6 апреля 1944 года. Вчера провел ночь в единственной уцелевшей хате в деревушке под Березовкой на одесском направлении. Одесса стала центром стремления наших южных армий. На оперативных картах красные стрелы пучком сходятся к ней с разных сторон. Армия Цветаева идет берегом моря. Армии генералов Шлемина и Чуйкова наступают в лоб, с севера. Казаки Плиева обошли Одессу с запада, отбили все попытки немцев вырваться к Румынии, помешали им взорвать Беляевский водопровод, питающий город. Неделю назад член Военного совета фронта генерал-лейтенант Желтов выделил для нашей газеты самолет «У-2» на пять дней, чтобы побывать на всей дуге наступающих на Одессу армий. Это дало возможность получить общее представление о наступлении, информацию в штабах, но материала для очерков мало. Желтов спросил: «Где же ваши моряки? Хорошо бы им высадиться в Одессу с моря. Все-таки — морской порт...» Больно такое слышать. Моряки есть и рвутся в Одессу, но флотские тылы неповоротливы. Был у Федора Евгеньевича Котанова в батальоне. После десанта в Николаеве все ждали: «Будем брать Одессу». Котанов просил подбросить батальон с боеприпасами на машинах до лимана. Там — или на рыбацких подручных средствах, а то и сушей уже можно было пробиваться к порту, чтобы спасти его от разрушения и помешать противнику грузиться на транспорты. Тыл флота не смог дать батальону автомашин. Обратиться непосредственно в армию за помощью командиру не разрешили. А ведь армейцы умеют быстро перебрасывать войска. Котановцы идут пешком, застряли где-то на побережье.
Но моряки есть в каждой армии. В армии Чуйкова я встретил тихоокеанца Виктора Медведева, он попал в морскую пехоту [283] на Волге и форсировал с тех пор уже с десяток рек. Его командиром и учителем в Сталинграде был главный старшина Зайцев, известный снайпер. Теперь Медведев — Герой Советского Союза. Он сказал, что Одессу надо взять целой, и только в солнечный день.
Сейчас разъезжаю вместе с корреспондентской группой фронта. В этой хате мы спали вповалку на полу, в нее набилось столько солдат, что непонятно, как и где мы разместились. На печи хозяева — ребятишки, женщины, а может быть, там и соседи. Провел ночь на одной койке с Токаревым из «Красной звезды» и Василием Гроссманом. Его звали на ночлег куда-то к командованию, в другой населенный пункт. Но он остался с нами, и мы все ему молча благодарны. Вместе шагает по дорогам, еле вытаскивая сапоги из грязи. Распутица уравняла весь наш корреспондентский корпус — лошадных и безлошадных: легковые машины не проходят. Пехота тащит на себе пушки, вязнущие в топи, впрягается в артиллерию и минометы. Солдаты ворчат, ругаются, но технику не бросают, а когда заговоришь об этом, всегда находится мудрец, острый на язык: лучше, мол, помоги, чем расспрашивать. «Хлеб не тяжесть, он сам себя несет», — сказал мне пожилой солдат после того, как мы, корреспонденты, сообща подтолкнули застрявший в грязи грузовик и полковую пушку. Он, конечно, знал, что мы журналисты и такие поговорки для нашего брата находка. Нас взяли в этот вызволенный из ухаба грузовик, и мы добрались до ночлега. А сегодня утром все помчались на узел связи к бодисткам. До этого момента все были друзьями, а тут каждый стал сам по себе, появилось «фитильное настроение». Формальное преимущество у «Красной звезды», Совинформбюро и у Вани Лапоногова из ТАССа. Но девушки на узле связи поняли, что значит одесское направление для военно-морской газеты, кроме того, морскую шинель тут нечасто видят, словом, надеюсь, что корреспонденция пошла вне всякой очереди. Я закончил корреспонденцию фразой: «Море дышит нам в лицо», это понравилось телеграфистке, она обещала «полное содействие».
10 апреля. Сегодня Одессу очистили от врага. Как и хотел Виктор Медведев, город заняли в солнечный день. Вчера к концу дня бойцы генерал-полковника Цветаева прорвали оборону немцев на перешейке между Куяльницким лиманом и побережьем и вышли на северо-восточную окраину Одессы. Артиллеристы получили возможность держать под огнем выход из одесского порта. Петр Захарович Базилевич, подполковник, начальник артиллерии одесской военно-морской базы, рассказал мне: «17 марта [284] вместе с Краснознаменным Новороссийским Отдельным подвижным артиллерийским дивизионом Солуянова мы добрались по бездорожью в Чолбасы на пути в Херсон. Неделю спустя удалось переправиться через Днепр — бензина не было. Слили со всех машин бензин для одной батареи, но к Николаеву не успели. 6 апреля пришел долгожданный флотский бензовоз, заправил машины только одной батареи — старшего лейтенанта Бирюкова, — это позволило нам догнать 5-ю армию, мы явились к генералу Цветаеву, он обрадовался морякам, поставил нам задачу занять в Старо-Дофиновке позиции и бить по удирающим из Одессы оккупантам». В 13 часов 20 минут 9 апреля батарея Бирюкова открыла огонь по каравану быстроходно-десантных барж, выходившему от Воронцовского маяка. Сразу же были потоплены две баржи. Батарейцы видели, как взорвался нефтепирс в гавани, а за ним и таможенная гавань. Бухту окутал сплошной дым. Надо бы помешать разрушению порта, но на позиции стояла только одна морская батарея, она справлялась лишь с блокированием выхода из гавани. Опять неповоротливость тыла. На эти темы и летчики, и десантники, и артиллеристы разговаривают со мной охотнее, чем на любые другие. Рассчитывают на помощь газеты, понимают, что начался новый этап войны и для флота — возвращение в базы. Мне рассказали еще в Скадовске такой случай: из Поти в Скадовск от начпрода главной базы подполковника С. пришла директива вернуть пустые бочки из-под квашеной капусты, в противном случае скадовцы будут сняты со снабжения. Подумать только: еще в Крыму держится группировка противника, транспорт занят перевозкой войск, снарядов, эвакуацией раненых, а начпрод требует загрузить железную дорогу пустыми бочками из-под капусты и отправить их вокруг света в Поти. Написал об этом фельетон и послал несколько дней назад редактору вместе с докладной запиской о художествах флотского тыла. Получил тогда телеграмму от генерала Мусьякова: фельетон не пойдет, о работе флотских тылов нужна критическая передовая. Обидно, что не пошел фельетон, но приказ написать передовую утешил. Когда-то в редакциях я увиливал от сочинения передовых статей. Эту статью написал с удовольствием.
Побывали всем корреспондентским корпусом на знаменитой одесской лестнице, всем памятной по фильму «Броненосец Потемкин», у памятника Пушкину, постояли над бухтой — там что-то пылает и рвется, и заняли «позиции» в доме № 15 по Греческой улице. Весь дом «оккупирован» представителями московских газет. С Василием Гроссманом и Володей Лясковским из «Комсомольской [285] правды» живем на втором этаже в квартире у старой одесской машинистки, она сохранила машинку «Ремингтон» и охотно для нас печатает.
15 апреля. Получил газеты из Москвы. Напечатаны и передовая, и одесские корреспонденции. Рядом с моей корреспонденцией — стихи Бориса Пастернака, посвященные освобождению Одессы.
Одесситы возвращаются
На подходах к Одессе говорили: «Густо пошли одесситы!» В каждом доме жили одесситы. В каждой машине ехали одесситы. Одесситы становились героями в каждом бою. И все настолько было пропитано духом этого живого южного города, что даже коренные рязанцы назначали друг другу встречу на десятой ступеньке одесской лестницы в пять часов вечера энского дня. Только одного печального одессита я встретил за все время скитаний по Кинбурнской косе, Херсонщине и лиманам. Это был санитар Володя Скадовский.
На фронтовой дороге меня не брали попутные машины. Они проходили мимо, боясь остановиться: станешь в грязи — не стронешься с места. Тогда я перешел к глубокому ухабу, и первый же застрявший автомобиль — фургон, похожий на собачий ящик, подобрал меня. Рядом с шофером сидел офицер. Он крикнул, постучав в фургон:
— Скадовский, примите капитана вовнутрь.
Из фургона протянулась рука — я был принят вовнутрь.
Дверь захлопнулась. Я почувствовал цинк под ногами, цинк сбоку, цинк наверху: я сидел в каком-то цинковом или оцинкованном ящике. На очередном ухабе кто-то схватил меня за ворот шинели.
— Не бойтесь, — раздалось из темноты. — Это крючки для подвешивания.
— Где я? В холодильнике?
— Наоборот. Это — вошебойка. Не волнуйтесь: за полчаса до вас мы дезинфицировали жителей села Черниговка. Ни одной тифозной твари. Пар убивает все микробы.
Я понял, что попал в ту самую машину, о которой мне рассказывал кок Смелой крепости Гринчук. Поняв, что спутник, очевидно, человек веселый, я попросил его помочь мне освободиться от крючка. [286]
— Это смех сквозь слезы, — печально возразил мне Володя Скадовский. — Если бы я обладал талантом моих многочисленных земляков-писателей, я, может быть, излил бы на бумаге трагедию моей души.
— Вы одессит?
— Во всех портах мира меня знают как одессита. Я ушел из Одессы на последней шлюпке. Не спорьте: именно моя шлюпка была последней. От Туапсе до Макапсе известно, что лучше Скадовского нет разведчика в морской пехоте. И теперь я должен возвращаться в родной город на этой душераздирающей коломбине. Если в одесском порту узнают, что Скадовский вернулся в Одессу на вошебойке, — меня не возьмет в загранплавание ни один приличный капитан. Перед взятием Одессы я еще надеюсь пересесть на другую машину...
Через час мы застряли в непролазной грязи. Была ночь и апрельская вьюга — снег с песком. В ближайшем селении мы разбудили председателя колхоза и попросили о помощи. В вошебойку впрягли двух верблюдов — они попали сюда из калмыцких степей, какая-то из наступающих частей обменяла этих двух верблюдов на четырех кобыл — по весу! Ни колхозники, ни Володя Скадовский не умели обращаться с верблюдами. Пришлось идти дальше пешком.
Жива Одесса
Десять дней советские войска в Одессе. Десять дней назад облака дыма ползли по ее прекрасным улицам и в синей бухте металось желтое пламя. Теплый морской ветер развеял дым. Погас огонь над Пересыпью, над руинами заводов. Только в порту продолжались взрывы. Пришли краснофлотцы-саперы, они разыскивают в порту мины. Над причалами Карантинной гавани еще держатся серые облака.
На каждом шагу сталкиваешься со следами и последствиями пережитого кошмара. Больше двух лет оккупанты убивали Одессу. Первые виселицы на улицах появились осенью сорок первого года, аллеями вдоль тротуаров Александровской и Преображенской, в Петропавловском саду, на Куликовом поле, на стадионе, в парке Шевченко. Вешали над самой землей, полукругом, по пять [287] человек на одной виселице, лицом друг к другу. Городской голова Герман Пынтя бегал и покрикивал: «Ниже, ниже!» Издали казалось: стоят люди, о чем-то беседуют. Это была расправа за взрыв, который устроили партизаны в зале, где происходил банкет по случаю «передачи города немецкими властями румынским». Губернатор пресловутой «Транснистрии» — «великорумынского Заднестровья» — от имени маршала Антонеску объявил, что за каждого убитого офицера будет казнено двести одесситов, за каждого рядового — сто. На виселицу потащили тех, кого захватили на улицах во время облавы кавалеристы, первых попавшихся прохожих. Вслед за этим фашисты учинили расправу над десятками тысяч одесских евреев. Босых, голых, избитых, истерзанных патриархальных стариков и женщин с младенцами на руках выгоняли на улицы, на мороз, морили голодом в лагере на Слободке, а оттуда с улюлюканьем гнали на дикую казнь в Березовку, в Богдановку, в Доманевку. Туда собирали евреев из Одессы, из Бессарабии, из Молдавии.
Вот документ, страшный по своему цинизму, опубликованный оккупационными властями на четвертой странице «Одесской газеты» 10 марта 1943 года. В нем сказано: «Лица, знающие что-либо о евреях, упомянутых в помещенной таблице, и особенно знающие, где кто-нибудь из этих евреев скрывается, должны немедленно сообщить об этом в ближайший полицейский участок. Можно анонимно, но только с точным указанием, где, у кого разыскиваемый находится». Дальше следует список на сто человек с точным указанием имени, фамилии, возраста и профессии разыскиваемого. Кого же они искали для истребления?
По профессиям: 8 слесарей, 3 жестянщика, 2 кузнеца, 4 токаря, 3 парикмахера, 8 стекольщиков, 6 механиков, 1 бондарь, 1 каменщик, 1 санитар, 3 портных, 1 маляр, 1 наборщик, 1 инженер, 2 хлебопека, 1 адвокат, 17 служащих, 24 чернорабочих, 1 фотограф, 1 дантист, 2 сапожника, 1 художник, 2 часовщика, 2 повара, 4 шапочника.
В доме №15 по Греческой улице семья грузчика-украинца два с половиной года прятала от оккупантов трех еврейских детей. Я присутствовал при поразительной встрече: к спасенным ребятишкам пришла их мать. Два с половиной года ее прятала под Одессой украинская крестьянская семья. [288]
Одесса устремилась в катакомбы. Тысячи ее обитателей спускались в подземные пещеры, селились в нишах на сыром камне — возникла вторая Одесса, под землей, под городом. Год за годом ее душили газами, истребляли, убивали, но она жила. Со страниц оккупационных газет не сходил обширный отдел «В военно-полевом суде». Вот несколько таких сообщений — они говорят сами за себя: «Петр Платонович Краснюк, Александр Иванович Чернышев, оба из села Еленовка, Березовского уезда, и Петр Григорьевич Заболотный из села Викторовка, того же уезда, приговорены к смертной казни по обвинению, что работали в пользу врагов. Кроме того, при них найдено оружие. Анатолий Васильевич Гончаров, Анатолий Михайлович Балан, оба из села Марьяновка, Березовского уезда, Иван Григорьевич Лупов и Михаил Степанович Калчий из села Еленовка приговорены к пожизненным каторжным работам. Они знали о существовании группы партизан и не сообщили об этом властям». (11 апреля 1943 года.) «Севастьянов Михаил, проживающий по Ришельевской улице, № 11, приговорен к смерти за организацию заговора с целью пропаганды в пользу врага и за хранение револьвера. Сопалов Георгий, проживающий по Преображенской улице, дом № 17, приговорен к смерти за организацию такой же группы и хранение револьвера. Журавлев Иван, Францкевич Валентин, Фищук Аркадий приговорены к пожизненной каторге за то, что, зная об организациях Севастьянова и Сопалова, не сообщили об этом властям. Хоровенко Владимир и Хоровенко Иван приговорены к смерти за хранение оружия». (12 апреля 1943 года.)
Днем 10 апреля в Одессе еще нельзя было подойти к окну: в каждого, кто в нем показывался, отступающие фашисты стреляли из автоматов.
В доме № 15 на Греческой, где живем мы, корреспонденты, нашли в подвале три мужских и два женских трупа. Установлено, что гестаповцы привели сюда этих людей и расстреляли утром 10 апреля. В доме № 84 по Новосельской улице находилась гестаповская «секретка». Несколько дней назад гестаповцы устроили облаву на окраинах Одессы, арестовали десятки мужчин призывного возраста, привели их в подвал «секретки», втолкнули туда еще женщин и детей, забили выход и подожгли дом. 11 апреля я присутствовал при раскопках подвала. Из [289] него извлекли восемьдесят семь обгорелых трупов. Среди них я видел тельце девочки лет семи. Собралась огромная толпа. Казненных опознавали по остаткам одежды. Я был в мертвом пригородном селе Усатово, где оккупанты накануне своего бегства вырезали все население: в вербную субботу они казнили всех собравшихся в церкви прихожан вместе со священником.
Одесса приходит в себя. Десять дней стоит солнечная погода. Весна, черноморская теплынь. Долой с плеч шинель, пропитанную грязью и пылью дорог, скорее в пеструю уличную толпу. Одесса сейчас похожа на человека, вышедшего после долгих лет подземной жизни на воздух. Свет брызнул в глаза, ошеломил. Я видел такого человека на одесской лестнице, он закрывал лицо ладонями, потом мгновение смотрел на море, гладил свою дикую бороду и снова закрывал глаза. Он только что вышел из катакомб.
На улицах города
Набережная, бульвар, городской сквер, лестница над морем, Дерибасовская, подъезды театров — все полно людей. Идешь и думаешь: жива Одесса! Жива ее темпераментная душа. Не удалось оккупантам убить ее вольный дух, ее юмор, ее южный колорит.
Невозможно спокойно, молча ходить по улицам. На второй день освобождения я добрый час шел от дома № 15 по Греческой до памятника Ришелье. На каждом шагу надо было давать разнообразнейшие справки.
— У нас был городской голова Герман Пынтя — смешнее фамилии не придумаешь. Все приказы он начинал словами: «Я, Герман Пынтя...» Как какой-нибудь Николай Второй. Мою улицу он назвал именем Муссолини. Как узнать, когда поймают этого Пынтю?..
— Скажите, Москва в порядке?.. Ну, слава богу...
— Скажите, где сейчас находится наградной отдел Приморской армии: я не успел получить награду за строительство баррикад...
— Может быть, вы встречали моего братишку — такой черненький, техник-интендант 2 ранга, очень храбрый человек...
Вопросы, желания, стремления — бесконечны. Молодые ребята житья не дают военным комиссарам. Идет [290] призыв, они требуют: «На флот, только на флот, мы же природные моряки».
На террасе кафе «Фанкони» старички в чесучовых пиджачках снова обсуждают международное положение и стратегические проблемы фронта. Кафе еще закрыто. Старики сидят у пустых столиков.
Пожилой человек остановил меня на улице, нежно взял в руки медаль и спросил:
— Скажите, она из чистого золота?.. Ах, из бронзы, красота! Это за оборону Ленинграда?.. А скажите, за оборону Одессы тоже из бронзы? Или золото с бронзой?..
Девушка на Лонжероновской спрашивает:
— Какие теперь поют песни? Вы знаете, мы так отстали, так отстали...
Вечером, когда из окон какой-нибудь квартиры раздаются звуки аккордеона и голос поющего новую песню бойца, под окнами собирается толпа. Песню слушают, записывают, стучат в окно и просят повторить.
На четвертый день освобождения на Дерибасовской зазвучало радио — передавали «Последние известия». Собралась, разумеется, толпа. Тут же в управление связи прибежал солидного возраста человек:
— Слушайте, нельзя ли повторить? Я не разобрал: там передавали про Одесское пехотное училище, в нем учится мой племянник...
В первый же день на Дерибасовской появились мальчишки-чистильщики. Отбивают чечетку щетками, зазывают. Я поставил ногу на ящик. Мальчишка обмакнул щетку в какую-то черную жидкость.
— Что это у тебя такое?
— Новый одесский крем, — он показал мне банку с этикеткой: «Негрязин».
Идет по улице милиционер. Он несет под мышкой сине-красную вывеску: «Седьмое отделение милиции». Толпа мальчишек кричит: «Дяденька, дяденька, отделение сгорело». У развалин дома, где помещалось отделение, милиционер постоял, подумал. Подошли прохожие и помогли ему прибить милицейскую вывеску на телеграфный столб.
Идет красноармеец с миноискателем. На Дерибасовской к нему подходит симпатичная девушка:
— Скажите, вы не сержант Михеев?
— Откуда вы меня знаете? [291]
— Ваша подпись на всех домах. У меня к вам личная просьба.
— Проводить? — красноармеец краснеет.
— Да, до Оперного театра. Проверьте еще раз, может быть, там особо замедленная мина...
Бывает и такое. При оккупантах тут действовали комиссионные магазины. Частные. Наша комендатура выдвинула ультиматум: или немедленно их открыть, или магазины будут конфискованы. Но владельцам магазинов еще неясен курс рубля и положение оккупационной марки. На всех магазинах появились дощечки: «Уже открыт. Производится ремонт».
Возле кинотеатра скандал. Публика на улице требует вмешательства военных или милиции. С утра до ночи идут бесплатные киносеансы: показывают «Два бойца», фильм об одесском герое Косте, защитнике Ленинграда. Зрители, попавшие в зал, смотрят картину в четвертый раз. Они уже поют «Темную ночь» и «Шаланды, полные кефали» вместе с Марком Бернесом. А на улице нервничает публика, ожидающая с билетами сеанса.
На улицах часто можно видеть пленных: каждый день их находят в подвалах и развалинах, жители вытаскивают их на божий свет и конвоируют к коменданту города. Дети ведут по Ришельевской длинноногого верзилу в трусах — покоритель Европы заискивает перед одесскими мальчишками. На тротуарах комментируют: «Он совершает отходное движение с малыми потерями...»
Пленных много — одни не успели удрать, другие спрятались, чтобы сдаться. Возле гостиницы «Красная», где уже стал на вахту знаменитый швейцар с длинной черной бородой, толпа жителей допрашивала пойманного ею капитана Попеску Караджа, воспитанника офицерской школы маршала Антонеску. Он уверяет, что с первого дня войны искал возможности сдаться в плен. Толпа над ним смеется, как смеется над всей бутафорской «Транснистрией», — так была названа подаренная Гитлером маршалу Антонеску украинская земля между Днестром и Днепром. Один одессит, поднеся к носу оккупанта спичечную коробку с белой этикеткой «Транснистрия», сорвал эту этикетку и показал под ней марку нашей спичечной фабрики и старую милицейскую рекламу: «Переходите улицу только на перекрестках». [292]
— Так и с вашей Транснистрией! Понимаете? Капут Пынтя!..
Толпа грянула хохотом.
На четырех углах шумного перекрестка Дерибасовской и Преображенской весь день стоят толпы людей: они смотрят на виртуозные манипуляции фронтовой регулировщицы. Ей завидуют, ею восторгаются. Одесские девушки бегут в военкомат.
Я не видел еще ни одного города, так быстро ожившего после страшных дней оккупации. Одесситы и те, кто оставался в Одессе, и пришедшие с Большой Земли, чистят и моют улицы и дома, стеклят Лондонскую гостиницу, сбрасывают в воду битый кирпич и осколки. Круглые афишные тумбы заклеены новыми плакатами и театральными рекламами.
Я видел позавчера старого человека, директора одесского зоопарка Бейзерта, ученого натуралиста. Одесса существует полтораста лет, зоопарк — сорок, все эти сорок лет Бейзерт работает директором. Никому не пришло в голову вывозить зоопарк из осажденной Одессы. Бейзерт остался в оккупированном городе. Герман Пынтя отказал зоопарку в поддержке. Надо было чем-то кормить животных. Сотрудники зоопарка открыли трикотажную мастерскую, чтобы заработать зверям на пропитание. За несколько дней до сдачи Одессы немцы приказали старику эвакуировать зоопарк в Румынию. Ему дали для этого один грузовик.
Старик оттягивал эвакуацию сколько мог.
Утром девятого апреля к нему явился чин из комендатуры и предупредил: если Бейзерт немедленно не вывезет зверей — и он, и его семья, и его животные будут уничтожены. Бейзерт погрузил на грузовик жену, свои вещи и клетку со львом. Выехав за город, он долго колесил по дорогам, потом вернулся в Одессу в надежде, что оккупантов уже нет.
В городе шли бои. Машину со львом остановил фашистский офицер. Он крикнул Бейзерту:
— Почему не эвакуируетесь? Ждете расстрела?
— Что вы, герр офицер, — невозмутимо ответил семидесятилетний Бейзерт, по национальности немец, хорошо знающий язык. — Я уже вывез одного льва и теперь, как видите, вывожу другого.
Он снова уехал за город. [293]
Так он возил своего льва вокруг Одессы до ночи, пока мы не заняли город. Тогда он водворил клетку на место.
Сегодня на углу Екатерининской и Дерибасовской открылся цветочный магазин. Десятки одесситов покупали букеты фиалок и сирени. Хоронили разведчика Лаврова, он первым вошел в город, его убили возле Оперного театра. Толпы провожали прах разведчика на кладбище. Гора живых цветов выросла на его могиле. Он стал одним из самых великих граждан города.
Финал оперетты
Оперетта, о которой не может спокойно вспоминать ни один одессит, называлась «Транснистрия». Постановка маршала Антонеску. Один из главных ее героев — Герман Пынтя. На заре своей государственной деятельности он прославился продажей с торгов мостовой города Кишинева. Да, представьте себе, пустил с молотка кишиневский булыжник. В Одессе Пынтя прославился эпопеей с семечками.
Полицаи затеяли выгодное предприятие: они подбирали сброшенные нашими самолетами листовки, продавали их на рынке по пять марок за штуку, тут же устраивали облавы, отбирали листовки вместе с кошельком «за прекращение дела» и снова пускали листовки в оборот. Герман Пынтя и его супруга Лючия были готовы лопнуть от зависти. Аферу с мостовой в Одессе повторить не удалось. Все собаки и кошки были обложены налогом — извещение об этом исправно публиковала газета губернатора Алексяну «Молва» и орган Пынти на русском языке «Одесская газета» ценою в сорок пфеннигов.
В июле сорок второго года Пынтю осенила идея: семечки. Это же Украина. Украинский шоколад. Пынтя издал приказ № 51:
«Я, Герман Пынтя, именем короля Михая I... запрещаю жителям Одессы лузгать семечки. За нарушение штраф».
Но кто-то упорно заплевывал шелухой приемные возле кабинетов Пынти и его коллег по оперетте.
13 апреля 1943 года орган Пынти опубликовал приказ № 88, который я приведу целиком дословно:
«Я, Герман Пынтя, Городской Голова гор. Одессы, имея в виду постановление № 1559 от 1941 г. г-на профессора Алексяну, [294] Гражданского Губернатора Траиснистрии, согласно которому мне вверены полномочия Городского Головы гор. Одессы,
имея в виду, что наш приказ № 51 от 9 июля 1942 года относительно запрещения продажи и потребления семечек продолжает нарушаться, что доказывает, что население города не считает нужным исполнять принятые нами меры для того, чтобы город принял цивилизованный вид,
имея в виду и заключение юридического отдела Муниципалитета,
ПРИКАЗЫВАЮ:
Ст. 1. Категорически запрещается продажа и потребление всякого рода семечек на всей территории города Одессы (на улицах, в садах, в парках, кино, площадях, базарах, спортивных стадионах и т. д.).
Ст. 2. Виновные в нарушении настоящего приказа будут арестовываться на месте и привлекаться немедленно к уголовной ответственности с применением к ним следующих наказаний: в первый раз штраф от 10 до 100 марок, а при повторных случаях штраф от 50 до 500 марок.
Ст. 3. Установление указанных выше нарушений будет производиться чинами уголовной, гражданской и военной полиции, органами Медико-Санитарной Дирекции Муниципалитета, а также и специальными делегатами Муниципалитета.
Ст. 4. Административная, Продовольственная и Медико-Санитарная Дирекции Муниципалитета уполномочены привести в исполнение настоящий приказ. Настоящий приказ дан нами 6 апреля 1943 года.
Городской Голова г. Одессы Г. Пынтя.
Генеральный Секретарь А. Костинеску».
Приказ несколько дней подряд повторяли газеты оккупантов рядом с расписанием работы бани «Гигиена» в страстную неделю и угрозами профессора Алексяну, губернатора Транснистрии, заключить в концлагерь всех одесситов, уличенных в контрабанде. Имелся в виду ввоз в Транснистрию извне предметов и товаров личного пользования. Появилось наконец и сообщение о «массовой конфискации семечек»: в первые два дня действия нового приказа на заставах была конфискована целая тонна.
Через неделю госпожа Лючия Пынтя открыла два комиссионных магазина и один бакалейный: в продаже были часы, кольца, подсолнечное масло и... семечки.
За исключительно полезную деятельность Антонеску пожаловал Пынте звание генерального примаря. Но в это время упал занавес: оперетта «Транснистрия» кончилась.
1944 г. [295]
