

 Никому не известный чужестранец - «гишпанец», да еще, видимо, с примесью еврейской крови (говорят, что отец его и-Бухонс был мараном), представлен российской императрице? (6)

 Оказывается, возможно. Если за дело берется такой прожженный аферист, как граф Алексей Орлов. Зная влюбчивость Екатерины, хитрый граф решил «подставить» ей де-Рибаса, насолив этим Потемкину - новому официальному фавориту императрицы.

 Афера Орлова удалась! Как оказалось, это был удачный момент для знакомства будущих любовников. Екатерина уже оправилась от родов последней своей дочери Лизаветы Темкиной, отцом которой был Григорий Потемкин. Между тем отношения с ним самим у нее как-то разладились, и всесильного фаворита в те дни в Петербурге не было – он отправился на ревизию в Новгородскую губернию. Так что Екатерина, не привыкшая проводить свои ночи в одиночестве, была свободна для новой любви.

 И тут… И тут перед ней предстал неотразимый «гишпанец»!

 И Екатерина не смогла отвести от него глаз.

 Современник Хосе де Рибаса, лорд Байрон, не случайно выбрал его прототипом героя своего бессмертного романа в стихах «Дон Жуан», имя которого стало нарицательным для всех любителей и любимцев женщин. Де Рибас, действительно, был неотразим. Женщины всех возрастов и всех сословий, не раздумывая, падали в его объятия. Байрон так описывает впечатление, которое он произвел на Екатерину (7):

 «Екатерина всем понять дала,

 Что в центре августейшего вниманья

 Стал лейтенант прекрасный …».

 А де Рибас? Какое впечатление императрица произвела на него?

 «А он? Не знаю, полюбил ли он,

 Но ощутил тревожную истому

 И был, что называется, польщен…

 Ее улыбка, плавность полноты

 И царственная прихоть предпочтенья…

 Ее живое, сочное цветенье –

 Все это вместе, что и говорить,

 Могло мальчишке голову вскружить…».

 Ему, как сказано, 24. Она на 22 года старше – ей 46.

 Но, что из этого? Она влюбилась.

 И он, как многие другие, до и после него, не смог устоять.

 А дальше произошло нечто невероятное: граф Алексей Орлов – главное действующее лицо всей этой истории, герой войны, доставивший в Петербург и княжну Тараканову, и Алешу Бобринского, стал вдруг ненужным свидетелем. Орлова отправили в отставку, и он отбыл в свое подмосковное имение, где будет до самой смерти, сетуя на непостоянство монаршей милости, разводить орловских рысаков.

 А мальчишка «гишпанец» в одночасье стал чуть ли не самой важной персоной в Петербурге. Он получил чин майора российской гвардии, огромное жалование, право ношения военного мундира, и престижный пост воспитателя Алеши Бобринского в Шляхетском кадетском корпусе, где будет учиться отрок. А еще, и это, наверное, самое главное, Екатерина самолично вручила ему высшую награду Мальтийского ордена - восьмиконечный Большой Крест Святого Иоанна Иерусалимского, подаренный ей Великим Магистром.

 И весь этот «дождь благодеяний» пролился на голову Иосифа Дерибаса, как теперь будут называть Хосе, в один запомнившейся ему на всю жизнь день (или ночь?) – 21 апреля 1776 года, когда во дворце был большой бал в честь дня рождения императрицы.

 Правда сам Мальтийский крест (или право носить его?) он получит лишь через два с лишним года. Скорее всего – это был срок, определенный конституцией Папы Бенедикта XIV для «послушничества» перед посвящением в рыцари Мальтийского ордена. Значит ли это, что Дерибас был посвящен в рыцари?

 Да, именно так. Дерибас, действительно, успешно прошел весь срок «послушничества». Доказал, как было положено, знатность своего рода, и, получив специальное разрешение Великого Магистра, в котором нуждался, как человек, имевший в своем роду (страшно подумать!) евреев, стал Рыцарем Справедливости Мальтийского ордена. И этот незаслуженно забытый историками факт сыграл непростую роль в его судьбе.

 

Основатель Одессы дон Хосе де Рибас.

На груди его сияет Мальтийский крест.

 Итак – 21 апреля 1776 года …

 Запомним эту дату! Через девять месяцев после этого счастливого дня (или ночи!) императрица Екатерина II родила еще одного ребенка – сына, которого нарекли Иосиф Сабир. Обратите внимание на фамилию «Сабир» – это «слово-перевертыш». При обратном прочтении оно звучит как «Рибас».

 Дерибас никогда не отказывался от своего сына. Но то, что матерью мальчика является императрица, тщательно скрывалось.

 Мы почерпнули эту интересную информацию из работ известного одесского краеведа Анатолия Горбатюка, а он, в свою очередь, пользовался случайно попавшей в его руки уникальной рукописью ныне покойного протоирея Берлинского Воскресенского кафедрального собора Сергея Положенского, кстати, видимо, одного из потомков Дерибаса. В этой рукописи приводится примечательный разговор, состоявшийся в 1790 году между Дерибасом и Потемкиным. Дерибас просит принять на военную службу своего 13-летнего сына Иосифа Сабира. Потемкин интересуется матерью отрока. И Дерибас, ничуть не смущаясь, отвечает: «Мать Иосифа императрица Екатерина!».

 Говорят, что светлейшего князя чуть удар не хватил.

 Не знал он этого что ли?

 Положенский считает, что материнство Екатерины скрывали, поскольку опасались ревности жены Дерибаса - Анастасии.

 Но, видимо это неверно. Камер-фрейлина императрицы Анастасия, 36-летняя старая дева, которую Екатерина выдала замуж за Дерибаса 27 мая 1776 года – всего через месяц после того памятного бала в честь дня рождения, просто не могла не знать о любви этих двух.

 Об этой любви знали все! А уж Анастасия, которую современники характеризуют, как очень хитрую, много повидавшую на своем веку особу – кладезь всех дворцовых сплетен и слухов – несомненно, была в курсе. Но вряд ли имела право ревновать. Дерибас никогда не жил с ней под одной крышей, а после принятия им обета рыцарства их отношения и вовсе стали формальными. Ведь Рыцарь Справедливости Мальтийского ордена давал обет целомудрия и посему не только не мог быть женат, но и не имел права держать в своем доме женщину – родственницу или невольницу – моложе пятидесяти лет. Кстати сказать, на любовь вне брака и вне стен дома этот обет, к счастью, не распространялся.

 Так, почему же все-таки материнство Екатерины скрывалось?

 Осмелимся высказать предположение.

 В июне 1775-го Екатерина, как сказано, родила дочь от Потемкина, а в феврале 1777- сына от Дерибаса. Двое детей за два года от двух разных мужчин, ни один из которых не являлся ее официальным мужем…

 Неудобно! И перед собственным народом и перед всем просвещенным миром, к которому императрица, считавшая себя ученицей самого Вольтера, желала принадлежать. Тем более неудобно, что отец ее сына, чужестранец, на 22 года младше ее. Так что, ничего не поделаешь, Сабира пришлось скрыть.

 А любовь? Любовь – это совсем другое дело. Любовь можно простить. Ведь простили же ей десятка два официальных фаворитов, и не счесть, сколько тайных?

 Екатерина была великой во всем, и милость ее к людям, которых любила, не знала предела.

 «Екатерина, следует сказать,

 Хоть нравом и была непостоянна,

 Любовников умела поднимать

 Почти до императорского сана.

 Избранник августейший, так сказать,

 Был только по обряду невенчанный

 И, наслаждаясь жизнью без забот,

 О жале забывал, вкушая мед».

 И Дерибаса она осыпает подарками - жалует ему имение в Полоцкой губернии и 800 душ крестьян, становиться крестной матерью двух его дочерей, дарит шпагу, украшенную брильянтами, присваивает чины и награждает орденами.

 «Лукавые заморские послы

 Осведомлялись – кто сей отрок новый,

 Который пробирается в орлы,

 (Намек на бывшего фаворита Григория Орлова!)

 Которому уже почти готовы

 И должности, и пышные хвалы,

 И награждений дождь многорублевый,

 И ордена, и ленты, и к тому ж

 Дарения десятков тысяч душ.

 Она была щедра, любовь такая

 Всегда щедра!..».

 Но … пришло время, и, как это часто бывало у Екатерины, страсть ее к неотразимому Дон Жуану погасла. Вместе с тем, хотя фавориты всякие разные – официальные и не официальные - сменяли один другого, дружеское расположение (или любовь?) ее к Дерибасу оставалась неизменной. По словам внучатного племянника нашего героя, даже в последние годы жизни императрицы Дерибас все еще принадлежал к числу ее самых близких друзей и, бывая в Петербурге, непременно присутствовал за ее столом на интимных обедах и ужинах.

 Но еще до этого печального времени Екатерина сделала Дерибасу самый дорогой свой, действительно царский подарок: она подарила ему… город!

 
27 мая 1794 года.

 В этот день вышел Высочайший указ императрицы, в котором предписывалось Гаджибею быть городом: «Уважая выгодное положение Гаджибея при Черном море и сопряженные с оным многия пользы, повеливаем мы нужным устроить тамо военную гавань купно с пристанью для купеческих судов…».

 «Главным устроителем» города назначался генерал-майор Иосиф Дерибас и он же для этой цели получал из царской казны 26 тысяч рублей золотом.

 27 мая 1794 года. Самый счастливый день жизни Дерибаса и самый печальный день…

 Ведь именно в этот день, 18 лет назад - 27 мая 1776-го – всего через месяц после того памятного бала в честь дня рождения императрицы, 25-летний Хосе Де-Рибас, только что прибывший в Петербург, вынужден был жениться на вздорной женщине, с которой едва был знаком.(8)

 Похоже, что ни Дерибас, ни Екатерина не забыли эту печальную дату. Похоже, что императрица подарила Дерибасу город именно в этот день, чтобы «замолить» свой тогдашний грех - вымолить прощение у отданного на заклание прекрасного юноши, который пошел на ненавистную ему женитьбу только ради нее, Екатерины, чтобы погасить слухи о ее «запретной» любви.

 С тех пор прошло 18 лет. Он жил все эти годы так, как хотел.

 Сражался и побеждал. Любил многих женщин. Не зря же именно его выбрал Байрон на роль Дон Жуана?

 По-своему любил Екатерину, да и она по-своему любила его.

 И вот теперь Высочайший указ превратил этот день, 27 мая, в самый счастливый день его жизни: Гаджибею быть городом!

 Гаджибей…

 В ночь на 14 сентября 1789 года Диребас с горсткой преданных ему запорожских казаков штурмом взял эту турецкую крепость.

 Хиленькая, надо прямо сказать, была крепостица. Мрачные развалины замка на обрывистом морском берегу, несколько домиков, разбросанных по голой степи, кофейня грека Аспариди, где можно выпить чарку кипрского вина, и гарем турецкого коменданта крепости Ахмет-паши. Гарем, как видно, особенно пришелся по вкусу победителям (рыцарям и не рыцарям!) – ведь не случайно при археологических раскопках одесские краеведы нашли на месте, где был гарем, железную поясную пряжку от штанов солдата (или офицера?) доблестной российской армии.

 Крепостица то хиленькая, но … расположение: у самого-самого синего Черного моря!

 Значение Хаджибея для России можно сравнить только со значением Петербурга. Император всероссийский Петр I основал Петербург и открыл для России окно в Европу, а он, Дерибас, на месте Хаджибея построит город и даст ей выход на Черное море.

 «Здесь будет город заложен…

 Природой здесь нам суждено

 В Европу прорубить окно;

 Ногою твердой стать при море.

 Сюда по новым им волнам

 Все флаги в гости будут к нам…».
 А.С. Пушкин «Медный всадник».

 Именно так! Именно так! Ногою твердой стать при море.

 Гордости Дерибаса нет предела. Он верит, что новый город прославит его в веках, и только не знает, что этот город, вкупе с подаренным ему императрицей Мальтийским крестом, станут причиной его трагической ранней смерти.
 

 22 августа 1794 года.

В этот знаменательный день с благословения Митрополита Екатеринославского и Таврического Гавриила генерал-майор Иосиф Дерибас, заложив медный «пятак» с вензелем императрицы Екатерины II под кирпичный фундамент дома князя Волконского - первого дома нового города, опорожнил бокал вина и тут же с размаху разбил его о камни - на счастье!

 Так родился наш город, имя которому О-дес-с-а!

 Говорят, что это ласковое женское имя выбрала сама матушка Екатерина в честь героя древнегреческих мифов хитроумного Одиссея, посетившего в своих долгих странствиях эти края.

 И тогда же, в жарком августе 1794-го были заложены фундаменты малого и большого мола, набережной, таможни, карантина, госпиталя …

 Из ничего создавался город! Но у судьбы свои жестокие законы, и она, поскупившись, отмерила Дерибасу для счастья созидания чуть больше двух лет.

 В ноябре 1796-го умерла императрица Екатерина II.

 Императором стал ее сын Павел.

 Мать и сын… Величественная почти гениальная мать и щупленький инфантильный, а многие считают, что даже слабоумный, сын. Павел ненавидел мать, узурпировавшую, фактически его престол после убийства отца Петра III, в чем он тоже, и не без основания, подозревал Екатерину. И, теперь, дождавшись ее смерти и став, наконец, в 42 года российским императором, с каким-то дьявольским удовольствием разрушал все, что имело к ней какое-нибудь отношение, все, что она любила, все, что было ею создано. Так он сразу же обратил свой недобрый взор на Одессу и на Дерибаса.

 Обделенный материнской любовью, изгнанный из Петербурга в Гатчину, Павел мучительно ревновал Екатерину к этому, своему ровеснику, годившемуся императрице в сыновья. В Дерибасе его бесило все, все то, что не было дано ему, Павлу, все то, что привлекало императрицу: и красивое лицо, и гордая осанка, и уверенность в себе, и, наверное, невероятный подарок Екатерины – сияющий восьмиконечный Мальтийский крест на груди.

 Так что, вскоре, после вступления на престол, 26 декабря 1796 года, император упраздняет созданную императрицей Комиссию строения южных крепостей и одесского порта и снимает с поста главного устроителя нового города Дерибаса. А 10 января следующего 1797года по приказу императора Дерибас покидает Одессу и на подаренном в свое время матушкой Екатериной знаменитом ее дорожном возке, «украшенным црицыным гербом», едет в Петербург. Едет навстречу своей смерти!

 Нет, нет, он, конечно, пока не знает об этом. Напротив - настроен по боевому. Ведь его имя дон Хосе де-Рибас!

 Всю жизнь он преданно служил России. Он покоритель Измаила и многих других больших и малых вражеских крепостей. Кавалер российских орденов. Сама императрица Екатерина Великая пожаловала ему Большой крест Мальтийского ордена.

 И еще, и еще, и еще. Павел, так его, пере так (Дерибас при всей его утонченности был непревзойденным мастером нецензурной солдатской лексики!), заплатит за все нанесенные ему обиды.

 Подумаешь, император, так его, пере так!

 Если возможно было убрать с дороги императора Петра III, то почему бы не сделать это с его слабоумным сыном? По прибытии в Петербург, Дерибас начинает смертельную игру – заговор, и назовем уже вещи своими именами, заговор по убийству императора Павла I. К осуществлению своего плана он привлекает нескольких абсолютно надежных и преданных людей – близких друзей. В первую очередь генерал-майора Никиту Петровича Панина, родного племянника незабвенного графа Никиты Ивановича Панина, бывшего в течение многих лет наставником цесаревича Павла, и, кстати, одним из участников убийства Петра III, а также генерала от кавалерии хитрейшего графа фон дер Палена – военного губернатора Петербурга. Оба они без колебаний выразили желание участвовать в убийстве императора.

 Все шло отлично, и вдруг …

 И вдруг, неожиданно, без всякой видимой причины отношение Павла к Дерибасу меняется. Бывшему любовнику императрицы возвращены все регалии, присвоены новые титулы и даже, как будто бы взамен на отобранную Одессу, поручено строительство укреплений Кронштадта.

 В то же время изменилось отношение императора и к Одессе. В январе 1800-го Павел возвратил городу все дарованные Екатериной, а затем отобранные им льготы и выделил из казны еще 250 тысяч рублей золотом. Любопытно, что эта сумма почти в десять раз больше той, дарованной в свое время Екатериной - значит, несчастный Павел, даже став императором, все еще продолжает «состязаться» со своей покойной великой матерью.

 Но почему же, все-таки император изменил свое отношение к Одессе? Более 200 лет одесситы рассказывают байку о том, как им удалось «растопить железное сердце императора» с помощью необычного подарка: в Петербург к царскому столу был отправлен ящик импортных «апельсиновых фруктов».

 Ну, не смешно ли это?

 Что бы там ни говорили, но император Павел I был достаточно образованным человеком. Он владел многими иностранными языками, прекрасно говорил на немецком, и французском, выезжал за границу. Однажды, под именем графа Северного, он более двух лет провел в Европе. Посетил Францию и Германию, Австрию, Швейцарию, Швецию. Польшу, проехал всю Италию. В Париже вместе с супругой обедал за столом короля Людовика XVI, а в Венеции в его честь был устроен карнавал на площади Сан-Марко.

 Так неужели за все это время во дворцах королей и дожей ни разу не пробовал он апельсин? Ну, хорошо, допустим.

 А как же тогда все эти иностранные послы, аккредитованные в Петербурге? Как же все эти гонцы, мчавшиеся со всех концов Европы? Неужели ни один из них никогда не привозил в холодную Россию «к царскому столу» экзотические плоды цитрусов? Ведь привезти апельсины из Италии было значительно быстрее и легче, чем из Одессы - две тысячи километров, по бездорожью.

 Нет, нет красивая «оранжевая» байка, к сожалению, не выдерживает проверки логикой. Неожиданная милость императора имеет иные серьезные и глубокие причины.

 Вернемся на тридцать лет назад, в 1760 год.

 Цесаревичу Павлу исполнилось 6 лет. Вместо мамок и бабок, к нему приставлен воспитатель - блестящий российский дипломат граф Никита Иванович Панин. Человек исключительно умный и образованный, большой знаток литературы, истории, философии, Панин был, как и многие просвещенные люди того времени, масоном. И так уж случилось, что цесаревич с самого раннего возраста жил в атмосфере мистики, легенд о Святой земле, древнем граде Иерусалиме, Крестовых походах и благородных рыцарях – духовной предтече масонов.

 Один из младших воспитателей Павла однажды сделал в своем дневнике такую запись: «Читал Его Высочеству историю ордена Мальтийских кавалеров. Изволили потом забавляться… представляя себя кавалерами Мальтийскими…».

 Цесаревичу было в те дни уже 11 лет и, играя «в рыцарей», он даже прилаживал себе на грудь сделанный из бумаги восьмиконечный Мальтийский Крест. А книга, о которой шла речь - это «История ордена Святого Иоанна Иерусалимского», изданная в 1724 году аббатом Верто.

 С течением времени детское увлечение Павла не прошло, как это часто бывает, а только усилилось. Он окружал себя атрибутами Мальтийского ордена и даже приказал построить в парке Гатчинского дворца на Длинном острове некое подобие храма – круглую беседку, названную им «Темпл» и содержащую набор странных архитектурных элементов, понятный только посвященным. И можно представить себе, как бесил его Мальтийский Крест, подаренный Екатериной, не ему, мечтавшему об этом кресте с детства, а Дерибасу.

 Однако, в те дни, когда униженный императором Дерибас прибыл в Петербург и занялся организацией заговора, сам император уже не думал ни о старых обидах на мать, ни о мести ее любовнику. Он был близок, как никогда, к осуществлению своей детской мечты: он сам был недавно посвящен в рыцари, и со дня на день должен был стать протектором Мальтийского ордена.

 Это знаковое событие произошло 29 ноября 1797 года, когда в Петербург прибыл, собственной персоной, чрезвычайный посол ордена граф Джудио де Лита. Парадный экипаж посла, окруженный гвардейцами, торжественно проследовал по запруженным народом улицам столицы в Зимний дворец. В тронном зале дворца на золоченном троне Екатерины восседал император Павел I, с древней российской короной на голове. У ног его стояли придворные и высшее православное духовенство во главе с митрополитом Гавриилом. Граф де Литта вошел в зал в сопровождении трех уважаемых кавалеров ордена. Они несли на парчовых подушках часть десницы Святого Иоанна, Большой Мальтийский Крест на золотой цепи и рыцарскую кольчугу. Сделав три глубоких поклона, граф произнес приветственную речь на французском и передал императору просьбу Главного капитула стать покровителем ордена. Павел поблагодарил посла за оказанную ему честь и … взяв дрожащими руками с парчовой подушки цепь с Мальтийским Крестом, надел ее на себя.

 Свершилось! Теперь у него на груди будет вечно сиять вожделенный восьмиконечный Мальтийский Крест.

 

Российский император Павел I

с Мальтийским Крестом на груди

 Павел с радостью включился в необычайно притягательную для него игру Мальтийских рыцарей и часто участвовал в их средневековых ритуалах в бывшем дворце графа Воронцова на Садовой. А в ноябре 1798-го, после того, как по пути в Египет Наполеон высадился на Мальте и выгнал рыцарей с острова, Главный капитул нашел прибежище в России, и российский император был провозглашен 70-м Великим Магистром ордена.

 Теперь Павел часто встречался с Рыцарем Справедливости Дерибасом. Теперь он видел в Дерибасе не чужестранца - любовника своей матери, не юношу, отнимавшего у него когда-то материнскую любовь, но благородного рыцаря Мальтийского ордена, овеянного славой боев с неверными. Он мог часами слушать его рассказы о морских сражениях, об осаде вражеских крепостей, о блистательных победах и непереносимых поражениях, о жизни и смерти. Он осыпал своего нового друга милостями и, в конце концов, 8 мая 1799-го, пожаловал ему чин полного адмирала.

 А как же заговор? Как же подготовка к убийству?

 Подготовка к убийству продвигалась медленно, или, можно сказать, совсем не продвигалась. И, самое удивительное, что именно Дерибас делал все возможное, чтобы запущенная им самим адская машина убийства застопорилась.

 А, впрочем, что же здесь удивительного?

 Ведь Дерибас был Рыцарем Справедливости, одним из главных обетов которого, кроме «безбрачия» и «бедности», был обет «послушания и подчинения».

 Мог ли Дерибас нарушить этот обет?

 Мог ли он поднять руку на Великого Магистра?

 Нет, и еще раз, нет! Убийство императора нужно было предотвратить. Великого Магистра нужно было спасти!

 И это должен был сделать он - Рыцарь Справедливости…

 Вот почему Дерибас делал все возможное, чтобы адская машина убийства застопорилась. Но это никак не устраивало заговорщиков, особенно молодых амбициозных генералов Панина и Палена. Дело осложнялось тем, что в заговоре был замешен английский посол сэр Уайтворт: в Лондоне не только знали о готовящемся убийстве, но и способствовали ему, снабжая заговорщиков золотом. И это еще не все: в убийстве императора, как оказалось, были заинтересованы масоны, давние друзья, возлагавшие на Павла большие надежды и разочарованные в своих ожиданиях.

 Убийство императора давно бы произошло, если бы …

 Если бы заговорщикам не мешал Дерибас.

 Между тем, император, как видно, узнал о заговоре. Но, будучи уверен, что все его нити в руках Рыцаря Справедливости, не опасался и даже позволял себе шутить. Известно, что 2 ноября 1800 года Павел, забавляясь, поинтересовался у Палена на утреннем докладе, известно ли ему, губернатору Петербурга, о существовании «заговора». Пален побелел, но, не утратив самообладания, отшутился. Однако дело явно шло к развязке – заговорщики были преданы, и преданы, скорее всего, Дерибасом

 К тому же, 12 ноября 1800 года Дерибас назначен был личным докладчиком императора по делам Адмиралтейства и мог входить к нему кабинет любое время. Так что судьба Дерибаса была решена.

 30 ноября 1800 года Дерибас внезапно … заболел.

 Вроде, ничего серьезного, так легкое недомогание, но…

 Но, через два дня, 2 декабря 1800 года в пятом часу утра этот 49-летний, полный сил человек скончался.

 Сегодня можно с уверенностью сказать - Дерибаса убили.

 Скорее всего, отравили: присланный Паленым его личный лекарь потчевал Дерибаса всякими микстурами, а сам граф двое суток не отходил от постели «больного друга».

 Итак, смертельная игра, затеянная Дерибасом, закончилась для него самого смертью.

 

 Одесса становится Одессой

 Дерибаса не стало. Одесса осиротела.

 И кто знает, как сложилась бы судьба нашего города, и наша собственная судьба, если бы 9 марта 1803 года в Одессу неожиданно не прибыл … градоначальник. Вот тебе раз!

 Но давайте уж все по порядку…

 Дерибаса не стало. И теперь ничто не мешало заговорщикам осуществить то, чудовищное, что было задумано когда-то оскорбленным Рыцарем Справедливости, и им же впоследствии с риском для собственной жизни, приостановлено.

 Около трех месяцев ушло на подготовку, и в темную ночь, с 11 на 12 марта 1801 года, российский император Павел I был убит.

 Часы пробили двенадцать, и с их последним ударом несколько самых близких Павлу людей вошли в его спальню в Михайловском замке и просто забили императора насмерть. По одной из версий, последний смертельный удар был нанесен ему тяжелой золотой табакеркой в висок, по другой - его придушили подушкой.

 Весть о кончине Павла принес его сыну и наследнику цесаревичу Александру под утро Никита Петрович Панин. В этот ранний час 23-летний наследник, знавший (или не знавший!) о готовящемся убийстве, почему-то не спал, и даже не готовился ко сну – сидел в одиночестве в своем кабинете и горько плакал. Панин не ожидал, видимо, увидеть такую картину, и позволил себе повысить голос на наследника: «Извольте править!»,- выкрикнул он фальцетом.

 Александр вытер слезы и стал «править». И правил в течение следующих 25 лет совсем неплохо. Воспитанный своей великой бабкой Александр I возобновил многие ее начинания, и в частности, принял решение ускорить строительство Одессы. С этой благой целью он назначил градоначальника - своего давнего знакомца, французского эмигранта, графа де Ришелье. (9)

 Что так? Неужели перевились все российские сановники (сегодня сказали бы «функционеры»), алчущие высоких назначений?

 Нет, конечно. Но Одесса – две тысячи километров от Петербурга, глухомань, бескультурье, ни балов, ни «маскератов», да и жалование не ахти…

 Кому захочется? Желающих не было…

 А Ришелье? Ну, это сегодня он выглядит таким блистательным и хрестоматийным – еще бы глава величайшего государства Европы – премьер-министр правительства короля Людовика XVIII!

 А тогда, в 1803-м? Безвестный камергер погибшего на эшафоте Людовика XVI, бежавший из истекающей кровью Франции.

 Да, конечно, аристократ, из очень древнего и знатного рода, потомок легендарного кардинала де Ришелье. Да, конечно, владелец огромного родового поместья и, наверное, очень богатый человек. Но все это там - во Франции.

 А здесь, в России? Ни родственников, ни друзей, ни крыши над головой – гол, как сокол. Хорошо еще, что молодой император Александр I, товарищ по службе в Кирасирском лейб-гвардии полку в Гатчине, предложил ему пост градоначальника.

 Он, конечно, слышал об этом городе-порте на Черном море.

 И с основателем его, покойным адмиралом Дерибасом, был знаком - служил под его началом в 1790-м под Измаилом. Так что, возможность стать градоначальником Одессы, в каком-то смысле, наследником Дерибаса. таила в себе некоторую привлекательность. И Ришелье поехал в Одессу.

 Нет, конечно, не так, как когда-то путешествовал Дерибас – в удобном спальном возке императрицы Екатерины, на собственных отличных лошадях, с огромным багажом, многочисленными слугами и преданными адъютантами. У Ришелье в те дни не было ни собственного экипажа, ни слуг, ни адъютантов. Он поехал один, с одним потрепанным чемоданчиком, на почтовых.

 Итак, 9 марта 1803 года, после долгого изнурительного пути, первый градоначальник города – Арман Эммануэль де Виньеро дю Плесси, граф де Шиньон, герцог де Ришелье - прибыл в Одессу.

 Непокорная каштановая шевелюра, черные, немного печальные глаза, благородный овал смуглого лица, нос с горбинкой, своенравный изгиб губ – он был красив, этот высокий 37-летний француз, в удивительно чистом русском языке которого так неожиданно звучало грассирующее «эр-р».

 Герцог де Ришелье

 В тот мартовский день, когда почтовая карета привезла Ришелье в Одессу и остановилась на покрытом толстым слоем грязи пустыре, считавшемся центральной площадью города, картина, представшая его глазам, поразила герцога. Круто сбегающий к морю голый скалистый обрыв, несколько сот жалких жилых строений и сооруженная наспех «от монарших щедрот» маленькая деревянная церквушка Николая Мирликийского … а дальше, на север, до самого горизонта – бескрайняя степь. Нет, не такой Ришелье представлял себе Одессу. Не такой она виделась ему в мечтах, в полудреме изнурительного пути под скрип колес раздолбанной почтовой кареты. Герцог был потрясен. Куда занесла его судьба?

 И тут, наверное, произошло чудо!

 В ту самую первую минуту, когда Ришелье, распахнув дверцу кареты, спрыгнул в жидкую грязь пустыря, это гиблое, на первый взгляд, место, покорило герцога. В ту самую первую минуту, когда глазам его явилась необозримая бирюзовая даль моря, а обласканного весенним солнцем лица коснулся ветер, напоенный ароматом степных трав, Ришелье полюбил это гиблое место. И, кажется, что именно в ту, самую первую, минуту он принял решение сделать это гиблое место «жемчужиной».

 Итак, 9 марта 1803 года герцог де Ришелье прибыл в Одессу.

 Пришлось начинать все с нуля, и, прежде всего, позаботиться о крыше над головой. Дюк, как фамильярно стали звать его одесситы (да и мы с детства привыкли так его называть), с большим трудом нашел себе хиленький одноэтажный домишко, который станет «дворцом градоначальника».

 Во «дворце», несмотря на малые его размеры, Ришелье жил не один. Здесь в пяти тесных комнатах разместились (не очень, правда, понятно, как?) несколько прибывших вскоре в Одессу иностранных послов, три адъютанта и выживший из ума глухой старик аббат Лабдан - воспитатель герцога, которого, Ришелье любил, как отца.

 Женщин не было в этом странном доме, точно так же, как не было их некогда в доме Дерибаса. Жена Ришелье, уродливая горбунья Розалина-Сабина де Рошешуар, с которой когда-то в 16 неполных лет он был обвенчан, жила в Париже, а связей с другими дамами (света и полусвета) у него, видимо, не было.

 Почему? История об этом деликатно умалчивает.

 Промолчим и мы.

 Все свое время Дюк отдавал городу, его жителям и многочисленным гостям – купцам и вояжерам, которые со всех концов стали стекаться в Одессу, когда слава об этом городе и его необыкновенном градоначальнике облетела Европу.

 Дюк был действительно необыкновенным человеком. День его был расписан до мелочей - по утрам он принимал посетителей, объезжал город и порт, заглядывал в острог, заходил в мелочные лавки, останавливал на улице прохожих и расспрашивал их о житье-бытье, а по вечерам сиживал в «кофейном заведении» и посещал вечеринки в частных домах. Иногда он и сам «давал балы и маскераты». В этом ему помогал неистощимый на выдумки один из его адъютантов, брат горбуньи-жены – граф Луи де Рошешуар.

 Но, самым главным делом его было, конечно, строительство города и порта. И вот уже по плану, начертанному мастерской рукой соратника Дерибаса военного инженера полковника Франца де Волана, проложены первые прямые широкие, открытые всем ветрам улицы – Дворянская и Гимназическая, та, которая будет названа Дерибасовской, и станет, по меткому выражению Жаботинского, «королевой всех улиц мира». И вот уже Тираспольская застроена зерновыми складами и хлебными магазинами, на Ремесленной поселились приглашенные из Германии немцы-ремесленники, а в окрестностях города, на землях, купленных Дюком у графа Потоцкого, основаны первые поселения немцев-колонистов – Гросс и Кляйн Либенталь.

 И вот уже на месте того самого пустыря, на котором когда-то остановилась привезшая Дюка в Одессу почтовая карета, красуется Соборная площадь – «Соборка» нашего детства. А вместо маленькой деревянной церквушки Николая Мирликийского, радует глаз красавец Преображенский собор. Насажены сады, устроена набережная (которая станет сначала Николаевским, а затем и нашим Приморским бульваром), построена гостиница, больница, коммерческая гимназия, «биржевая зала», благородный институт (который станет сначала Ришельевским лицеем, а впоследствии - Новороссийским университетом).

 И вот уже более 500 иностранных судов ежегодно бросают якоря в новом одесском порту. Они привозят в город невиданные заморские ткани, диковинные фрукты – апельсины, бананы, привозят кофе, табак, халву и рахат-лукум. И уходят нагруженные пшеницей, кожей и костью, мясом и рыбой, шерстью и солью.

 А в 1808-м из Парижа, Неаполя, Афин и Стамбула в Одессу прибыли иностранные послы. Как видно, те самые, которых Ришелье по доброте приютил в своем «роскошном дворце». А в 1809-м, в те дни, когда в городе еще не было ни приличных мостовых, ни фонарей, ни водопровода, Дюк выстроил для своих одесситов …театр. И не просто театр, а настоящий храм искусств – по проекту знаменитого петербургского архитектора – швейцарца Жана Тома де Томона. Певцов для этого храма, так же, как саженцы белой акации, Дюк выписал из Италии.

 С тех пор по весне весь город наш напоен ароматом белой акации, придающим особую прелесть звукам моцартовского «Дон Жуана», льющимися вечерами из оперного театра, как память об «устроителе города» байроновском Дон Жуане – Хосе де Рибасе.

 И под эти волшебные звуки Одесса становится Одессой.

 Той Одессой, в которой когда-нибудь родимся и мы. Той Одессой, которую мы любили и которую не в силах забыть.

 Прошло одиннадцать лет.

 И 27 сентября 1814 года Дюк покинул Одессу. По легенде более десяти тысяч одесситов «со слезами и воплями» провожали его экипаж до заставы.

 Одесситы любили Дюка. И было за что. Стоит только вспомнить, как в 1812-м он спасал жителей города от внезапно начавшейся чумы. Рискуя жизнью, он, вместе с выжившим из ума стариком аббатом Лабданом, появлялся в самых опасных местах, ухаживал за больными, помогал хоронить умерших, сжигал зараженные чумой дома. Вот как рассказывает об этом книга «Настоящее и прошлое Одессы», выпущенная к столетию города в 1894 году: «Герцог бывал всюду и везде. Страх был чужд ему. Он причастился и исповедался. Для него существовал теперь один только долг, и он исполнял его без колебаний… Ежедневно, ежечасно он клал душу «за други своя»…». (10)

 Дюк де Ришелье покинул Одессу и … остался в ней навсегда.

 Остался в легендах, остался в душах людей.

 На Приморском бульваре, у начала Бульварной лестницы, стоит бронзовый памятник Дюку, воздвигнутый на деньги, собранные одесситами. Лицо первого градоначальника обращено к морю, к гавани, в которую со всего света заходят корабли.

 

Памятник Дюку де Ришелье

Здесь, у Дюка, по утрам гуляют молодые матери с колясками, а по вечерам собирается молодежь.

 Одесситы не забывают Дюка. И немалую роль играет в этом память о его благородстве, его толерантности к одесситам – людям особой «нации» - конгломерату различных национальностей и различных вероисповеданий. Сам Ришелье был набожным католиком, но никому не мешал жить по своей вере и по своим обычаям – ни православным, ни мусульманам, ни иудеям…

 

 Одесса и евреи

 Евреи появились в Одессе в те давние времена, когда наш город еще был маленькой турецкой крепостью, которая называлась Гаджибей. Об этом свидетельствует почти стертая надпись на одном из камней кладбища, затерянного на диком обрыве Хаджибеевского лимана:

«Здесь спрятана (погребена) женщина набожная, г-жа Двося, дочь (слово стерто) рабби Абрама (слово стерто, вероятно, «скончалась») первого числа (слово стерто, вероятно, «месяца») Адар 5530 года (от сотворения мира, то есть где-то в марте 1770 года)».

 И далее, на древнем языке иврит:

«Да будет душа ее присоединена к сонму вечно живущих».

 По ревизии 1795 года в Одессе было уже «150 евреев мужска и 96 женско пола», и тогда же здесь была основана первая синагога.

 Евреям было хорошо в Одессе – здесь им, в отличие от многих мест на земле, даже были рады. Вначале «устроитель города» Дерибас, видимо, не забывая о своих еврейских корнях, делал все возможное для того, чтобы привлечь еврейских купцов в город. Затем Ришелье. А в дальнейшем и его приемники. (11)

 К средине XIX века в Одессе была уже многочисленная и богатая еврейская община. Из 400 тысяч жителей нового города около 125 тысяч составляли евреи, и они продолжали стекаться сюда из еврейских местечек Прибалтики, Украины, Молдавии.

 Удивительно, но это соотношение еврейских и не еврейских жителей города (около 30% всего населения!) сохранится на многие годы – до Второй Мировой войны.

 Молодая еврейская община Одессы существенно отличалась от старых общин традиционных еврейских центров, тех самых, откуда, собственно, и прибывали евреи. Это касалось и внешнего вида, и языка, и образа жизни, и, может быть, самого главного, соблюдения религиозных обрядов. Многонациональный характер города, интенсивность его светской жизни с явно выраженной торговой спецификой города-порта, несомненно оказывал влияние на новоприбывших, стремящихся преуспеть в новом для них мире.

 На этом фоне роль религии в их жизни ослабевала. И, несмотря на то, что в 1841 году в дополнение к существовавшей в городе синагоге, богатые евреи построили еще одну - великолепную Бродскую, молиться туда ходили в основном по праздникам. Известен даже случай, когда в один из темных осенних вечеров несколько горячих одесских парней побили городского раввина Берниша бен Исраэля Ушера - за то, что он, по их мнению, требовал слишком строго соблюдения религиозных обрядов. (12)

 Вместо традиционной черной одежды, одесские евреи носили одежду европейского покроя, брили бороды и общались между собой чаще на русском языке, чем на «идиш». Древнего языка «иврит» они почти не знали, и даже проповеди в Бродской синагоге читались на немецком или русском, а служба, вопреки традициям, сопровождалась органной музыкой.

 Одесские евреи, как, впрочем, и все одесситы были вообще, большими любителями музыки. Они учили музыке своих детей и часто посещали оперный театр, где, вопреки религиозному запрету, слушали пение женщин, и, выражая громкими выкриками свое восхищение, мешали и певцам и публике.

 И нечего удивляться, что религиозные евреи из традиционных еврейских центров, приезжавшие «по торговым делам» Одессу, поражались существовавшему там «разврату» и говорили, что «на сорок верст вокруг Одессы полыхает геенна огненная».

 За несколько лет до того, как переселиться в Одессу и, естественно, полюбить этот город, Менднле Мойхер-Сфорим писал:
«Ничего не скажешь, Одесса, конечно, город красивый. Жаль только, что людей здесь нет! Посуди сам, можно ли здешних жителей назвать людьми?.. Ты взгляни только, как на бульваре мужчины ходят с бабенками под руку! Ведь это же срам!

 Евреи бреют бороду, женщины не носят париков…Нет, если говорят, что на сорок верст вокруг Одессы полыхает геенна огненная, значит так оно и есть…».

 Но одесские евреи мало внимания обращали на эти старомодные, с их точки зрения, обвинения. Они наслаждались не только музыкой, они вообще наслаждались жизнью. Летними вечерами они дефилировали по Дерибасовской и Николаевскому бульвару, много времени проводили в кафе и кондитерских за приятной беседой, покуривая, несмотря на субботу, и, в зависимости от сезона, то прихлебывая ароматный турецкий кофе, то тая вместе с божественным одесским мороженым, на котором Антоша Чехонте когда-то «проел половину своего состояния». И сидящий за мраморным столиком кафе Фанкони известный в Одессе врач Иосиф Тырмос, чистокровный еврей, внешне ничем не отличался от сидящего за тем же столиком его лучшего друга – авиатора Василия Хиони, чистокровного грека.

 

Кафе Фанкони
(Ефим Ладыженский.
Одесса, начало ХХ века)

И в этом было еще одно важное отличие еврейской общины Одессы: она была неразрывно связана с нееврейским обществом города - в первую очередь, конечно, экономически, но что еще более существенно, социально. Евреи Одессы никогда не жили, как это было обычно в те времена, в обособленных районах, так называемых, гетто. Они были рассеяны по всему городу, и их ближайшими соседями часто бывали люди другой веры. Евреи встречались с не евреями и в домашней обстановке, и в общественных местах – в кафе, на бульваре, в театре и на базарах. Они танцевали вместе на очень любимых ими балах и «маскератах» и даже заводили межнациональные любовные интрижки.

 Еврейская больница на Молдаванке принимала на лечение бесплатно всех жителей города без различия национальности. Еврейский сиротский дом на Базарной давал пристанище всем несчастным детям. А еврейская благотворительная столовая на той же Базарной отпускала обеды по символической цене в пять копеек всем голодным.

 Казалось, что в этом благословенном городе, где витал еще благородный дух Дерибаса и Ришелье, в городе, где, вроде бы, так прекрасно уживались люди всех национальностей и вероисповеданий, нет, и не может быть ненависти к евреям.

 Но так только казалось. И именно в Одессе в 1821 году разразился первый в России еврейский погром. И не важно, что послужило его причиной - слухи об участии евреев в убийстве греческого патриарха Григория V в Константинополе, или конкуренция между еврейскими и греческими лавочниками в Одессе. Важно то, что в этом грязном деле, кроме прибывших из Константинополя моряков, участвовали и коренные одесситы – «добрые соседи» евреев. Те самые люди, которые многие годы жили бок о бок с евреями в знаменитых одесских двориках. Те самые люди, которых бесплатно лечили еврейские врачи в Еврейской больнице. Те самые люди, которые получали бесплатные обеды в столовой на Базарной.

 Погром 1821-го стал предвестником многих еврейских погромов, погрома 1859-го, 1871-го. 1881-го и, наконец, предвестником массовых убийств 1941-го, совершенных в те дни, когда наша Одесса стала «Городом Антонеску» - уже в другом столетии, другими варварами, но с помощью тех же «добрых соседей».

 Да, в Одессе, бывшей, или, скорее, казавшейся надежной пристанью для евреев, не раз и не два бывали погромы. И, вместе с тем, в XIX-м и даже частично в XX-м веке евреи продолжали стремиться в этот благословенный город, в эту «геенну огненную».

 Так в середине XIX-го ветер истории занес в Одессу прадедов авторов этой книги. И нелегкая судьба четырех поколений этих двух еврейских семей, как две капли соленой морской воды, каждая из которых - микрокосм, повторяющий суть бурных вод мирового океана – повторила нелегкую судьбу евреев Одессы.

 Столетняя история этих двух еврейских семей – это страничка истории евреев Одессы.

[Edward_Von_Shultz]

На Молдаванке музыка играет …

 После поражения России в Крымской войне Бессарабия, бывшая ранее частью Российской империи, в соответствии с Парижским трактатом от 18 марта 1856-го, отошла к подвластным Османской империи Румынским княжествам.(13)

 И началось. Каких только бед, каких напастей не пришлось пережить живущим в этих краях евреям: и особым налогом их облагали, и недвижимое имущество не разрешали приобретать. Травля, погромы, депортации – жизнь стала невыносимой.

 В то же время в России, после восшествия на престол императора Александра II, казалось, повеяли новые ветры. Реформы просвещенного императора, касавшиеся многих сфер российской действительности – политики, экономики, армии – не обошли стороной и евреев. В августе 1856-го был отменен драконовский закон о кантонистах, все менее жесткой становилась «черта оседлости», евреи получили право приобретения собственности и допуск к ранее закрытым для них областям экономической и культурной жизни государства. Слухи о «сладкой жизни» евреев России достигли Бессарабии, и местные евреи стали собираться в дорогу. Не в первый раз за свою тысячелетнюю историю они покидали насиженные места и отправлялись за тридевять земель искать «свое еврейское счастье».

 Так было и на этот раз. Продав за бесценок какое-никакое свое имущество, евреи погрузили узлы на запряженные маленькими мохнатыми лошаденками каруцы, посадили на них детишек, привязали коров и отправились в Одессу, где, как они искренне верили, их ждет спокойная и сытая жизнь.

 Несколько суток и более ста километров опасного пути по глубокой грязи изрытого рытвинами старого Бессарабского тракта, и вот, наконец, они подъезжают к Одессе.

 Но тут неожиданность: застава для них закрыта.

 Нет, конечно, городские власти как будто бы были рады переселенцам – новому городу не хватало рабочих рук. Но огромный поток бессарабских евреев испугал одесситов.

 Ну, подумайте сами! На элегантных улицах Одессы, на ее площадях и обсаженных белой акацией бульварах, где по проектам Францисско Боффо уже возведена Биржа, и Воронцовский дворец, где гордо красуется памятник Дюку де Ришелье, Преображенский собор, и Оперный театр, где по вечерам дефилирует нарядная публика, - встали облепленные грязью бессарабские каруцы?

 Трещат разложенные на синих базальтовых плитах костры, ржут лошади, мычат коровы, плачут давно не мытые дети. Шум, гам, запах кипящего в котлах варева, запах навоза.

 Нет, и еще раз нет! Этого нельзя было допустить.

 Бессарабских евреев не пустили в город. Уставшие от изнурительного пути переселенцы расположились за городской чертой, у заставы. Сначала временно, а затем и насовсем.(14)

 Территория эта была, на самом деле, вполне пригодна для жизни.

 Она представляла собой огромную, богатую родниковой водой низину – пологий участок длиннющего оврага, так называемую Водяную балку. С годами эту балку стали называть Молдаванка.

 Молдаванка почти с первого дня ее возникновения стала каким-то цельным самобытным миром. Красочный многонациональный конгломерат ее жителей, их легкий нрав, веротерпимость, добросердечность и не всегда законные занятия, придавали ей особую прелесть, какой-то особый аромат.

 Молдаванка, пожалуй, была больше Одессой, чем сама Одесса.

 Одесские аристократы – всякие разные снобы с Дерибасовской и Дворянской - смотрели на Молдаванку свысока, и в то же время, гордились ею. И если Одесса прославила Молдаванку, то Молдаванка еще в большей степени прославила Одессу.

 «Одесские рассказы» Бабеля, воспевшие экзотику Молдаванки, переведены на многие иностранные языки и вот уже около ста лет их читают во всем мире.

 Но почему, спросите вы, мы уделили так много времени рассказу о Молдаванке?

 А вот почему – одним из первых бессарабских переселенцев, прибывших в средине XIX века в Одессу, и поселившихся на Молдаванке был Мордехай Бошняк – прадед мальчика Янкале.

 Мордехай поселился на Молдаванке. И не где-нибудь, а у самой городской черты - на Прохоровской. И дом построил он для своей семьи по проекту самого Францисско Боффо. Да, да, того самого, по проектам которого был выстроен весь центр Одессы.

 Дом Мордехая Бошняка.

 Прохоровская № 11, Одесса, 2006

 Сегодня дом Мордехая выглядит не очень презентабельно. Но по тем временам это было прекрасное сооружение с приподнятым аттиком, украшенными классическими карнизами окнами, массивными деревянными воротами, - мало чем отличавшееся от «роскошного дворца» Дюка де Решилье.

 Старая адресная книга «Вся Одесса» сохранила имена давно ушедших в мир иной домовладельцев Молдаванки, и среди них Мордехай:
«Бошняк Морд. [Мордехай] Мовш. [Мовшевич]

 Прохоровская 11; дмвл. [домовладелец]».

 

Страничка из адресной книги.

Одесса, 1913

 Мордехай был, как видно, состоятельным человеком – вскоре после приезда он открыл магазин флотской одежды, но не Молдаванке, как можно было предположить, а на Военном спуске.

 Уже замощенный привезенной из Италии брусчаткой, Военный спуск был в те годы главной транспортной артерией города, соединявшей его центральный рынок Привоз с Практической гаванью порта. Здесь, в этом новом одесском порту, уже развевались флаги со всех концов земли, и с утра до вечера кипела работа: натужно скрипели лебедки, звенели цепи, звучали зычные морские команды - «Вир-р-а!! Май-на!!» - и виртуозная ругань морского люда. К вечеру затихал порт, и весь этот так виртуозно ругавшийся морской люд, жаждущий развлечений, выплескивался на манящий яркими огнями Военный спуск.

 

Военный спуск, Одесса, XIX век.

 Здесь, на Военном спуске, было бесчисленное множество всяких погребков, кабачков и обжорок, где можно было угоститься жаренными на оливковом масле бычками и упиться до потери сознания молодым бессарабским вином. Бесчисленное множество всяких сомнительных «меблирашек» и даже вполне официальных публичных домов, где дорогих гостей приветливо встречали доступные женщины. Бесчисленное множество всяких магазинов и магазинчиков, лавок и лавочек, где можно было не только купить все на свете - от якорный цепей до ленточек для матросских бескозырок, но и продать абсолютно все - от краденного брильянтового колье до грязной матросской тельняшки. (15)

 Матросскому люду здесь было раздолье. Но и богатые господа с Дерибасовской не гнушались – ни здешними развлечениями, ни здешними магазинами, заваленными дешевыми привозными («импортными», как сказали бы сегодня!) товарами.

 Удивительно, но большинство хозяев всех этих заведений были евреи: корабельные маклеры – Абрам Грагеров, Натан Розенфельд и Яков Розенблит; торговцы корабельными принадлежностями – Маргулис, Израильсон и Лехтцинд; торговцы готовым платьем – Гессель-Лейб Брустейн, Александр Хаймович, Мендель Барченко и Исаак Цукерман; хозяин съестной лавки - Шмуэль Фридман…

 В эту пеструю мозаику легко вписался Мордехай Бошняк.

 Магазин его процветал, хотя окружение было несколько, скажем, «экзотическим». В том самом доме № 4, где помещался его магазин, располагались и меблирашки пани Барбары Заржицкой. А в соседнем доме № 2, принадлежащем мадам Хае Шварцер, за балконами под полосатыми маркизами шумели портовые кабачки, и соблюдали «достойную» тишину комнаты для свиданий.

 Весело! Но это Военный спуск.

 Это Одесса средины XIX -го.

 «Экзотика» немало способствовала процветанию всех заведений Военного спуска и, в частности, процветанию магазина флотской одежды Мордехая Бошняка.

 Шли годы. Подрастали сыновья – Иосиф, Рафаил, Давид.

 И вот уже старшему Иосифу пришло время жениться. И невеста сыскалась ему – умница красавица, рыжеволосая и синеглазая, 17-летняя мейделе по имени Слува, дочь давнего делового партнера – Мили Тандета. Мастерская Тандета пошивала ту самую флотскую одежду, которую продавал Бошняк, и помещалась она тут же на Военном спуске, в двухэтажном доме, принадлежавшем некогда князю Гагарину, а затем перекупленному у него евреем Зонштейном.

 Пробил час, и Слува Тандет вышла замуж за Иосифа Бошняка.

 Свадьбу сыграли знатную. Настоящую. Еврейскую.

 Вот уж играла музыка на Молдаванке!

 

 Конец «Вороней слободки»

 Молодых поселили здесь же, на Прохоровской 11, благо места хватало и в самом доме, и в пристроенных к нему во дворе трехэтажных доходных флигелях.

 Жили счастливо. Пошли дети: сначала дочери – Циля, Фаня и Аня, а потом и сынок, названный в честь деда Тандета - Милей.

 И все бы хорошо. Но грянула революция - в 1920-м в Одессу вошли красные, и кончилась веселая жизнь Военного спуска, разгромили его, как «Воронью слободку». Только перья летели из пуховых перин пани Барбары Заржицкой, да весенний ветер гнал по брусчатке мостовой обрывки полосатых балконных маркиз мадам Хаи Шварцер.

 Кануло в пропасть имущество Мордехая Бошняка – все его магазины - и на Военном спуске, и на Александровском проспекте, и на Толкучем рынке. Самого Мордехая к тому времени, уже не было в живых, а взрослые сыновья его - Иосиф, Рафаил и Давид сразу же были арестованы и сгинули в «Доме на Маразлиевской», где твердокаменные чекисты «выбивали» из бывших купцов и бывших домовладельцев сведения о якобы спрятанном ими золоте.

 Слува осталась одна, без средств к существованию. Дом на Прохоровской национализировали, а ее с четырьмя детьми поселили во флигеле, в небольшой двухкомнатной квартирке на втором этаже. Теперь никто и не вспоминал, кому когда-то принадлежал этот дом. И только дворник Прокоша, много лет проработавший у Бошняков и исправно получавший на праздники свой рубль на водку, завидев Слуву, сдергивал с головы картуз и подобострастно кланялся.

 И потянулись годы. Как прожила их Слува – один Бог знает.

 Настал 1930-й. Одессу трудно было узнать: Разруха. Голод.

 Старшая дочь Слувы, Циля, ничем не может помочь семье – она еще в детстве переболела полимиелитом и почти не может передвигаться. Младшая – Анечка, хоть и окончила гимназию с золотой медалью, все никак не может определиться в жизни. А сын Миля еще подросток. Вся надежда на среднюю дочку – Фанечку. А у той, как раз что-то не заладилось в семейной жизни, и она на сносях вернулась домой к матери.

 Здесь, на Прохоровской 11, в старом доме Мордехая Бошняка, 3 ноября 1930 года Фаня родила сына – Янкале.

 Рождение мальчика – такое радостное событие для маленькой семьи, ухудшило ее и без того трудное положение. Фане пришлось бросить учебу в Медицинском институте и устроиться секретарем-машинисткой в Еврейскую больницу на Госпитальной. Но зарплата ее была ничтожной, и Слува в отчаянье, приняла трудное для себя решение: отправить младшую дочь Анечку за границу - в далекий город Харбин. Там, в Харбине, у нее был родной человек – старший брат ее Барух – сын покойного Мили Тандета с Военного спуска.

 Как и почему Барух оказался в Харбине – это отдельная длинная история, не имеющая прямого отношения к нашему рассказу. Но устроен он был хорошо, владел, как когда-то в Одессе отец его магазином готового платья, и Слува была уверена, что он поможет ее девочке. Не чужой ведь!

 На пространное письмо с просьбой о помощи, Барух ответил коротко: «Присылай девчонку…». И Анечку собрали в дорогу.

 Плакала Слува. Плакали сестры. И только маленький Янкале весело гугукал.

 А в Харбине…

 А в Харбине все сложилось не так, как виделось, как мечталось. Много горя пришлось хлебнуть избалованной одесской гимназисточке. И, в конце концов, она вынуждена была согласиться на брак с богатым вдовцом годившемся ей в отцы. Муж, правда, оказался человеком хорошим, он по-отечески любил Анечку. А она, после всех перенесенных испытаний, чувствовала себя Синдереллой, попавшей из кухни во дворец.

 Анечка Бошняк.

 Харбин, 1936

 Но сказка длилась не долго. В 1935-м советское правительство продает КВЖД и возвращает ее служащих в Союз. Вместе с ними подлежат эвакуации из Харбина и все советские подданные.

 Счастливые «харбинцы», как теперь стали их называть, поехали домой – на Родину! Весело, с песнями, на особом поезде, украшенном флагами и снабженном несколькими багажными вагонами для нажитого ими добра.

 Но… как только этот особый поезд пересек советскую границу, веселье кончилось: багажные вагоны отцепили, добро конфисковали, а «харбинцев» объявили японскими шпионами и арестовали. Все они, за малым исключением, погибли.

 Анечка, как советская подданная, тоже подлежала эвакуации.

 И она, испуганная возможной вечной разлукой с родными, решает покинуть мужа и вернуться в Одессу. Но почему-то тем, удобным, на первый взгляд, поездом «харбинцев», Анечка не поехала. Муж проводил ее до Владивостока, а там она со всем своим багажом села на пароход, следовавший в Одессу.

 И это было, наверное, счастьем. Иначе не видать бы ей ни матери, ни сестер, ни маленького племянника Янкале.

 Анечка добралась до Одессы.

 Но какая это была Одесса?

 На дворе был кровавый 1937-й.

 И в родном ее городе правил бал Большой террор.

 

 Сталинские «националы»

 Начальной точкой Большого террора можно условно считать тот роковой день, когда Сталин спустил с цепи Николая Ежова. (16)

 Теплым осенним вечером, 25 сентября 1936 года, вождь, отдыхавший в Сочи, отправил Молотову, остававшемуся в Москве «на хозяйстве», телеграмму: «…Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначить т. Ежова на пост наркомвнудела…».

 Ежов был назначен, и… началась «Ежовщина».

 Не следует, впрочем, забывать, что Ежов, при всем нашем к нему отвращении, был всего лишь марионеткой - исполнителем воли властителя. История знает немало кровавых властителей. Взять хотя бы царя Ирода, правившего Иудеей в 4 веке до н. э. Но даже Ирод, убивший жену свою Мариамну и собственных сыновей, кажется жалким дилетантом по сравнению со Сталиным. Террор, развязанный Сталиным в 1937-м, по своей беспредельной жестокости, по своему цинизму, превзошел даже злодеяния Ирода.

 Нет, мы, конечно, не станем здесь говорить обо всех преступлениях, совершенных во время Большого террора.

 Вспомним только одну особую акцию, направленную против так называемых «националов». И вспомним лишь потому, что эта акция прямо касается трагической судьбы наших родных и нашей личной трагической судьбы.

 «Националами», с подачи Сталина, стали называть всех людей нерусской национальности, включая тех, кто многие годы жил в России, любил Россию и был человеком русской культуры.

 «Харбинцев» тоже считали «националами», хотя они представляли собой не «национальность» в общепринятом смысле этого слова, а некую «общность» людей, живших в силу различных причин и обстоятельств какое-то время за границей - в Харбине.

 «Национальная акция» была задумана широко. Сегодня уже рассекречены документы, в которых определены целевые группы репрессируемых «националов», «лимиты» репрессий по каждой группе и даты начала репрессий по группам и по географическим регионам. Для каждой целевой группы были установлены «преступления», которые следовало инкриминировать ее членам, и стандартные меры наказания за каждое такое «преступление». «Националы» обычно обвинялись в связи с разведкой страны их базовой национальности, в шпионаже, в терроре против Страны Советов и в антисоветской агитации. А мера наказания ограничивалась двумя основными категориями: 1-я категория – расстрел, 2-я – лишение свободы на 10 лет. Дела «националов» в суды не передавались, а решались особыми тройками НКВД, без участия обвиняемых и бесполезных в данном случае адвокатов. Решение «тройки», принятое за 10-15 минут, обжалованию не подлежало и приводилось в исполнение немедленно.

 За 15 месяцев проведения «национальной акции», с 25 августа 1937-го до 15 ноября 1938-го, было осуждено 335513 «националов», большая часть из них – 247157 - расстреляны.

 Почему Сталин взялся за «националов»? Почему объявил их всех без исключения виновными в шпионаже, терроризме, антисоветской агитации? Почему приказал расстреливать?

 У историков на этот счет есть различные версии. И откровенно смехотворные, как, например, «психическая неполноценность вождя», и, более близкие к истине, как необходимость «перманентной чистки» - главного условия жизнеспособности советского режима. По этой последней версии, целью акции против «националов» являлось создание атмосферы страха, подавляющей любое инакомыслие. Когда репрессии осуществляются непрерывно, а жертвы выбираются произвольно, чуть ли не по «таблице случайных чисел», ни один человек не может быть уверен в своей неприкосновенности, и это каким-то непостижимым образом, укрепляет единоличную власть вождя.

 Правда, в случае «националов» случайной выборки не было.

 «Националы» уничтожались все - до единого, тотально.

 Начальник 3 отдела УНКВД по Москве и Московской области товарищ Постель, принимавший участие в акции, а впоследствии и сам арестованный и расстрелянный, показал на допросе: «Арестовывали и расстреливали целыми семьями, в числе которых шли совершенно неграмотные женщины, несовершеннолетние и даже беременные, их всех, как шпионов, подводили под расстрел…только потому, что они «националы»».

 И тут на ум приходит знаменитый гитлеровский эвфемизм: «очистка». Да, да, именно «очистка».

 «Очистка» русского народа от всякой иностранной «нечестии».

 Сталин уже «очищал» страну от купцов и домовладельцев, от дворян и священников, от «кулаков» и «подкулачников», от бывших белых офицеров и бывших полицейских. Теперь пришла очередь «националов».

 Первый, подписанный Ежовым приказ по «националам» за номером 00439, вышел 25 июля 1937 года. Он обязывал местные органы НКВД, в соответствии со спущенными им «лимитами», в 5-дневный срок арестовать всех германских подданных, в том числе и политических эмигрантов. По этому приказу было осуждено 30 608 человек, их которых более 80% - 24 858 - были расстреляны.

 Прошло около месяца, и 11 августа 1937-го вышел второй приказ, под номером 00485, предписывающий начать операцию против поляков, и в течение 3-х месяцев было арестовано и осуждено 139 835 поляков.

 А дальше настал черед и всех остальных: латышей и греков, румын и финнов, норвежцев, эстонцев, литовцев, персов, мингрелов, японцев, корейцев, китайцев…

 Каждая национальность в свое время, по своему приказу. Евреи, кстати, отдельной национальностью не считались, по их поводу никакого специального приказа не было. Они входили в состав (и иной раз весьма существенно!) каждой из национальностей – польские евреи, немецкие евреи, греческие евреи. Особенно тяжелое положение было в Одессе, поскольку здесь почти в каждой еврейской семье были родственники или друзья за границей, и каждый еврей мог быть объявлен польским, немецким, греческим и, даже, японским шпионом. Этим объяснялось и то, что «лимиты» по «националам» в Одессе были особенно велики.

 Приказ о «харбинцах» под номером 00593 вышел 20 сентября 1937 года, и в течение нескольких месяцев после этого были выявлены и арестованы все разъехавшиеся по стране «реэмигранты харбинцы». «Все» - именно так требовал приказ!

 Арестовано было 46 317 человек, из них расстреляно - 30 992 .

 Усиленно искали «харбинцев» и в Одессе. Каждую ночь по городу, сновали «черные вороны», увозя в подвалы «Дома на Маразлиевской», где когда-то помещалось ЧК, а теперь гнездилось НКВД, удивленных людей. Все они очень скоро, не переставая удивляться, признают себя и японскими шпионами, и членами террористических организаций, и даже диверсантами. И напишут признательные показания и назовут «сообщников» - не смогут выдержать «физические воздействия», введенные с 1937 года в практику НКВД. Дела их будут рассмотрены «тройкой», и большая часть из них будет приговорена к расстрелу. «Лимиты» на расстрел – 70-80 и даже 90% - устанавливал сам Сталин. Александр Яковлев, председатель Центральной комиссии по пересмотру дел осужденных по политическим статьям, приводит написанную рукой Сталина записку, по которой Красноярскому краю был установлен даже дополнительный лимит на расстрел: «Дать дополнительно Красноярскому краю 6 600 человек «лимита» по 1-й категории. За И. Ст. В. Мол.».

 И люди стали исчезать. Просто исчезать. Вчера человек еще был на работе, шутил с сослуживцами, слушал музыку в Оперном театре, встречался с друзьями на бульваре, а сегодня его уже нет, и сослуживцы, друзья и соседи даже бояться спросить о нем.

 Слува Бошняк разумеется не знала о выходе приказа по «харбинцам». Но то, что многие из знакомых дочери по Харбину арестованы, наверняка знала: Одесса – «королева слухов» и слухи здесь всегда распространялись молниеносно. Знала она и то, что семьи реэмигрантов, если они по какой-то причине не были арестованы, высылались в Сибирь, а дети отправлялись в детские дома особого режима.

 Опасность нависла над маленькой семьей. И Слува снова принимает решение: Анечка должна бежать.

 Уехать. Туда, где ее никто не знает. Где нет дворника, нет соседей, которые, прилипнув к окнам, видели ее триумфальный приезд из Харбина с горой чемоданов и огромным, окованным железом китайским сундуком.

 И снова Анечку собирают в дорогу. И снова плачет старая Слува.

 И снова: «Поезжай с Богом, моя девочка. Даст Бог, весь этот кошмар кончиться и мы снова будем вместе…».

 Но, кошмар не кончился.

 После отъезда Анечки в Москву (как объяснили соседям, для продолжения образования), страх «разоблачения» не покинул Слуву. И сама она, и дочери ее Фаня и Циля, и даже внук Янкале, бывшие раннее «до 17-го года», семьей купца и домовладельца, стали теперь еще и семьей «реэмигрантки». И одно только слово сварливого соседа или донос дворника мог решить их судьбу.

 Этот постоянный страх наложит отпечаток на всю их дальнейшую жизнь и сыграет роковую роль в те дни, когда в город придет война.

 

 26 июня 1941 года, Одесса – Молдаванка

 Вспоминает Янкале.

 

 Откуда я взялся

 Когда в Одессу пришла война, мне было десять лет.

 Жили мы тогда на Молдаванке, можно сказать даже в самом сердце Молдаванки – в доме, который стоит как раз напротив Пожарной команды – на углу Прохоровской и Костецкой. Дом этот когда-то принадлежал моему деду, а еще раньше моему прадеду.

 Прадед – Мордехай Бошняк был купцом какой-то гильдии и у него, как в сказке, было три сына – Иосиф, Рафаил и Давид.

 Старший сын его Иосиф станет когда-нибудь моим дедушкой, а жена его Слува – моей бабушкой.

 Дом на Прохоровской был огромным. Он был построен квадратом и состоял из нескольких флигелей - двух трехэтажных и двух одноэтажных. В трехэтажных жили родственники и жильцы - я по памяти насчитал шестнадцать квартир, но, возможно, их было и больше. А в одноэтажных была пекарня и магазины. Внутри дома был большой двор с деревянными воротами, окрашенными в бордовый цвет.

 Советская власть наш дом забрала, оставив нам только маленькую квартирку во флигеле на втором этаже. Но и после того, как пропало все наше имущество, нас продолжали считать домовладельцами, и я помню, как наш дворник Прокоша, встретив бабушку, снимал картуз, кланялся и уважительно говорил: «Добрый день, мадам Бошняк!».

 В этом доме на Прохоровской, принадлежавшем еще моему прадеду, я родился. И я мог бы начать рассказ о себе словами великого одессита Исаака Бабеля: «Я родился в Одессе, на Молдаванке …», и продолжить словами еще одного одессита Леонида Утесова: «… каждый хотел бы родиться в Одессе, но не всем это удается».

 Итак, я родился в Одессе, на Молдаванке.

 Больше всех моему рождению радовалась бабушка – я был ее первым внуком и, по ее словам, «будущее всей семьи и продолжатель еврейских традиций».

 Бабушка Слува с внуком Янкале.

 Одесса – Молдаванка, весна 1941

 На восьмой день моего рождения бабушка тайком от соседей привела из синагоги старого моэля, и по еврейской традиции мне сделали брит-миля. И имя дали мне по еврейской традиции: Яков-Иосиф.

 Яковом звали одного из моих дедов, отца моего папы – и в честь него мне дали имя Яков. А Иосифом звали еще одного моего деда, отца моей мамы - и в честь него мне дали имя Иосиф. Так я стал Яков-Иосиф. Два имени всю мою взрослую жизнь доставляли мне неприятности. По одним документам я был Яков-Иосиф, по другим – только Яков. Два имени вызывали недоумение и подозрительность, и я чувствовал себя неловко, как будто был в чем-то виноват.

 Бабушка Слува называла меня ласково «Янкале».

 И, конечно, не ведала, напевая над моей кроваткой: «Шлуф, майн Янкале, шлуф…», какая судьба уготована ее внуку, какая судьба уготована ей самой и ее дочерям, какая страшная судьба уготована всем евреям Одессы.

 Мальчишки из нашего двора звали меня «Янкель-Дудль», и, завидев меня, начинали орать: «Янкель-Дудль скушал штрудель!». Я очень обижался на эту дразнилку, но штрудель, сладкий пирог из слоеного теста с изюмом и орехами, действительно любил. Жаль только, что бабушка пекла его редко – только на праздники. Много вкусных вещей готовила бабушка на еврейские праздники.

 Песах… Бабушка приходит из синагоги. Вся семья садится за накрытый белой скатертью большой стол. На столе кошерная посуда. Ярко горят свечи. Все выглядит празднично – и стол, и одежда, и лица моих родных.

 Я сижу за столом вместе со всеми на маленькой подушечке, которую положили на стул, чтобы мне было повыше. Рядом бабушка. На руках у нее Зоенька – дочка дяди Мили. Она на два года младше меня. Нам весело, мы гримасничаем и хохочем. Зоеньки давно уже нет в живых. Ей было всего восемь, когда она погибла вместе со всеми евреями в 1941-м. Но пока нам весело – у нас праздник.

 Я очень люблю праздники, и мне вспоминается еще один.

 Однажды летом бабушка сказала, что сегодня у нас праздник, потому что сегодня к нам приезжает Анечка.

 Анечка - дочка моей бабушки, младшая сестра моей мамы, а значит моя родная тетя, и я очень разволновался. Весь день я помогал бабушке печь штрудль и готовить для Анечки постель – сам таскал тяжеленные пуховые подушки.

 «Кик вус махт дер кляйнэр!» - «Посмотри, что творит этот малыш!», - смеясь, говорила бабушка моей маме.

 И вот, наконец, приехала Анечка. Молодая. Нарядная.

 Она приехала к нам из Харбина. Там, в Харбине, она жила с мужем в большом и красивом доме. У нее были даже, как у принцессы, слуги и две собаки – огромный серый дог и рыжий щенок боксер. Но Анечке было грустно во дворце, без нас. Она соскучилась по своей маме – бабушке Слуве – и очень хотела познакомиться со мной. Она ехала к нам долго, сначала на поезде, а потом на пароходе, и привезла много подарков: четырнадцать чемоданов, из толстой кожи, большущий, деревянный, с железными обручами, сундук и, самое главное, настоящий патефон с пластинками Лещенко .

 Теперь Анечка будет жить с нами. В честь ее приезда бабушка накрыла на стол, и я постарался сесть рядом с моей новой тетей. Что-то притягивало меня к ней – она такая красивая и от нее так вкусно пахнет.

 Бабушка наливает мне в тарелку бульон из курочки с блестящими желтыми монетками жира. На дне тарелки длиннющая белая лапша. Когда втягиваешь ее в рот, брызги летят во все стороны и слышно булькание.

 «Не тяни коня за хвост!»- говорит мне тетя Аня. От стыда я краснею, на глаза наворачиваются слезы.

 «Посмотри, ведь это так просто – набираешь в ложку немного бульона с лапшой, а затем губами сжимаешь ложку и все, что в ней находится. Понятно?».

 С тех пор, я никогда «не тяну коня за хвост». Многому из того, что должен знать одесский «интеллигентный» ребенок, научила меня тетя Аня. Много светлого внесла в наш дом. Но недолго пришлось нам пожить вместе. Вскоре я услышал новое слово: «ре-эми-грант-ка».

 Моя тетя Аня, оказывается, «реэмигрантка», и это, оказывается, очень опасно. Непонятно только, почему.

 И ей нужно уезжать. И все плачут. И бабушка говорит: «Фур..эн ким гызынт, майнэ таярэр кинд». И рассказывает соседям, что Анечка уезжает в Москву «продолжать образование».

 Анечка сложила свои вещи в маленький чемоданчик и уехала. Часть привезенных ею из Харбина нарядов бабушка продавала в театры – их можно было носить только на сцене. А в октябре 1941-го, когда в город вошли румыны, все харбинское добро и патефон с пластинками Лещенко разграбил наш дворник Прокоша вместе с соседями.

 В Москве моя тетя нашла пристанище у доброй старушки Марьи Долматовны, в маленькой полутемной комнатке, на первом этаже двухэтажного старого деревянного дома на Ново-Басманной улице, напротив сада имени Баумана. Они жили там вместе с белой козой много лет, и стала набожная русская женщина для Анечки родным человеком.

 Тускло светится лампадка под образами, пахнет котами, и Анечка, бывшая Синдерелла, сидя за маленьким столиком, дает приходящим ученикам уроки английского языка, чаще всего, бесплатно. И до самой смерти своей живет моя тетя в постоянном страхе, потому что она преступница - «реэмигрантка».

 А у нас, в Одессе, тем временем все шло своим чередом. Я все реже вспоминал тетю Анечку, потому что как-то сразу наступил 1938 год, и я пошел в первый класс, а после его окончания, в музыкальную школу, потому что, как считала бабушка, у меня был «абсолютный слух» и я должен был стать «великим музыкантом».

 В нашей семье, на самом деле, слух был у всех и все очень любили музыку. В большой комнате у нас стояло старинное бабушкино пианино - на нем часто играла моя мама и ее старшая сестра Циля. Они играли по нотам - Чайковского, Шуберта, Мендельсона. А мой дядя Миля играл по слуху – модные на Молдаванке песенки: «Мурка», «Гоп со смыком», «Бублички». Отец мой тоже любил музыку. Но он не играл на пианино, а крутил патефон, и, когда я приходил к нему в гости (он жил отдельно от нас), мы вместе слушали оперную музыку. Многие арии отец знал наизусть и пел их своим низким густым голосом.

 Лет в пять и я начал играть на пианино. Но вскоре мне это надоело, и я стал просить маму купить мне маленькую скрипочку, такую как у мальчишек из нашего двора. Мама сначала не хотела, но потом сдалась, купила мне скрипочку-четвертушку и повела на экзамен к Столярскому.

 В нашем доме все уважали Столярского. Бабушка называла его по имени отчеству - Петр Соломонович, и говорила, что он сын еврейского клейзмера и чтобы стать знаменитым я обязательно должен у него учиться.

 И вот наступил день, когда меня одели в новый бархатный черный костюмчик, завязали под воротничок белый бант, и я, вместе с мамой, отправился на экзамен. Мы поднялись на второй этаж консерватории, что напротив немецкой Кирхи, и устроились на стульях в большой комнате, перед залом, где проходил экзамен. Рядом с нами, сидели еще несколько нарядных мальчиков и девочек со своими мамами. Сидели мы долго. Я даже устал так долго тихо сидеть. Но тут подошла наша очередь, и я один без мамы вошел в зал…

 Справа от меня стоял огромный черный рояль, за которым на круглом стульчике сидел молодой парень, наверное, учитель, а прямо передо мной на возвышении за столом сидели другие учителя. Один из них, мне показалось, был этот самый бабушкин Столярский. Он был совсем не страшный – маленький, толстый, с круглой головой и круглыми очками. Посмотрел на меня, улыбнулся и спрашивает, вежливо так, как у взрослого: «Ну-с, молодой человек, ноты вы знаете?».

 «Знаю», - ответил я. «Сейчас посмотрим. Подойдите к роялю и отвернитесь». Я, подошел и отвернулся.

 «Дайте ему ноту!», - приказал Столярский тому, кто сидел за роялем, и я услышал ноту. Отгадать ее было совсем нетрудно – мы часто играли так дома с тетей Цилей.

 «Какая это нота?», - спросил Столярский.

 «Фа! Фа!», - радостно закричал я.

 «Правильно, мальчик. А теперь, какая?».

 «Си бемоль». «Хорошо. А аккорд можете отгадать?».

 «Могу!», - уже уверенно сказал я, и услышал аккорд: «Рэ фа диез ля». «Ну, молодец!».

 Потом учитель постучал по крышке рояля несколько раз и попросил меня повторить. Я повторил.

 «Очень хорошо, мальчик. Хватит!».

 Так я был принят в школу Столярского.

 Дома нас встретила бабушка: «Этот мальчик будет-таки знаменитым!».

 >

 В школе Столярского.

 Второй слева в последнем ряду – Янкале.

 В центре – профессор Столярский.

 Одесса, 1939

 Но предсказанию бабушки не суждено было сбыться.

 Переучиваться с пианино на скрипку, оказалось нелегко. От долгих упражнений болела левая рука, а от долгого стояния болели ноги. Однажды я даже залез под стол, и никакие уговоры не могли заставить меня вылезти и взять в руки ненавистную скрипку. Папа пригрозил мне ремнем. Но бабушка сказала: «Мы даф нышт уродован ребенка!».

 Так закончилась моя карьера «великого музыканта».

 А вскоре нам всем стало уже не до музыки.

 В Одессу пришла война.

 

 Карикатура на директора, или

 пешком в Одессу

 Неисповедимы пути Господни.

 Удивительны пути, веками приводившие евреев в Одессу.

 И всегда вызывает изумление, как глобальные, казалось бы, исторические события могут кардинально менять судьбу отдельного человека.

 Мы уже рассказали о том, как прадед Янкале – Мордехай Бошняк после вступления на престол императора Александра II, стал «одесситом». Теперь речь пойдет о маленькой Ролли, о том, как «одесситом» стал ее дед – Иосиф Тырмос.

 Начнем издалека.

 В 1874 году в столице Таврической губернии – Симферополе произошло событие, не имевшее, как будто бы, исторического значения: два учебных заведения – еврейская государственная школа и школа «Талмуд-Тора» решили объединиться. Целью этого объединения, инициированного лидерами еврейской общины, было повышение уровня образования еврейских детей, который, видимо, оставлял желать лучшего. (17)

 Решение правильное, но как его осуществить?

 В ту пору в небольшой еврейской общине Симферополя не было раввинов, обладавших необходимыми знаниями для осуществления такой реформы, и община обратились за помощью в известный центр еврейской учености - «Бейт Мидраш ми Вильно». Эта высшая раввинская семинария, основанная в 1847 году, готовила раввинов так называемого «нового типа» - сведущих не только в религиозных, но и во многих светских науках.

 Однако, как оказалось, найти раввина, согласного покинуть «Литовский Иерусалим» и отправиться на край света в какой-то Симферополь, было не просто. Несмотря на то, что прошло уже около 100 лет с тех пор, как Симферополь по воле губернатора Новороссии князя Потемкина стал столицей Таврической губернии, город все еще оставался глубокой провинцией.

 И все же, такой человек нашелся. Это был 25-летний раввин, недавно окончивший «Бейт Мидраш», Авраам Тырмос.

 Авраам был родом из Греции. А Симферополь, или, точнее, Симферополюс, был основан когда-то в древности греческими мореплавателями. Здесь многие все еще говорили по-гречески, а на главной площади все еще журчал фонтан в виде человеческого лица, сооруженный слепым от рождения греком Апостолом Ставропуло, который, как говорят, прозрел, омыв лицо целебной водой из бьющего в этом месте родника.

 И вот, как видно, учитывая «греческую сущность» этого города, рав Тырмос согласился отправиться в Симферополь. Хотя возможно, что «греческая сущность» здесь совершенно не причем, а был он, Авраам, как легендарный его соотечественник Одиссей, просто любителем приключений.

 От Вильно до Симферополя тысячи километров, и прежде чем пуститься в путь, Авраам решил заехать домой, в Афины, где не был уже много лет из-за мучительного разрыва с отцом.

 Отец Авраама – Иосиф Тырмос – известный афинский врач, жил в собственном доме, в самом центре города, неподалеку от Акрополя.

 Греческая медицина всегда занимала особое место в мире. Начало этому положил знаменитый Алкмеон Кроионский, который еще в VI веке до н. э. ввел понятие о здоровье, как о гармонии сил природы в человеческом организме. В роду праотца современной медицины, автора известной Клятвы Гиппократа, к моменту его рождения в 460 году до н.э., уже насчитывалось восемнадцать поколений врачей и акушерок. Врачи, как и скульпторы, в Афинах принадлежали к самой привилегированной части общества и были, в большинстве своем, очень богатыми людьми.

 Доктор Иосиф Тырмос тоже, видимо, был богатым человеком. И, как многие люди его круга, несмотря на иудейское происхождение, вел светский образ жизни. Он не носил традиционной еврейской одежды, не соблюдал субботу, не посещал синагогу. Словом не лишал себя удовольствий, которые в те времена предоставляли своим жителям Афины - белый, сверкающий на солнце своим вечным мрамором город.

 Жизнь улыбалась Иосифу.

 И лишь одно омрачало ее – старший любимый сын Авраам.

 Аврааму претила светская жизнь отца. С каждым днем его все больше и больше привлекала религия. И однажды, наговорив много горьких слов отцу, и выслушав от него еще больше, Авраам ушел из родительского дома. Покинул свою солнечную родину ради чужой суровой северной страны и трудных лет учебы на чужом ему древнееврейском языке в «Бейт-Мидраш ми Вильно».

 Прошли годы. И вот повзрослевший Авраам возвращается в Афины, чтобы примириться с отцом и перед началом новой своей жизни получить его благословение.

 Нет, они не плакали при встрече. Иосиф, скорее всего, не простил сыну отказа продолжить афинскую династию врачей, не простил ему возврат к религии. И все же, он благословил сына и, снабдив его солидной суммой денег, проводил до Пиреуса, откуда Авраам на греческом торговом судне отплыл в Одессу.

 Добравшись до Одессы, он, на другом уже, новом российском прогулочном пароходе, доплыл до Ялты, а оттуда на запряженной рыжими волами арбе перевалил через Ай-Петри и достиг, наконец, цели своего путешествия.

 Симферополь, представший глазам молодого человека, ничем не напоминал знакомые ему города – суровый красавец Вильно, сверкающие Афины и празднично-элегантную юную Одессу. Пыльные улицы без названий, глинобитные дома, мусульманские мечети, развалины древнего скифского городища – весь этот антураж навевал унынье.

 Но молодость! Авраам очень быстро вошел в жизнь еврейской общины Симферополя. Занял пост инспектора новой объединенной еврейской гимназии и стал казенным раввином города, то есть номинальным руководителем общины. По долгу службы он был главным посредником между евреями и властями: в его обязанности входило «объяснение евреям законов Российской империи и разрешение возникавших в оных недоумений», ведение книг записей рождений, бракосочетаний и смертей, принятие присяги у новобранцев-евреев, а также, по праздникам, проповеди в синагоге.

 Авраам женился, построил комфортабельный дом, а позднее еще один, на берегу моря в Коктебеле. Он стал уважаемым человеком, бессменным членом различных государственных комиссий. О нем нередко писали в местных газетах. Так и о смерти его - 24 июля 1916-го - в газете «Еврейская жизнь» была опубликована большая статья, освещавшая азкару, на которой держал речь «сам» рав Диамант, и оповещавшая читателей, что в память Авраама Тырмоса будет учреждена стипендия, которая даст возможность трем лучшим ученикам еврейской гимназии продолжать учебу.

 У Авраама было два сына. Старший сын – Александр, гордость отца, получил образование в Германии, стал инженером, а в будущем и одним из создателей Киевской электросети.

 А вот младший - Иосиф, названный так в честь афинского деда-врача, в отличие от Александра, был, что называется, «непутевый». Нет, нет, учился-то он блестяще, но никаких авторитетов не признавал и особое неприятие его вызывал религиозный образ жизни отца.

 Казалось, что весь «афинский сценарий» повторяется.

 Сын снова восстает против отца. Только на этот раз от иудаизма уходит сын.

 С точки зрения отца, Иосиф вел себя безобразно – делал все, «чего хочет его левая нога». Последним его «художеством» стала карикатура на самого директора объединенной еврейской гимназии. Карикатура талантливая, злая, нарисованная для всеобщего обозрения мелом на классной доске.

 Скандал был ужасный! Иосифа - сына всем известного в городе казенного раввина Авраама Тырмоса, выгнали из той самой гимназии, в которой он занимал пост инспектора?!

 Стыд и гнев обуяли Авраама.

 Разговор Авраама с сыном, как и тот давнишний разговор в Афинах отца его Иосифа с ним самим, получился тяжелым. И в какой-то момент, не сдержавшись, он выгнал сына из дому.

 А сын? А сын его поступил точно так же, как некогда поступил он сам. Не стирая улыбки с лица, Иосиф младший собрал свои вещи в маленький узелок, кликнул любимую собаку, взял палку и отправился…

 Как вы думаете, куда? Да, конечно же, вы угадали.

 Иосиф отправился в Одессу. Пешком.

 И, как ни странно, дошел.

 Так, летом 1885 года Иосиф Тырмос – будущий дед маленькой Ролли – стал «одесситом».

 

 Лекарь – внук лекаря

 Как гласит семейная легенда, покинув родительский кров, Иосиф, пошел в горы, и по поросшему лесом склону Ай-Петри добрался до водопада Учан-Су. Дорогу он знал хорошо – почти каждый год с наступлением лета ездил этой дорогой на дачу в Коктебель, слушая восторженные рассказы отца о том, первом его путешествии из Афин в Симферополь.

 Спустившись от водопада к морю, Иосиф нанялся юнгой на первый попавшийся корабль, шедший из Ялты в Одессу, и в один прекрасный день, сойдя с корабля, очутился на пресловутом Военном спуске. Отсюда жизнь 17-летнего сына симферопольского раввина могла повернуться в любую сторону. Но она повернулась так, как повернулась. Иосиф поступил на недавно открытый Медицинский факультет Новороссийского университета, закончил его с отличием и стал врачом.

 Как это стало возможным? Ведь юноша прибыл в чужой для него город, без денег и без единого родного или хотя бы знакомого человека. Семейная легенда на этот счет сохранила несколько версий. По одной из них, озвученной самим Иосифом, в Одессе он всего добился сам: став учеником столяра, стучал молотком день и ночь и этим зарабатывал себе на жизнь и на учебу в университете.

 Так это, или иначе – сегодня уже не имеет значения.

 Важно лишь то, что Иосиф Тырмос, действительно, стал врачом, и жаль только, что афинский дед его не дожил до этой минуты.

 Давняя мечта старого лекаря Иосифа Тырмоса осуществилась: внук, сделал для него то, чего не пожелал сделать сын. Внук, носящий к тому же его имя - Иосиф Тырмос, продолжил династию врачей, и тем самым будто бы, продолжил его жизнь.

 Одной из знаковых вех этой жизни стала «удачная» женитьба на Иде – дочери Якова Перкеля - богатого одесского негоцианта, владельца фирмы «Перкель и К(о)», специализировавшейся на импорте, как тогда говорили, колониальных товаров (ванили, кофе, перца, лимонов), и хозяина нескольких доходных домов (Херсонская 19, Торговая 14, Авчинниковский переулок 10).

 Ида была красивой девушкой – миниатюрная брюнетка с синими глазами и длинной косой. Но вот ума ей явно не хватало, и нелегко ей было понять такого неординарного человека, как Иосиф.

 А Иосиф, между тем, остался все тем же Иосифом, как в детстве, в Симферополе, и снова делал все, «чего хотела его левая нога». И так он будет поступать до последнего дня своей короткой жизни.

 Доктор Иосиф Абрамович Тырмос.

 Одесса, 1909

 Нет, нет, он, конечно, как всегда, много работал: оперировал и принимал больных. И на Дворянской 14, в своем собственном доме, полученном, кстати, от Якова Перкеля в приданное за Идой. И на Александровском проспекте 25, в хирургической клинике с постоянными кроватями, которую он держал вместе с коллегами-врачами М. Ауслендером и М. Маргулисом. А летом и на Хаджибеевском лимане в помещении грязелечебницы.

Доктор Тырмос, уролог и специалист по мочеполовым болезням был очень востребован, особенно среди страдавших стыдными болезнями офицеров всех перебывавших в Одессе армий. Для того чтобы попасть к нему на прием, следовало записаться заранее по телефону, номер которого в те давние времена состоял всего из четырех цифр: «16-29».

 

Листок из старой адресной книги (Ф-13)

 Одесса, 1914

Но работа никогда не была главной в жизни Иосифа. Иосиф спешил жить. Любил вкусно поесть у Фанкони или у Робина, любил красивых женщин, породистых собак, породистых лошадей и новую свою игрушку – одно из первых в Одессе авто. Он сам водил автомобиль, что было редкостью по тем временам. И еще большей редкостью было то, что за рулем этого автомобиля часто можно было увидеть его 17-летнюю дочь - Ролли.

 У Иосифа не было сына, что очень печалило его, а было три дочери. Старшая – Нора, типичная одесская барышня, очень похожая лицом и характером на мать. Средняя – Ролли, похожая на отца, в 1919-м она умерла от «испанки», чем повергла его в глубокое горе. И младшая – Наташа, или, как все ее называли – Тася. Та самая Тася, которая когда-нибудь станет матерью маленькой Ролли, названной, видимо, так в память о сестре.

 Иосиф любил своих дочерей.

 Но самой большой его страстью все-таки оставалось море. И он, бывало, забросив все дела, уходил на кораблях РОПИТа простым судовым врачом в Константинополь, Александрию, Пиреус, а то еще дальше – в Африку, Индию, Японию. И привозил из дальних своих странствий причудливые африканские безделушки, японские нэцки, персидские ковры, и даже, однажды, две шубы из обезьяньего меха для дочерей.

 Тырмосы жили широко. Дом их стоял в центре города, где размещались многие заведения культурного толка: Новороссийский университет, частные скрипичные курсы Столярского, рисовальная школа Манылама, литературный кружок «Коллектив поэтов» (членами которого станут когда-нибудь Багрицкий, Катаев и Олеша), и школа танцев Казимирова, о которой Владимир Хенкин пел свои знаменитые куплеты: «Кавалеры приглашают дамов, там, где брошка, там перод…».

 На первом этаже дома была клиника, на втором – 8-комнатная квартира, в которой жила семья, а под крышей, на антресолях - прислуга: бессменный лакей Викентий, кухарка Еленка, горничные, гувернантки, кучер, а в последнее время еще и шофер. Огромный удобный дом и многочисленная челядь, к услугам которой привыкла дочь богатых родителей Ида, делала жизнь семьи комфортной и позволяла часто устраивать вечеринки и приглашать на обеды и ужины друзей.

 

 «Человек смертен…»

 А друзей у доктора Тырмоса было много.

 В основном близкие ему по духу - греки: капитаны кораблей, авиаторы, автогонщики, негоцианты, банкиры. Предки многих из них служили во время русско-турецких войн под командованием де Рибаса на русском флоте, и он испросил разрешения у императрицы выделить для них землю в Одессе.

 Самым близким другом Иосифа был Хиони - один из первых авиаторов современности: летная его лицензия носила номер 250.

 Василий Хиони родился в Афинах, специальную школу авиации окончил в Париже, а в Одессе занимал пост руководителя местной школы авиации, хозяином которой был банкир Артур Анатра. Хиони совершил более 500 опаснейших показательных полетов, в том числе и на летательных аппаратах собственной конструкции. И именно он, Хиони, учил летать рыжего Сережку Уточкина. Но Уточкина помнят и чтят в Одессе, вот и памятник ему недавно соорудили, а о Хиони мало кто знает.

 Учебно-тренировочный самолет «Хиони-5»,

 по прозвищу «Конек-горбунок».

 В кресле инструктора Василий Хиони.

 Одесса, 1925

 Иосиф дружил с Хиони много лет и не мог предполагать, какой трагедией обернется эта дружба для его дочери Таси и внучки Ролли.

 В августе 1927 года Иосиф с друзьями, как обычно, собрались в Ялту – на «бархатный сезон». Плыть решили на прибывшем недавно в Одессу с Дальнего Востока красавце корабле «Симбирск», переименованном, впрочем, к тому времени в «Ленин». Жену и дочерей он в такие поездки обычно не брал, предпочитая компанию друзей. Но на этот раз решил взять с собой недавно вышедшую замуж 24-летнюю Тасю и ее мужа Изю.

 Тася Тырмос.

 «Портрет студентки» кисти Евгения Буковецкого

 Одесса, 1928

 Компания подобралась отличная. Здесь был, конечно, и Василий Хиони, и еще один грек – родственник покойного городского головы Маразли – молодой барон Георгий Фредерикс, который, придерживаясь здорового образа жизни, заставлял своих спутников есть по утрам полезную по его убеждению гурьевскую кашу.

 Погода была чудесная. Море тихое. И 18 августа «Ленин» бросил якорь у набережной Ялты. А на следующее утро, вся компания, верхами на нанятых у чеченцев лошадках отправилась на прогулку в горы. Проводником служил Иосиф. Он давно мечтал показать друзьям «свой» Ай-Петри, «свой» Учан-Су - ту «точку отсчета», откуда он, мальчишка, изгнанный из родительского дома, начал свой жизненный путь.

 От Ялты до Учан-Су около шести километров. Но подъем тяжел.

 Всадники долго двигались по извилистой горной тропе между соснами в густом тумане. А потом как-то сразу кончился лес, уплыл туман, и они оказались на уступе огромной скалы, на краю пропасти. Над ними со стометровой высоты падала искрящаяся в солнечных лучах «летящая вода» Учан-Су. А далеко внизу, в бездонной пропасти, белым кружевом пенилось море.

 Непередаваемое, восхитительное зрелище!

 Прогулка удалась. Вернувшись к вечеру на корабль, после сытного ужина, вся усталая компания расположилась на верхней палубе. Слушали доносящуюся с набережной Ялты тихую музыку, вдыхали аромат магнолий и, прихлебывая терпкое крымское вино, любовались золотыми нитями падающих звезд.

 Этот волшебный вечер Тася запомнила на всю жизнь.

 Она была счастлива.

 И отец ее Иосиф был счастлив. Тронутый до глубины души этим возвращением в юность, на Ай-Петри, к водопаду Учан-Су, он прилег возле дочери на шезлонг и заснул.

 Заснул, чтобы уже никогда не проснуться.

 Внезапная смерть Иосифа поразила друзей. Вернуться в начало своего жизненного пути с тем, чтобы завершить его – в этом была какая-то мистика. И прав, наверное, Булгаков, сказавший устами Волонда: «…человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен… И вообще не может сказать, что он будет делать в сегодняшний вечер…». (18)

 

 «Шпионаж» в пользу Греции

 После смерти Иосифа заботу о его семье взял на себя Хиони.

 Особенно много внимания уделял он Тасе – как видно, не мог забыть страшные минуты, которые провел вместе с ней на палубе корабля у шезлонга уснувшего на веки друга..

 Летние месяцы Тася с семьей жила на даче Хиони на 10-й станции Большого фонтана, где ей были предоставлены две комнаты с увитой диким виноградом верандой. А зимой они ходили друг к другу в гости, и, если не виделись несколько дней, Хиони забегал в юридическую консультацию, где Тася начала работать, окончив в 1928-м юридический факультет Института Народного хозяйства.

 В те годы Хиони был человеком в Одессе известным – главным конструктором государственных авиаремонтных мастерских, созданных на базе бывшего завода Анатра. В 1921-м на самолете своей конструкции он совершил первый беспосадочный перелет из Одессы в Москву, в 1928-м был одним из первых кавалеров нового советского ордена Трудового Красного знамени.

 А потом, 11 декабря 1937-го вышел очередной сталинский приказ по «националам». По этому приказу, носящему номер 50215, всем республиканским, краевым и областным управлениям НКВД предписывалось одновременно, 15 декабря 1937 года, начать аресты граждан греческой национальности, подозреваемых в шпионской, диверсионно-подрывной и националистической антисоветской работе.

 Одним из первых арестованных в ночь на 15 декабря 1937 года греков был Василий Хиони. Знатного авиатора по статье 54-1а УК УССР обвинили в «шпионаже в пользу Греции», приговорили к высшей мере наказания, и 14 февраля 1938-го расстреляли.

 В ту же ночь, 15 декабря 1937-го, была арестована большая группа греков – потомков Дмитрия Инглези – крупного негоцианта ришельевской эпохи, участника тайной организации «Филики Этерия», кавалера греческих и российских орденов, бывшего с 1818 по 1821 год городским головой Одессы. В числе арестованных была внучка Инглези – Екатерина и еще пятеро более дальних родственников. Вместе с ними по приказу о греческих «националах» была арестована 60-летняя Лиза Брейтбурд – бабушка Ролли. Так сталинская акция против «националов» в первый раз каким-то невероятным образом связала судьбы двух еврейских детей - Ролли и Янкале.

 Арестованная по обвинению в шпионаже бабушка Лиза, мать Изи, была простой, далекой от политики, типичной одесской еврейкой, посвятившей свою жизнь семье. Единственным ее «криминалом» была давняя дружба с семьей Инглези.

 Во время ареста Лизы сотрудник 3 отдела УГБ Китайгородский по ордеру № 3307 провел тщательный обыск в ее квартире. Согласно протоколу, подписанному понятыми, основными уликами против «шпионки» явились изъятые у нее при обыске две заграничные открытки, десять заграничных патефонных пластинок и … «разливная ложка белого металла».(19)

 Невероятно, но «дело» бабушки Лизы, в виду его особой серьезности (шутка ли – «групповуха»!), рассматривалось на самом высоком уровне с участием товарищей Вышинского и Ежова.

 

 Из Протокола Комиссии НКВД и Прокуратуры Союза ССР,

 №24 от 31 января 1938 года (Одесская область)

 Присутствовали:

 1.Народный Комиссар Внутренних дел Союза ССР, Генеральный Комиссар Государственной Безопасности – тов. Ежов

 2. Прокурор Союза ССР – тов. Вышинский

 Слушали:

 Материалы на лиц, обвиняемых в шпионской, диверсионной повстанческой и националистической деятельности, представленные Управлением НКВД по Одесской области в порядке директивы НКВД № 50215 от 11 декабря 1937 года.

 Постановили….

 В протоколе, подписанном Ежовым и Вышинским и скрепленном Гербовой печатью НКВД СССР, фигурируют 98 человек, в большинстве греки, 29 приговорены к расстрелу, остальные 68 - к заключению в исправительно-трудовые лагеря на 10 лет.

 Хиони нет в этом списке. Видимо он, «птица высокого полета» - (в прямом смысле этого слова), заслуживал отдельного заседания комиссии НКВД, а, может быть и более «высокой» подписи.

 Но расстреляли его вместе со всеми греками – 14 февраля 1938.

 Так что в тот день было расстреляно в Одессе не 29, а 30 человек.

 Из «шпионской группы» бабушки Лизы были расстреляны двое: Георгий Савоста и Агафья Сапелкина. А Лизе повезло – она, как указано в 36-й строке протокола, за свою «контрреволюционную деятельность», в которой не созналась, получила «всего» 10 лет.

 Отсидев 17 месяцев в одесской тюрьме, бабушка Лиза 21 июля 1939 года пошла по этапу в Казахстан, в город Караганду, Савранского района – в печально известный КАРЛАГ НКВД № 2.

 С П Р А В К А

 КАРЛАГ НКВД СССР, 10 декабря 1939 г.

 Брейтбурд Л.Х., осуждена Ос. совещанием НКВД СССР 11.02.39 на 10 лет. Отбывает срок с 15. 12.37 г. [со дня ареста].

 Работает поваром, работает хорошо, пищу приготовляет вкусно и своевременно, помещ. содержит в чистоте.

 Нач. (неразборчиво).

 Бабушку Лизу еще мучили допросами в одесской тюрьме, когда 17 января 1938 года арестовали ее невестку Тасю.

 Принято считать, что в 1938-м террор уже начал затихать. По крайней мере, за весь этот год было арестовано 638 509 человек, тогда как в предыдущем 1937-м число арестованных составило 936 750. Расстрелы, однако, продолжались - 326 618 человек в 1937-м и 353 074 – в 1938-м [ГАРФ, Ф9401, оп.1, д.4157, л. 201-205, рукопись]. Да и аресты «греческих шпионов» не прекращались.

 И хотя при аресте Тасю обвиняли в «преступной связи с резидентом Японской разведки» - секретарем японского консульства Чэмурой, основной причиной ареста все же был «шпионаж в пользу Греции» и, в частности, дружба с Хиони.

 Почти каждый допрос включал вопросы о Хиони. (20)

 Тасю допрашивали ежедневно, а иногда и по два раза в день. Следователи менялись – вначале это был оперуполномоченный 3-го отдела УНКВД Максимов, затем его сменил Каганер, а когда Каганера арестовали и расстреляли, в дело включился оперуполномоченный Собко. На первых допросах Тася все отрицала, но после побоев и издевательств, которые, по ее словам, были тяжелее побоев, начала давать «признательные показания».

 ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА ОБВИНЯЕМОЙ ТЫРМОС Н.И.

 от 23 марта 1939 года

 Допрос вел оперуполномоченный УНКВД Собко.

 Вопрос: Чем вы желаете дополнить свои показания?

 Ответ: Я желаю уточнить свои показания в части знакомства с Хиони. Я показывала, что познакомилась с Хиони в 34 году при найме дачи. Теперь я вспомнила, что в действительности, я познакомилась с Хиони еще в 27 году на пароходе по пути в Крым, куда я с мужем сопровождала моего больного отца. После этого я до 34 года Хиони никогда не встречала.

 Вопрос: Кто познакомил вас с Хиони?

 Ответ: На палубе стояла группа врачей, в том числе и врач Кригер, Розен, Гигелашвили, мой отец, и кто-то из них, кажется мой отец, познакомил меня и моего мужа Брейтбурда Исидора Самойловича с Хиони.

 Подписи: Тырмос, Собко, 23 марта 1939 г.

 Тася, конечно, лгала в своих «признательных показаниях». И относительно Хиони, с которым она познакомилась не в 34-м и не в 27-м, а, видимо в 1911-м, будучи еще ребенком. И относительно секретаря японского консульства Чэмуры, который, вопреки ее утверждениям, конечно, бывал у них в доме и даже имел обыкновение, сидя под олеандрами на просторном балконе Тырмосов, наслаждаться ароматным чаем со свежими булочками – кулинарным шедевром бабушки Лизы.

 Но шпонкой Тася, конечно же, не была.

 Никакой. Ни греческой, ни японской.

 Как не была шпионкой бабушка Лиза, как не был шпионом и расстрелянный создатель первых летательных аппаратов Хиони.

 Тася не была шпионкой, но…

 Но если покопаться, то было в ее жизни нечто такое, что во время сталинского террора могло бы жизнь эту привести к концу.

[Edward_Von_Shultz]

 «Аз», «Буки», «Веди»

 Это может показаться невероятным, но в 1920-м 17-летняя Тася – ученица престижной женской гимназии Екатерины Семеновны Пашковской, являлась членом подпольной белогвардейской организации «Азбука».

 Этот сногсшибательный факт раскопал в секретных архивах НКВД создатель одесского литературного музея Никита Брыгин. И если бы он этого не сделал, то все фантастические рассказы Таси об «Азбуке» так навсегда и остались бы для ее дочери «обычными Тасиными выдумками». (21)

 История «Азбуки» мало известна. Все материалы, касающиеся этой организации и сегодня, почти через 100 лет после ее разгрома, засекречены.

 «Азбуку» создал в октябре 1918-го в Киеве Василий Шульгин.

 И тут несколько слов нужно сказать о Шульгине. Хотя для того, чтобы познакомиться с этим удивительным человеком, «нескольких слов» будет наверняка недостаточно.

 Шульгин – это знаковая фигура в российской истории или даже, как говорят, «парадокс российской истории». Талантливый журналист, талантливый оратор, баснословно богатый человек, Шульгин, по рождению и по воспитанию, был монархистом. И, вместе с тем, именно он 2 марта 1917-го в Пскове, в ставке императора Николая II, принял из его рук отречение от престола.

 Бессменный редактор одной из популярных антисемитских украинских газет - «Киевлянин», Шульгин был антисемитом. И в то же время в самый разгар ритуального «дела Бейлиса» выступил с большой статьей в защиту евреев. Номер газеты с этой его статьей был конфискован, а сам он три месяца отсидел в тюрьме.

 Три месяца в тюрьме! За евреев! Невероятно! Трудно понять и осмыслить поступки этого неординарного человека.

 Всегда – в бою! Всегда - в самой гуще событий!

 В мае 1920-го Шульгин объявился в Одессе.

 Впрочем, слово «объявился» не очень удачно в этом случае.

 Не «объявился», а «затаился». Как и почему это произошло – длинная история. Шульгин подробно рассказал ее в своем мемуарном романе «1920». (22)

 Революция отняла у Шульгина все: поместья, заводы, земли. Отняла у него газету, отняла блестящую карьеру – кто знает, каких высот алкал он достичь? Революция была для него катастрофой. Он мог бы, конечно, как многие его друзья и родные бежать за границу. Но не сделал этого.

 И теперь он в Одессе. В большевистской Одессе.

 Удивительно, но этот, одесский период в жизни Шульгина, почему-то почти не известен. Он жил на тогдашней окраине города, неподалеку от Куликового поля, на втором этаже дома номер 6 по Пироговскому переулку, в квартире 19. И, несмотря на поддельные документы, чувствовал себя в относительной безопасности, поскольку считалось, что лидер русских монархистов давно «почил в Бозе». По слухам, им же организованным, он «умер от тифа, где-то в бескрайних степях Бессарабии» - об этом прискорбном событии писала даже какая-то желтоватая газетенка.

 В человеке, ходившем по улицам Одессы, трудно было узнать прежнего Шульгина – стройного элегантного аристократа с веселыми глазами и ухоженными пшеничными усами.

 Василий Шульгин до революции.

 Теперь это был неопрятный согбенный старик, облаченный в какую-то немыслимую кацавейку и еще более немыслимую шляпу на облысевшей голове. Особенно поражала его длинная седая борода - поскольку в прошлом его лишь однажды видели небритым: в трагический день отречения императора.

 Впрочем, теперь внешний вид мало волновал лидера российских монархистов - все его мысли и чувства были отданы «Азбуке».

 Целью этой, уникальной в своем роде, подпольной организации было возрождение Единой и Неделимой России. Филиалы ее были в Москве, Петербурге, Киеве, а руководящий центр базировался в Одессе. Точное количество участников осталось неизвестным, но, видимо, было весьма значительным. А верхушка включала 33 человека по числу букв древнего славянского алфавита.

 Каждый из этой верхушки был зашифрован буквой – от «Аз» до «Ять». Сам глава «Азбуки» носил кличку «Веди», а представитель «Азбуки» в ставке барона Врангеля в Крыму назывался «Слово».

 Одесса 1920-го была идеальным местом для «Азбуки».

 Одесса 1920-го…

 Бандиты, налетчики, воры, фальшивомонетчики…

 Кражи, грабежи и убийства случаются даже днем, а с наступлением темноты страшно выйти на улицу.

 Одесская Чрезвычайка, главный штаб которой помещался в том самом Доме на Маразлиевской, закончившим свою жизнь в первые дни румынской оккупации, бандитами особенно не интересовалась. У нее и без них хватало работы - почти еженощно расстреливать в гараже десятки домовладельцев, дворян, священников, раввинов. Так что для «темного элемента» было в Одессе раздолье.

 Эта криминальная среда была идеальным фоном для подпольной деятельности разного рода иностранных разведок и белогвардейских организаций. Белогвардейцы тысячами стекались в Одессу из захваченных большевиками центральных районов страны. Они надеялись уплыть отсюда за границу. И многие действительно уплыли, но многие не успели и теперь искали возможности хотя бы напакостить ненавистным большевикам.

 «Азбука» Василия Витальевича Шульгина, могла предоставить им эту возможность. Да и цели этой организации казались святыми.

 Куда уж святее: «Единая и Неделимая». И жизни не жалко!

 Но Тася? Какое отношение могла иметь Тася к «Азбуке»?

 Тасю в «Азбуку» вовлек Эфэм.

 Эфэм и Тася…

 Какая странная романтическая история. Полностью выпадающая из контекста окаянных дней Одессы 1920-го, трагических дней Одессы 1937-го и уж, тем более, из зловещих дней и ночей «Города Антонеску» 1941-го. . . .

 Итак. Одесса. 1920 год. Весна.

 И ничего, что в Одессе большевики.

 И ничего, что зверствует Чрезвычайка.

 После ночного дождя воздух чист и прозрачен и наполнен терпким запахом акаций и опьяняющим ароматом любви.

 По посыпанной желтым песочком аллее Николаевского бульвара идут двое: высокий 27-летний мужчина и рядом с ним, доверчиво опираясь на его руку, тоненькая 17-летняя девушка, почти ребенок.

 Это Эфэм и Тася …

 Эфэм, а точнее, Филипп Могилевский, племянник Шульгина, сын его родной сестры. Эфэм, как все привыкли его называть, очень близок Шульгину, принадлежит к верхушке «Азбуки» и обозначен последней буквой алфавита «Ять».

 До апреля 1920-го Эфэм был редактором газеты «Единая Русь», помещавшейся на Александровском проспекте, на втором этаже дома номер 11. Но по профессии он не журналист, а скульптор, поэтому иногда проводит мастер-классы в Рисовальной школе Манылама на Дворянской. Здесь он и познакомился с Тасей - она, как приличествует дочери доктора Тырмоса, параллельно с занятиями в гимназии, училась рисованию и музыке.

 По словам Шульгина, Филипп был очень красив. Особенно поражали его огромные грустные глаза, в которых была какая-то обреченность, будто предчувствие ранней смерти. Все девочки в Рисовальной школе были влюблены в «милого Эфэма», и Тася, конечно, тоже.

 А Филипп? Оставшись в Одессе без Лены – жены, сбежавшей в страхе перед большевиками в Константинополь, этот взрослый уже мужчина, вдруг, неожиданно для себя увлекся девчонкой, смотревшей на него снизу вверх влюбленными глазами и с восторгом внимавшей его увлекательным рассказам об «Азбуке».

 То, что Тася еврейка, Эфэму, видимо, не мешало. Он сам по отцу был евреем, хотя, как он говорил, «принял Христа».

 «История порой шутит», - пишет Никита Брыгин.

 Действительно, ну разве это не «шутка»: 17-летняя дочь доктора Иосифа Тырмоса, еврейка - член подпольной белогвардейской организации антисемита Шульгина!?

 Брыгин: «Каких-нибудь полгода назад он (Филипп Могилевский, Авт.), вальяжный, преуспевающий, неспешно двигался вот здесь, Французским бульваром, рука об руку с милой барышней, юной поэтессой Наташенькой из «Сына Отечества»…

 Они шли и болтали о пустяках. Он выговаривал ей, что ее рифмы из последних стихов…принадлежат не дамской, а писарской, прачечной поэзии, что название ее будущего сборника «Белый крест» тоже не блещет новизной, отдает фрунтом, свирелью и барабаном. А она весело хохотала и тащила его в Фанкони…».

 

 Стихи Наташеньки действительно «отдавали свирелью»:

 «Пусть трелью рассыпаются весенние свирели,

 Я вышью для любимого по радужной канве.

 У солнечного мальчика подвешены качели

 На тонких нитях радости в вечерней синеве…».
 

 Наталья Тырмос, Одесса, 1921

 Личный архив авторов.

 Нет, Эфэм, конечно, не прав. Несмотря на «свирели», а может быть, именно благодаря «свирелям», стихи эти очень «дамские». Впрочем, вполне возможно, что те, другие, «отдающие белогвардейщиной», Тася, рассказывая дочери о своей первой любви к Эфэму, предпочитала не вспоминать.

 А Брыгин, между тем, продолжает свой рассказ, и мы, не полагаясь на память дочери, можем познакомиться с той ролью, которую играла Наташенька в «Азбуке». Дело заключалось в том, что доктору Тырмосу принадлежали несколько домов на Французском бульваре, купленных им в 1910 году у наследников покойного мещанина Станислава-Марьяна Криммера за 38 тысяч рублей.(23)

 Выписка из купчей крепости.

 Одесса, 1910

 Один из этих домов, номер 9 по Юнкерскому переулку, по расположению и по внутреннему устройству как нельзя лучше подходил для явочной квартиры, что было очень важно для «Азбуки», поскольку Шульгину приходилось лично встречаться со своими «верными людьми» – все они знали его в лицо, боготворили и только ему повиновались.

 И вот Наташенька, рисковая душа, предоставила дом своего отца в распоряжение Эфэма, то есть, в распоряжение «Азбуки».

 Дом Иосифа Тырмоса,

 Юнкерский переулок № 9.

 Одесса, 2000

 Дом этот был, конечно, не единственной явочной квартирой Шульгина. Такие квартиры были у «Азбуки» во многих районах города : на Внешней 72 - квартира 30; на Княжеской 17 - квартира 23 (стучать два длинных затяжных и два коротких); на Елисаветенской - кафе «Отдых» и там же на Елисаветинской угол Преображенской в доме со шпилем – квартира врача …

 Но дом в Юнкерском переулке считался самым безопасным. Какое-то время там проживала даже спутница жизни Шульгина с двумя его сыновьями от первого брака: белогвардейским офицером Лелей и вихрастым подростком Димкой. Сам Шульгин в своих воспоминаниях не однажды вспоминает явочную квартиру в Юнкерском переулке, в доме, в который можно было войти с улицы через окно.

 И все же, как ни надежны были явочные квартиры и как ни верны были «верные люди», время работало против «Азбуки».

 Кольцо вокруг подпольщиков сжималось. О том, что Шульгин жив, Чрезвычайка, наконец, догадалась, и для поимки этого опасного преступника в Одессу прибыл сам Феликс Дзержинский.

 Шпионская игра, которой так легкомысленно увлеклись Эфэм и Тася, совсем не была игрой. Многих участников «Азбуки» арестовали и в октябре 1920-го расстреляли. Среди них был Эфэм.

 И только Шулгин сумел уйти от чекистов: еще до расстрела Эфэма, в августе 1920-го, он вместе с двумя сыновьями на старой рыбацкой шаланде переправился в Крым к Врангелю.

 На этом одесская эпопея Шульгина, продолжавшаяся всего три неполных месяца, завершилась. Но впереди у «пародокса российской истории» оставалось еще более полувека жизни, и судьба ему уготовила в этой жизни много интересного, в том числе (кто мог предполагать?) даже встречу с Никитой Хрущевым.

 О гибели скульптора Филиппа Могилевского долго шептались девочки в Рисовальной школе на Дворянской, сочувственно поглядывая на Тасю. А она как-то сразу повзрослела и уже не предпринимала никаких попыток «играть в шпионов».

 Чрезвычайка ее не трогала. То ли из «пренебрежения» к ее нежному возрасту и незначительной роли в «Азбуке», то ли из «уважения» к доктору Тырмосу, постоянными пациентами которого были многие твердокаменные чекисты.

 Однако имя гимназистки Наташеньки Тырмос все-таки сохранилось в архиве НКВД в деле «Азбуки», как и адрес явочной квартиры в доме доктора Тырмоса в Юнкерском переулке. Именно там, в архиве НКВД, откопал эту историю Никита Брыгин. А иначе, мы бы знали о ней только из рассказов Таси, которые казались ее дочери слишком абсурдными, чтобы быть правдой.

 Но нет, как оказалось, все это правда.

 И май, и Эфэм, и любовь, и «Азбука».

 Все это было, но было давно, в 1920-м.

 А в 1938-м, когда Тасю арестовали, об «Азбуке» никто уже ничего не знал. Слишком много крови утекло с тех пор в гараже Дома на Маразлиевской, слишком много «поколений» чекистов сменилось за это время, слишком многих успели расстрелять свои же друзья - чекисты.

 Так что Тасю теперь обвиняли «только» в шпионаже на пользу двух иностранных государств - Греции и Японии.

 Прямых доказательств ее преступной деятельности не было. Но этот «незначительный факт» вряд ли мог иметь существенное значение, и схлопотать бы ей лет 10 без права переписки, если бы…

 

 Смерть Цыпленка

 Если бы Сталин по излюбленному им сценарию не решил «сменить коней». И, правда, пора было, пора!

 «Злая марионетка» Николай Ежов уже совершил все, что было необходимо вождю, и мог быть пущен в расход. А на смену ему должна была прийти «добрая марионетка» - Лаврентий Бериа.

 Историки называют Лаврентия «сталинским монстром». Немало кровавых преступлений есть на его счету. Так же, как Сталин, он не знал сострадания и мог без проблем залить всю страну кровью. Но, видимо, Сталин в те дни поставил ему другую задачу.

 С приходом Берии что-то вдруг изменилось.

 Аресты «шпионов и диверсантов» пошли на убыль, постановления Особого совещания стали более мягкими, и в то же время из лагерей начали возвращаться недорастрелянные «враги народа»: военачальники, ученые, артисты, да и простые «шпионы и диверсанты», так и не сумевшие понять, с какой именно иностранной разведкой они были связаны.

 Под эту волну попала и Тася. За все свои «тягчайшие преступления» она получила всего три года вольной высылки в Казахстан в город Кокчетав (Кокшетау он станет в 1993-м).

 Как только Изя узнал, что Тасю отправили в Кокчетав, он принял решение ехать за ней в ссылку, так же как в царские времена ехали за мужьями жены декабристов. Но воспетая Некрасовым княгиня Трубецкая ехала на каторгу к мужу, можно сказать, с комфортом:

 «Покоен, прочен и легок

 На диво слаженный возок…

 Шесть лошадей в него впрягли,

 Фонарь внутри его зажгли.

 Сам граф подушки поправлял,

 Медвежью полость в ноги клал …».
 Н. А. Некрасов, «Русские женщины». 1826

 А Изя много дней трясся в бесплацкартном вагоне допотопного Карагандинского поезда – только от Петропавловска до Караганды 10 дней. И ехал он не один…

 Изя вез в ссылку свою маленькую дочь. На свидание, нет, на знакомство с матерью, которую она не помнила.

 Ролли прибыла в Кокчетав в средине апреля 1941-го.

 Кокчетав – маленький городок, затерявшийся в казахской степи.

 В Одессе была уже весна, а Кокчетаве мороз все еще доходил до 25 градусов, и город был завален снегом по самые крыши своих одноэтажных деревянных домиков.

 В зимнее время главной аттракцией этого города был деревянный барак кинотеатра. А в летнее – озеро Копа, на лесистых берегах которого местные жители варили в котлах водившихся здесь огромных раков. И во все времена года – базар. Настоящий восточный базар с кумысом и пресными лепешками, базар, на который можно было приехать на верблюде и, не слезая с оного, купить все, что душе угодно. С давних царских времен Кокчетав служил местом ссылки политических, а в сталинские времена сюда повалил поток «врагов народа». Говорят, что только из Западной Украины прибыли в Кокчетав около 15 тысяч поляков и немцев. Этому трудно поверить, так как в те дни в городе проживало около 19 тысяч человек. Но, правда, что в 1938-м почти в каждом домике Кокчетава жили ссыльные.

 В одном из таких одноэтажных двухкомнатных домиков поселилась Тася. В первой более просторной проходной комнате - жили хозяева с детьми и собаками, а в холодные ночи к ним присоединялись теленок, куры и гуси, во главе с кусачим гусаком Митькой. А заднюю маленькую комнатку сдавали Тасе. Оплата за нее достаточно высокая включала мойку пола и чистку картошки, которую дочь доктора Тырмоса так и не научилась чистить.

 Теперь в этой маленькой комнатке (в которую можно было попасть только пройдя через хозяйскую, мимо страшного гусака Митьки), вместе с Тасей, папой и Зайцем будет жить Ролли.

 

 Заяц, Ролли и Тася в ссылке.

 Кокчетав, весна 1941

 Мечта девочки исполнилась – наконец-то она увидела свою мать.

 Но… и здесь нужно сказать правду - эта мать ей не понравилась!

 И даже более того – они обе, мать и дочь, не понравились друг другу. У Таси, измученной тюрьмой, допросами и побоями, не было сил для того, чтобы подружиться с избалованной отцом четырехлетней девчонкой. А та, в свою очередь, не желала признавать эту чужую женщину. Тася совсем не была похожа на фею из сказки о Золушке, на которую она обязательно должна была быть похожа. Ролли отказывалась называть ее «мамой» и убегала из жалкой маленькой комнаты, от страшного гуся Митьки за город на сопки с новоявленным другом – казашонком по имени Сабур.

 Изя, как мог, старался скрасить для дочери жизнь в этом странном для нее мире в обществе странной незнакомой ей женщины. Не имея возможности достать в Кокчетаве игрушки, он купил для нее на базаре живого Цыпленка, надеясь, что это маленькое существо развлечет девочку.

 И правда – Ролли полюбила Цыпленка, разговаривала с ним, гладила белые мягкие перышки, кормила из рук. Удивительно, но и Цыпленок, видимо, привязался к девочке. Он с радостью мчался на ее зов и с явным удовольствием дремал у нее на руках.

 А с Тасей отношения не налаживались. Ролли почти ничего не ела из приготовленной ею еды и с каждым днем становилась прозрачнее. Тася, как сказано, не умела чистить картошку, и вообще не умела готовить, но понимая, что так продолжаться не может, решилась сварить для дочери куриный бульон.

 В качестве курицы для бульона Тася выбрала … Цыпленка.

 Узнав о смерти Цыпленка, Ролли заплакала. Она рыдала так горько и громко, что в маленькой комнате жильцов собрались все соседки хозяйки. Они стояли вдоль стены рядком, качали повязанными платочками желтолицыми головками и цокали лиловатыми язычками, то ли сочувствуя безутешной Ролли, то ли жалея безвременно погибшего Цыпленка.

 К куриному бульону, конечно, никто не притронулся.

 А Изя понял: нужно уезжать. Он сложил немногие их вещи в черный чемодан, взял за руку ребенка и …

 В мае 1941-го они уже были в Одессе.

 А в начале июня из ссылки неожиданно вернулась Тася.

 Все это действительно получилось как-то неожиданно. По первоначальному плану Изя собирался найти в Кокчетаве работу и пожить там несколько лет. Ведь Тася даже после окончания срока ссылки не имела права на возвращение в «режимный» город Одессу, да и Лиза отбывала свой срок неподалеку - в КАРЛАГЕ. Но самое главное, вдали от Одессы было более безопасно - меньше шансов быть арестованным по какому-нибудь невероятному обвинению. Но все сложилось иначе…

 Так случайнее незначительное, на первый взгляд, событие - смерть маленького Цыпленка - стало поворотным пунктом в судьбе целой семьи. Эта смерть привела их в Одессу, к которой стремительно приближалась война.

 26 июня 1941, Одесса-Кокчетав

 Рассказывает Ролли

 

 Приблудная Лошадь

 К нам приблудилась Лошадь.

 Нет, не так.

 Сначала, вдруг, откуда-то взялась Война.

 А потом уже приблудилась Лошадь и взялась Незнакомая Тася - вместе с Лошадью и Войной.

 

 Я еду в «Ссылку»

 Незнакомая Тася – это на самом деле моя мама. Только я с ней не успела познакомиться, потому что, когда я была маленькая и не умела еще ходить, Тасю, которая была, как оказалось, я-пон-ская шпионка, аре-то-вали и посадили сидеть … в тюрьму?!

 Ролли Тырмос

 Тасю арестовали, а я осталась дома с папой, который, как он говорил, теперь стал мне и папой и мамой.

 Правда, потом, когда я уже выросла, и мне стало почти пять лет, я с Незнакомой Тасей все-таки познакомилась. Но это было уже в Ссылке, в Кокчетаве, куда мы с папой и с Зайцем ездили. Я с Незнакомой познакомилась, но от этого она не стала знакомой, а стала еще больше Незнакомой.

 Сначала, правда, все было очень весело – сначала мы ехали в Ссылку. Попасть в эту Ссылку мне хотелось давно. У нас дома все об этой Ссылке только и говорили. Только и слышно было: «в ссылку», «из ссылки», «в ссылку», «из ссылки»...

 Ну, так вот, теперь я сама еду в Ссылку и могу сама посмотреть, что эта за Ссылка такая. И потом, там, кроме Таси, была еще и моя баба Лиза – мама моего папы, с которой я тоже не успела познакомиться, потому что ее арестовали еще раньше, чем Тасю. Баба Лиза была гре-чес-кая шпионка и была, на самом деле, не в Ссылке, а так просто, как пионерка, в «лагере», что мне гораздо меньше нравилось.

 Ссылка была далеко – и мы с папой сначала немножко ехали на извозчике, а потом множко на поезде. Ехать на поезде было даже веселее, чем на извозчике. В нашем вагоне было много разных людей, все они говорили про Ссылку и ехали в Ссылку. Особенно я подружилась с одной маленькой старенькой старушкой, которая ехала к своему сыну, он был, кажется, не-мец-кий шпион.

 Мы ехали на поезде весь день и всю ночь, и еще день и еще ночь, и еще, и еще. Я прыгала по вагону, болтала с маленькой старенькой старушкой, хвасталась перед ней своим Зайцем, новым платьицем и новым вышитым карманчиком на красной ленточке, который одевался через голову на платьице. Старушке карманчик очень нравился, только она считала, что нельзя класть в него конфеты, которые я сначала держала во рту, а потом вынимала и прятала в карманчик «на потом», потому что эти конфеты обязательно слипнут карманчик. Ну и что, что слипнут! Пускай себе слипают!

 А еще на одной станции папа купил мне Огурец!

 Светло-светло зеленый и очень-очень большой.

 Папа сказал, что кушать этот Огурец мы будем вечером, а пока я могу на него посмотреть и даже потрогать его колючую шкурку.

 Когда наступил вечер, и небо в окне вагона стало лиловым, как чернило, а под потолком зажглась желтая лампочка, мы с папой стали ужинать. Мой Огурец устроился рядом с крутым яйцом и с булкой на нашем черном чемодане, который папа поставил на нижнюю полку и застелил газетой. Я, конечно, хотела ужинать на столике возле окошка, где ужинала старенькая старушка. И даже собиралась плакать. Но потом передумала. Столик у окна был высокий, и папа боялся, что я не дотянусь, или упаду, или еще что-нибудь…

 Так мы сидели с папой на нижней полке, а между нами лежал наш черный чемодан, покрытый газетой, и мы ели Огурец. А потом папа уложил меня на верхнюю полку спать, потому что завтра нам надо рано вставать. Завтра мы, наконец, приезжаем в Ссылку. Я стала думать про Незнакомую Тасю и, кажется, заснула.

 И тут как раз и начались все эти не-прият-нос-ти-и.

 Завтра еще не наступило, когда наш поезд вдруг остановился. В окошке вагона, которое теперь было черным, как наш чемодан, замигали маленькие огоньки и, оказалось, что мы уже приехали в Ссылку. И что нам нужно быстренько вылезать, потому что, как прокричала проводница, «поезд стоит здесь всего три минуты».

 Пока папа собирал вещи, проводница надела на меня шубку и капор, вынесла меня из вагона и поставила у самого поезда прямо в снег.

 И вот я стою и стою одна на снегу, в темноте. Папы нет и нет вокруг никаких людей. Только напротив меня стоит одна высокая и чужая женщина. Она стоит очень прямо, ничего не говорит и ко мне не подходит, только смотрит на меня каким-то даже, кажется, злым взглядом.

 И я тоже на нее смотрю, смотрю и смотрю…

 Тут, наконец, мой папа вместе с черным чемоданом соскочил с подножки вагона на снег, а наш поезд, загудел и поехал себе в другую Ссылку…

 И в это самое время та высокая и прямая как прыг-нет, как бросится на меня, как начнет меня хватать и душить!!!

 Душит и душит и что-то приговаривает и бормочет. А что совсем не понятно и не слышно даже, потому что наш поезд гудит и стучит по рельсам, да еще и капор мне уши закрывает. Тут я и заплакала - заревела, громко, наверное, даже громче чем поезд, а папа бросил чемодан и стал меня от этой прямой отдирать. Еле-еле отодрал!

 

 Из письма Натальи Тырмос

 к ее уже взрослой дочери в Израиль,

 6 Февраля 1977года

 Моя дорогая девочка, почему то мне стало очень грустно в последние дни, не знаю, увидимся ли…

 Ты же пойми, что не всякому на роду было написано, пережить столько, сколько пережила я. Так получилось у нас нелепо с тобой, но я тебя не виню ни в чем, да и ты собственно меня винить не можешь ни в чем. Миллионы пострадали, и мы с тобой оказались среди них. Возможно и, даже, наверное, что все происшедшее со мной в 1938 году, послужило этому твоему отчуждению и нашему разрыву.

 Вокзал.11 часов, а поезд придет в 2 ночи…

 Как долго тянутся часы…

 Огни. Поезд тащится еле-еле – остановился.

 Я стою оцепеневшая, вижу - из вагона незнакомые люди ставят в снег маленькую фигурку в белой лохматой шубенке и в капоре. Я знаю – это моя дочь, мой ребенок, это – ты, но я не могу двинуться, я каменная, я держу в руке маленького коричневого мишку, которого я раздобыла, чтобы ты отвлеклась и не почувствовала моего волнения…

 Белое существо стоит, и стою я.

 Из вагона с чемоданами вылезает папа, тогда я бегу к белому существу, я на коленях в глубоком снегу, я сую тебе медвежонка, я ничего не могу говорить, я душу как-то тебя, прижимаю. Оно ледяное это существо, никак не реагирует, оно меня не знает, не любит, не помнит, не хочет знать меня…

 Страничка из письма Таси

 Еле-еле отодрал меня папа от этой прямой, а потом взял на руки, вместе с шубой и с валенками, и стал успокаивать. А она все еще что-то бормотала и, кажется, плакала, и совала мне в руки мишку - маленького коричневого. Нужен мне ее мишка! У меня свой Заяц есть у папы в чемодане!

 А потом вдруг оказалось, что эта прямая, которую я так испугалась, была как раз та Незнакомая Тася, с которой я хотела познакомиться и даже приехала для этого к ней в Ссылку. (24)

 Но Незнакомая Тася, когда я с ней познакомилась, почему-то не стала знакомой, а стала еще больше незнакомой. Стала совсем незнакомой.

 А потом, как-то, не знаю точно, как, мы с папой опять оказались в Одессе, в нашей старой квартире деда Тырмоса, и Тася тоже там была, потому что у нее вся ссылка кончилась, и она к нам приехала. И тут откуда-то взялась Война, и к нам приблудилась Лошадь.

 Лошадь к нам приблудилась сразу же, как только Зина-Бензина на своей машине, которая называется «пикап», перевезла нас на дачу.

 Зину-Бензину я знала давно. Она каждое утро увозила папу строить Оборону, потому что была Война, на нас наступали немцы, и нужно было очень срочно строить Оборону, а мой папа был как раз ин-же-нер.

 Папа всегда сидел в кабине рядом с Зиной-Бензиной, и я, когда ездила кататься, тоже залезала в кабину к нему на колени. Но в тот день, когда мы переезжали на дачу, в кабине, рядом с Бензиной, вместо папы, сидела Тася, и я ни за что не захотела залезать к ней на колени. Папа сначала сердился, а потом посадил меня в кузов, на мешок с одеялами и сам сел рядом. Так мы и поехали, ехали-ехали, и въехали на дачу, прямо на главную аллею.

 Тут сразу вокруг «пикапа» собрались дачные дети. Всем им очень понравилось, как это я сижу так высоко, на мешке с одеялами, и они захотели узнать, как меня зовут. Я им и прокричала: «Меня зовут Ролли! РоллИ и, ни в коем случае, не РоллЯ. Ролли - это такое имя, в котором есть два «Л». А на конце – игрек». С этого дня дачные дети стали называть меня «Роль-игрек».

 Наша дача называется – «дача Хиони», потому что, как говорит Тася, ее хозяином был когда-то Хиони – больший друг деда Тырмоса. Его потом все равно арестовали, еще раньше, чем Тасю и бабушку Лизу, потому что он был грек и греческий шпион.

 За забором Хиони была еще другая дача, которая называлась Реске, а почему она так называлась, я уж и не знаю. Но на Хиони можно было играть и бегать по дорожкам вокруг всего дома, а если хотелось побежать на Реске, нужно было уже спрашивать разрешение у Таси. Спрашивать у Незнакомой разрешение было неприятно, потому что она всё равно никогда и ничего не разрешала. Она для того и сидела целый день на даче, чтобы «неразрешать». А сама говорила, что сидит, потому что она «японская шпионка и приехала в Одессу совсем недавно из ссылки».

 Когда к нам приблудилась Лошадь, Тасе она не понравилась, хотя Приблудная была красивая - коричневая с белой точечкой на лбу. Но Тася сердилась и требовала: «Отправить Лошадь! Не-мед-лен-но!».

 Папа не соглашался.

 «Тася, - говорил он.- Идёт война. Кто знает, что будет дальше. Лошадь нам просто необходима».

 И Лошадь осталась. Папа привязал ее в саду, за кустами. Я очень любила эту Приблудную, и когда Тася не видела, добывала для нее сахар - огромные голубые кусища - из серого мешка, который стоял на полу в углу нашей комнаты. Сахар в мешке назывался – «запасы», и его ни в коем случае, ну совершенно, ни в коем случае, нельзя было трогать. Но Приблудная сахар очень любила и даже тихонько ржала от удовольствия, когда я кормила ее с ладошки Тасиными запасами.

 По вечерам, когда Зина-Бензина привозила папу с Обороны, он отвязывал Лошадь и вел её к крану поить и немножко купать. Всю дорогу - от кустов и до самого крана - я сидела на спине у Приблудной, а за нами бежали дачные дети и дразнили меня: « Роль-игрек! Роль-игрек!» Им тоже очень хотелось покататься на Лошади. И вот, однажды, когда Лошадь пила водичку, папа, вместо меня, посадил ей на спинку одну толстенную девчонку. Лошадь очень рассердилась. Она дрыгнула задней ногой и попала копытцем мне прямо в живот.

 Ничего особенного со мной не случилось. Я полетела в кусты и поцарапалась о колючки. Но папа испугался и стал искать по всем дачам доктора, чтобы посмотрел мне на живот, на то место, куда ударила Лошадь.

 На одной из соседних дач как раз жил доктор - про-фес-сор Часовников. Он прятался там от красных.

 У нас на дачах все тогда прятались. Только и слышно было, как шепчутся дачные бабушки: «Этот прячется от бомбежки, тот от красных, а тот ещё от чего-то, кажется, от фронта». Незнакомая Тася пряталась от Ссылки, а я часто пряталась от неё.

 Часовников не хотел приходить и смотреть мне на живот. Но когда Тася ему объяснила, что «эта девочка - внучка того самого доктора Тырмоса», он согласился. Пришел, посмотрел и даже потрогал живот немножко. А потом он похвалил Лошадь и объяснил папе, что она ни в чём не виновата, что удар был не сильный и что «вообще, не о чём говорить».

 И все осталось, как было раньше, и Приблудная Лошадь, и Незнакомая Тася, и папина Оборона, и Война.