[color=#a52a2a;]Записано по детским воспоминаниям моего покойного отца, Негатурова Виталия Борисовича.[/color]
10 апреля 1944 года Одесса была освобождена от фашистских захватчиков. Несмотря на то, что день этот был удивительно солнечным, в моем календаре он остался самым красным днем. Детские воспоминания запечатлелись, как давний фотоснимок. Даже не верится, что прошло уже столько лет…
Моя мать погибла еще в 1941‑м, 13 сентября, в дни героической обороны Одессы, после чего нас с сестрой забрали к себе ее сестра с мужем. Поскольку детей у них не было, к нам они отнеслись со всей теплотой и заботой. Мы же, в свою очередь, тоже восприняли их как родных маму и папу.
10‑го апреля, в 6 утра мы с мамой, как обычно, отправились доить отелившуюся в марте корову и кормить теленка. Отец до войны был железнодорожником, поэтому жили мы в Одессе на Первой Заставе в домах-бараках — райончик назывался «Бессарабка-2», куда селили железнодорожников и их семьи. Мне тогда было неполных 8 лет, и я ни на шаг не отходил от матери, поскольку постоянно слышалась стрельба.
С удоем молока мы отправились в погреб, когда сзади вдруг послышался женский голос с сильным «рассейским» акцентом:
— Немцы здесь есть?
Мама ответила:
— Нет.
— А в погребе?
Мать перекрестилась и ответила:
— Ей Богу, нет!
Перед нами возникла высокая стройная девушка в плащ-палатке и с автоматом ППШ на груди. Она в буквальном смысле олицетворяла собой образ некрасовской героини, способной, что называется, и коня на скаку остановить, и в горящую избу войти.
— А водички попить можно?
Мама ответила по-одесски, «вопросом на вопрос»:
— А молочка парного не хотите?
— Хочу!
Мать налила девушке молока в поданный ею котелок. Утолив жажду, та вдруг сняла с плеча плащ-палатку и отдала матери со словами:
— На́, вот, пошей мальцу штаны и рубашку! — пояснив при этом, что плащ-палатку нужно вымочить в бензине, снять резину — тогда получится крепкий материал. …Впоследствии, мама так и сделала. Помню, у меня тогда впервые появились вместо непонятных латаных-перелатаных лохмотьев «настоящие мужские» брюки…
Вслед за девушкой подходили еще солдаты, и мать всех поила парным молоком. Это были разведчики, производившие «зачистку» территории от спрятавшихся румын, немцев и изменников.
Узнав о происходящем, вышли все соседи. Каждый счел за счастье проявить гостеприимство. Передавали хлеб, молоко — все, чем были богаты; приглашали в дом помыться, попить чаю, а то и «чего покрепче». Люди тогда были дружнее, и даже, помнится, существовало поверье, что «добро и благодарность передаются на расстояние, как телеграфное слово».
Оно и понятно, ведь у многих женщин воевали мужья, сыновья, братья. В каждом солдате, фактически, виделся родной человек. И неважно, был ли он синеглазым или кареглазым, кудрявым или белобрысым. Главное — он был наш, свой, и поэтому родной…
В последние месяцы оккупации в бараках Бессарабки жили на квартирах поездные бригады, которые работали на обслуживании железной дороги «Застава — Белгород-Днестровский». В нашем подъезде, например, в трех квартирах разместились: словак-охранник, живший у нас, румын — вольнонаемный кочегар, двое румын — машинисты паровозов, два поляка — осмотрщики вагонов. Они не хотели воевать на стороне фашистов, и наша соседка Анна, имевшая связь с партизанами и подпольщиками, переправляла их в катакомбы — до прихода русских.
Словак — железнодорожный охранник пришел к нам за 3 дня до освобождения Одессы с просьбой спрятать его от немцев. Помню, он тогда сказал, что «скоро придут ваши отцы, сыновья, братья», что русские находятся очень близко — на станции Раздельная.
Молва о скором приходе наших мгновенно облетела жителей Бессарабки. Тогда все разговоры в кругу соседей и знакомых заканчивалась фразой: «Вот придут наши, — тогда!..».
При этом взрослые, говоря о возвращении довоенной жизни, иногда вспоминали ситро, сельтерскую воду, конфеты, шоколад, мороженое. Когда я спрашивал, что такое мороженое, ответ был примерно следующий: это такой снег, но не из воды, а из молока со сливками и шоколадом, очень сладкий. Мне было довольно трудно понять, что же это за деликатес такой, поскольку в годы военного детства «деликатесами» были макуха-жмых из лузги сечек подсолнуха, малай (запеканка из кукурузной муки и мелассы, т. е. патоки из отходов сахарной свеклы), ржаные пряники — лепешки, политые белой патокой…
Освободители, которых наше население называло коротким, емким и дорогим словом — «наши», шли в город по Тираспольскому шоссе, через Первую и Вторую Заставы, с улицы Дальницкой и дальше. Впоследствии я неоднократно видел в кино триумфальные парады освободителей, бодро шагающих победным маршем, под музыку. Здесь же все было иначе, как-то «по-домашнему». Они шли, не спеша — пешие, конные, на телегах, машинах. Боевая задача была успешно выполнена накануне ночью, и теперь, уставшие и счастливые, они словно возвращались домой. Население встречало наших воинов крынками молока, прохладной водой, узваром (компотом из сухофруктов). И я вместе со всеми стоял на обочине дороги, на табуретке, держа в руках крынку молока и кружку.
Один из наших соседей — молдаванин Терешко, у которого, как говаривали соседи, зимой снега не выпросишь, в этот день так расщедрился, что выкатил бочку вина и поллитровой кружкой стал угощать им солдат, на закуску предлагая брынзу.
Солдаты расспрашивали нас о жизни в оккупации, тоже одаривая, кто чем может. «Презентами» были губные гармошки, складные ножи, зажигалки, и т. п. Один солдат подарил мне свою пилотку с пятиконечной звездой. Тогда для меня это был самый дорогой подарок — предмет гордости на долгое время.
Старики встречали воинов хлебом и солью, иконами Николая Чудотворца и Божьей Матери. Измученные солдаты подходили к ним, отламывали кусок хлеба и, посыпав его солью, съедали, после чего целовали иконы и шли дальше.
Как же я всматривался в лица солдат, надеясь увидеть среди них своего родного отца! Как надеялся!.. Лишь спустя время я узнал, что он погиб в октябре 1941 года, защищая Ленинград.
Лица солдат, в большинстве своем, были небритые, усталые, но, не смотря на это, на них отчетливо читался триумф! Как-то даже не верилось, что война еще не окончена и этим воинам еще предстоит путь на Запад длиной более года, к концу которого не все из них смогут дойти живыми...
То был период высокого сплочения людей. Тогда я понял, что любовь к ближнему, доброта и милосердие зиждется не на идеологических лозунгах, а в самой природе нашего человека. Несмотря на все страдания, выпавшие на долю большинства в те годы, добро неистребимо продолжало жить в нас. Удивительно, сколько доброты, отзывчивости пробуждали в людях горе и общая беда!
Надо сказать, будучи ребенком, я воспринимал действительность через призму войны, городской оккупации. Помню, тогда мне казалось, что все это некое временное зло, которое, просуществовав отведенный ему период, затем природно должно исчезнуть. Как зима, например! Мы верили в неизбежность победы добра над злом. Никто из нас не сомневался, что придут «наши»!
Теперь, спустя много лет, мне, очевидцу тех событий, больно смотреть, как бежавших в свое время вместе с отступавшими фашистами предателей и полицаев их отпрыски возводят в ранг героев, с пеной у рта доказывая, что советские солдаты якобы были «оккупантами»! И вдвойне больно оттого, что они находят поддержку на уровне государства. Того самого государства, которого, в случае поражения Советской Армии, сегодня могло и не быть…
Вадим Негатуров
