Сообщений в теме: 2

[слава2012]

Воспоминания участника обороны Севастополя А. С. Пантюшенко Душное утро. Окраина Симферополя. Дождь. По улице Воровского нескончаемый поток конницы, пушек, обозов. «Что это — маневры?» — «Нет, война!» Это было 22 июня 1941 года. Говорят, что у комфлота в эту ночь был бал, как в 1904 г. у Стесселя. Изнуряет ежедневное рытье противотанковых рвов после рабочего дня. Бесит, что и тут хитрят ловчилы — рвы не роют парторги и прочее «начальство». Не роют рвы и <…> (все они либо «больные», либо — начальники). Как будто они чувствуют, что роют себе братские могилы. Угнетает бесполезность работы. Гитлер шагает безостановочно по Европе, а симферопольские рвы как будто могут служить ему препятствием. Исчезли все продукты. За всем бесконечные очереди днем и ночью. Ропот и физическое перенапряжение народа в полной мере властвуют с первых дней войны. Явные признаки голодовки, которая, впрочем, перешла с «малой» (финской) войны в Великую Отечественную. Что раньше всего делать: работать до упаду, рыть рвы до обморока или стоять в очередях за хлебом до потери сознания? А над всем господствуют драконовские законы: расстрел, расстрел, расстрел… 26 августа 1941 г. Мобилизован. Какой-то А. вертится в военкомате, как говно в проруби. Каждому начальнику услуживает, подносит, приносит, ведет «культурное обслуживание» среди мобилизованных. А кому оно теперь нужно? А. еще на мобилизационном пункте «втирается» в начальство. Авось и вся война пройдет «бочком»? К сожалению, для А. война не прошла «бочком». За все они рассчитались в гитлеровских лагерях смерти. Масса пьяных. Едем на пяти открытых железнодорожных платформах в Севастополь. Грустно. Но многие поют (орут) и пьют. В течение всей дороги — неубранный обильный урожай садов. У куч яблок и груш стоят коровы, козы. Жуют. Запустение. Тишина. У Севастополя встречаются кое-какие инженерно-саперные оборонные сооружения. Вероятно, они были такие же и во времена Тотлебена. В Севастополе расположились на территории какой-то школы на Кор[абельной] стор[оне]. Здесь нас около 10 000 человек. Хорошая мишень для бомбежки. Здесь жили 5 дней на соломе под открытым небом. Были в бане. Получили обмундирование, снаряжение. Во всем чувствуется неподготовленность к войне, неорганизованность. Негде париться. Низка пропускная способность бань. Каждую ночь прилетают фрицы. Не бомбят, а пугают. Бросаемся врассыпную по Ушаковской балке и по уши вымазываемся в своем же говне. Уборных нет, днем гадим, где придется, а ночью все прилипает к нам. Бомбили днем. А. со страха нырнул в школьную «щель-бомбоубежище», а оттуда вышел весь в говне, даже и уши, и лицо («щель» превратили в уборную). Впервые увидели никчемность нашей зенитной артиллерии (тысяча снарядов на 1 самолет) и полную неуязвимость немецких самолетов. Картина для всех нас ужасающая. Вызывали добровольцев на защиту Одессы. Все оказались добровольцы. Поразило обилие ненужного барахла, выданного в качестве обмундирования. Полный матрац — 30 вещей. Что я, иду на войну, на зимовку или к теще в гости?! Где-то бросил свой «чувал», не в состоянии таскать его за собой при бесконечных, бестолковых перестроениях. Здесь прочли приказ Сталина о сдающихся в плен, бегущих с поля боя и срывающих с себя знаки различия командиров и о том, что я могу таковых стрелять. 1/IX направлен для прохождения службы в «Макс[имову] дачу». Запись 28 июня [19]64 г. Пакт Сталин — Гитлер «о ненападении и взаимопомощи» понятен: партнеры хотели выиграть время перед надвигающейся мировой войной. А вот выступление заместителя начальника конторы Крымместснабсбыта Вайсенберга в 7 часов вечера 21/VI [19]41 года (за 5 часов до начала войны), в котором он заявил, что «это наши враги распускают провокационные слухи о том, что Гитлер якобы собирается на нас напасть», — до сих пор мне непонятно. «Максимова дача». Воен[но]-мор[ской] госпиталь II разр[яда]. «Околачиваем груши» в команде хозобслуживания. Раненых, больных почти нет (сентябрь — октябрь [19]41 г.). Много баб: врачей, медсестер. Много <...>. Бегаем с винтовками по воздушной тревоге на свои боевые посты. Есть умные люди, есть дураки вроде старш-[ины] команды А., «Ивана дурного» (шофера) и комиссара П. <...> Наши зенитчики каждую ночь устраивают дорогостоящий и совершенно бесполезный фейерверк. Кто-то пустил слух о немецких диверсантах-парашютистах. Главврач Кормилицын всю команду послал на поимку парашютистов, а госпиталь оставил на произвол судьбы. Каждое утро политчас. Читает какой-то запасик, инструктор ГК партии из Керчи. Каждая беседа заканчивается: «Вражеские дивизии все идут, идут и идут, а наша военная машина их перемалывает, перемалывает, перемалывает…» А радио два раза в сутки передает сводки Совинформбюро, которые начинаются словами «…Сегодня нашими войсками оставлен город…» Тоскливо, мерзко! Прибыл раненый из Одессы без обеих рук. «…У них автоматика, минометы. А у нас був одын миномэт, мы ёго тягалы, тягалы без зарядив, покы десь покынулы у кукурузи». Пом[ощник] нач[альника] госпит[аля] по хоз[яйственной] части застрелился «на любовной почве». Нашел же человек время! Рядом винзавод. Под разными предлогами заходим выпить. Первое наступление немцев на Севастополь — «с ходу». Под Дуванкоем тяжелые бои. Пустовавший госпиталь сразу переполнен. Все от усталости валятся с ног. В Севастополе паника. Горят склады. Идет грабеж. Идут открытые разговоры об эвакуации (сдаче) Севастополя. Первыми бежало флотское начальство на кораблях. Раненых не успевали возить на теплоходе «Армения». Там их полно, не принимают. Среди раненых — <...>, симулирует ранение ног. Из тех, о которых писала О. Джигурда (которых потом расстреливали). Медсестра ранена прямо в <...>. Моряк без двух ног — грек. Госпиталь эвакуируется на «Армении». Там 3500 раненых, 500 человек медперсонала и 500 человек гражданских лиц. Это — 5/XI [19]41 г. А 6/XI [19]41 г. в 22 часа в 18 милях от Ялты торпедоносец «Хеншель» пустил «Армению» на дно. Говорят, спаслись 22 человека. Мы без начальства. Разброд. Вражда. Разделились на три группы: «доровцы», «партизаны» и «будь что будет». А было: те, кто не пошел на дно, влились (нас просто «подобрали») в состав 47-го медсанбата 25-й Чап[аевской] див[изии] 1-й Примор[ской] армии в «Шампанстрое». Последняя повальная пьянка. Разграбление винзавода. Медсестры 47-го медсанбата и «райская ночь». Бомбежка госпиталя. Татарин, заведующий вещевым складом. Парторг Попов (татарин?) и мой разговор с ним о «заговоре». Евпаторийский дезинфектор Кашица. Эвакуирующееся начальство не знает, куда девать свое личное барахло. Некоторые передают остающимся. Жадные — сжигают. Поддался общему психозу и я — взял у нач[альника] канцелярии чемодан: платочки, носочки, сорочки, галстуки, простыни, полотенца и еще черт знает что. Оставил на хранение до конца войны у вольнонаем[ного] бух[галтера]. Казначей тянул выдачу зарплаты до последнего часа. А потом «прихватил» всю кассу и эвакуировался. Но теперь нашу зарплату (денежное содержание) уже 20 лет пересчитывает камбала. «Шампанстрой». 47-й медсанбат. Где-то рядом в штольнях швейн[ая] мастерс[кая] Военпорта, гражданское население Севастополя, оружейная мастерская, склады армейских снарядов (напротив), прочих боеприпасов и многое, многое другое. Медсанбат занимает две штольни как медсанбат и одну под общежитие. Вот где Содом и Гоморра. Процветает «любовный бандитизм». Покидая Одессу, медсанбатовцы прихватили одесских проституток в качестве медсестер и санинструкторов. Были даже пленные румынки. Одна «королева румынская» фигурировала в качестве жены нач[альника] МСБ (забыл его фамилию и ее имя). Здоровый детина. Потом его сменил <...> Л., кажется, расстрелянный немцами в Бахчисарае. По ночам, да и круглые сутки, хлопают пробки шампанского, пьянка, визг, по углам сопение. Тьма или мрак. Много укрывающихся от войны <...> в качестве портных, сапожников, сверх даже военных штатов. Обжираемся, едим «трофейных баранов». Врачей очень мало, еще меньше медикаментов. От посторонних матросов, солдат и офицеров нет отбоя. Особенно наседают из особ[ого] отдела; все лезут к «бабам». Отличалась одна размалеванная <...>. Приходилось пускать в ход силу караула и оружия, разгоняя «кобелей». Шампанское льется рекой. Отыскали и разграбили склад коллекционных вин. За вином приезжают даже с передовой боевые автомашины со счетверенным зенитным пулеметом. На передовой — обождут! Аркаша Поземин «штурмом» берет «Шампанстрой». Кто такой Борис Варшавский? (Характеристика его А. Ковтуном). Его вражеский приказ об эксгумации моряков, убитых в декабрьском наступлении немцев. «Мудрый» Иванченко. Бессонница и моя угроза покончить самоубийством. 5000 человек раненых и 10 человек настоящих врачей-хирургов. «Жигут». Вывалившиеся внутренности. Расстрелянный самострел-азербайджанец. Застреленный немецкий офицер (раненый). Мы задыхаемся от зловоний. Вентиляторы не обеспечивают подачу воздуха в конец штольни. Воздух отравлен. Выхлопные газы находящихся здесь же автомашин (санитарок и электростанций). Десятки задохлись. Случай с оказанием медицинской помощи немецким санитаром нашему раненому. Мы не в состоянии принимать раненых — нет мест. Гришка Булгаков стреляет по покрышкам и радиаторам автомашин, привозящих раненых с передовой. Направляем в город, в Песочную бухту, оттуда — к нам. Хаос. Раненые, оставленные без помощи, умирают и замерзают под открытым небом на площадке у МСБ. «А может ли бомба пробить эту штольню?» «Кто из нас счастливый?» «Гибель “Червоной Украины”». «Не було б о цих вумных»… Речь Молотова «О зверствах немцев под Москвой» и «Яблочко». Мы захватываем трофейную бочку с «вином». «Кто из нас счастливый» и наш «Ястребок», торчащий в Инкерманском болоте. («Как он красиво бросает ракеты!») Смерть на водопроводных трубах под напряжением в 6000 вольт. Комиссар угрожает отправить нас на передовую. Как будто мы взяты к теще на блины! Вот дурак! Мы воруем у хитрого зав. продскладом ликер. Немцы обстреливают штольни. Мы бузим и требуем нас как моряков отправить в распоряжение военно-морского начальства, которое к этому времени очухалось от первого страха в ноябре и постепенно возвращается с Кавказа. С помощью шофера Володи Уласкина, у которого был блат среди высшего морского начальства, нас передают в Севастополь, в военно-морской госпиталь III разр[яда] (быв[ший] Институт ф[изических] м[етодов] л[ечения] им. Сеченова). В это же время я заболел воспалением правого легкого. Это было в январе 1942 года (ранение — ожог). Мертвец с расклёванными мозгами. Старшина с «развороченной мордой». («Нажрався, сука, и поднял нас у наступление, а тепер бачте який сыдыть. А з усього звода зостався живый тики вин та нас двое»). Старики убирают картофель на нейтральном поле в Инкерманской долине, и что из этого получилось. Деревья на крыше, а абажуры и тюлевые занавески на трамвайных проводах. «Разрезанные» квартиры стоят обставленные, как будто их только покинули хозяева. Грабители квартир расстреливаются комендантским патрулем на месте. Грабеж прекратился. Один раз видел в штольне коман[дующего] 1-й Прим[орской] армией — Петрова. «Максимова дача». Мы осваиваем процедуру инъекций против столбняка («Ну, зануда! Что я тебе, лошадь?!»). Мы «осваиваем» ручную гранату («Божественная комедия»). За два дня до сдачи немцам Симферополя я еду на сутки в отпуск. Настроение у Посмашных и др. («Дурак вы, А.С.! Сидите дома! Вон Биденко спрятался, и никто его не трогает. Им теперь не до этого, пятки смазывают»). «Шампанстрой». Я отравился выхлопным газом, почти намертво уснул, а мои друзья очистили мои карманы. Военгоспиталь III разряда в Севастополе. Нач[альник] госпит[аля] — Б., его зам. по хозяйственной части …… [отточие в док.] оба <...> (позже получили по 10 лет за хозяйственные аферы и хищение госпитальных денег). Главврач Злотников — прекрасный человек. Зав[едующий] аптекой — А., быв[ший] преподаватель кабинета физкультуры Крым[ского] пед[агогического] института им. Фрунзе. Как умудрился стать аптекарем — уму непостижимо. Так велико желание у всех <...> уйти от передовой и их умение «устраиваться». Встреча с «дотовцем» Гричшиным. Неприятная встреча с женой моего младшего брата. Встреча с Женей Дерюгиной, и кто она, эта Женя? Опять полно «баб», имеющих и не имеющих отношение к медицине. И опять бардак, только поставленный на более «культурную» ногу. Здесь начальство поделило баб полюбовно, и открыто каждая «чета» занимает номер в гостинице «Южная» (против Госбанка), где проживает личный состав госпиталя. Опять пьянки (пьют кавказскую 55-градусную чачу). Наше ничегонеделание. Больных и раненых мало, после декабр[ьского] наступления немцев кому положено — умерли, остальные эвакуированы. Мы получаем подарки трудящихся (я получил от школьника 4-го класса из Новороссийска). Подарки распределяются так (после того как они уже были «распределены» в политуправлении флота): нам — карандаши, тетради, платочки, начальству — фрукты, вино, куры, теплые вещи, сало, папиросы. И тут — «своя рука — владыка». Нам привозят сгоревших дотла радио- и кинорепортеров, снимавших и передававших по радио, «как внуки Нахимова громят с Мамаева кургана фашистских гадов» (взорвалась пушка). Белые воротнички, глаженые брюки и вечер 8 Марта. Нас списывают на передовую. Немецкая простреленная каска со следами крови; старшина носится с нею «как курица с яйцом». Непонятная пальба по всему фронту из пушек. 23/II [19]42 г[ода]. Ночь во флотском экипаже (9/III [19]42 г.). Разрыв гранаты среди изучающих ее. Оглохший навеки зенитчик (500 снарядов прямой наводкой во время «декабрьского штурма» немцев). Встреча со своим бывшим писарем по зенитному полку Татьянченко. Теперь он младший политрук, а я — рядовой (он член партии). В полку я был зав[едующим] стр[оевым] делопроизводством. Зав[едующий] столов[ой] экипажа С. (деньги к нему льются рекой. Личный состав «течет как вода», и никакой учет отпускаемых средств невозможен. После войны они «построили дачи на крови»). Медкомиссия посылает на фронт и больных, и раненых (нет людей). Пример — Езерский с развороченной стопой из Новороссийска. Политрук читает нам напутствие: «Хотя, товарищи, за ваши преступления всем вам вынесена высшая мера наказания — расстрел, но народ (?!) дает вам возможность искупить свою вину кровью, и командование направляет вас на передовую...» Ничего не понимаю. Сражен как громом! Кто они — смертники? Еще «болтание» до ночи по хоз[яйственным] тылам 7-й бригады морской пехоты (Лабораторное ш[осс]е). Ночью на автомашине через Сапун-гору в сторону Балаклавы на передовую к деревне Чоргунь в 4-й взвод 1-й роты 1-го бат[альона] 7-й бригады мор[ской] пехоты. Комбриг — Жидилов. Комиссар бр[игады] — Власенко. Комбат — Снеженко. Комиссар — Жулидов (быв[ший] нач[альник] отделения Особ[ого] отдела ЧФ). Комроты Смирнов. «Падающие звезды» (трассирующие пули). «Так вот она какая — передовая»! Езерскому все же оторвало ногу. Не доезжаем до передовой 1 км. Дальше нельзя — мины, шум машины. Прошу шофера сохранить мой чемоданчик с подарками и прочим до «после войны». Святая наивность. Беру вещмешок. Гуськом, «нога в ногу», следуем в стоящий в стороне одинокий домик. Душно, темно, грязно. Не знаю, куда прикоснуться в своей белоснежной форменке и блестящей золотом надраенных пуговиц шинели. Разношерстный народ спит вповалку. Кто они? За подобием верстака возится оружейный мастер. Из кучи грязных, побитых, ржавых винтовок предлагает выбрать «любую» (хваленых «Дегтяревых» нет). Как переделать «Дегтярева», куда он годен и что за переделку «дают»? Беру винтовку. Ремня нет. Затвор не открывается. «Мастер» предлагает открыть сапогом. Открываю. Канал не просматривается. «Мастер» предлагает выстрелом очистить его. Делаю. Очень больно отдает в плечо. «Бывалые» предлагают кроме гранат взять побольше запалов (их нет) и бинтов. Не знаю, куда их положить. «Бывалые» советуют: «Выбрось… к чертовой матери противогаз, он тебе не нужен, и все положи туда». Так и делаю и еще набиваю карманы. Начинаю понимать свои законы войны (в мирное время за противогаз — воентрибунал). Следуем дальше «нога в ногу» в глубочайшей тишине прямо в окопы, на передовую. Никогда, нигде не видел «знамени полка». @lex 12.05.2006, 13:23 Землянка ком[анди]ра бат[альо]на. Здесь же комиссар и «особист» (все они в чине политруков). Начинается (в который уже раз!) нудный, стандартный оскорбительный опрос-допрос: «Нет ли у тебя род[ных] и знаком[ых] за границей, кто дедушка-бабушка, нет ли раскулаченных (как будто теперь это имеет какое-то значение, когда даже уголовники, преступники выпущены из тюрем на войну), не собираешься ли сдаваться в плен?» (!) и проч[ее]. Пытаюсь «разыграть» политрука. Говорю, что отец не захотел идти в колхоз и с тех пор я числюсь «сыном кулака». «Ну, товарищ, перед лицом опасности для родины теперь все ошибки и обиды остаются в стороне». Иду в общую землянку (пока). Встреча с «мудрым, бывалым» солдатом. Его философия и советы. Спать не приходится третью ночь. Сами себе ройте окопы, да поглубже. Первое боевое крещение, минометный обстрел. Раненые, убитые. Ком[анди]р отделения Иван Васильевич. Узнаю, кто, почему «смертник». Я «горю». История с фотоаппаратом. Чем я лучше «сопливого фрица»? «Долой белые воротнички, шапки-ушанки, золотые пуговицы». Фрицы выбивают чечетку. Моя попытка подстрелить немецкого снайпера, и что из этого получилось — я контужен. Простреленная ложка. Фрицы постреливают по электроизоляторам, а за одно и по нашим стрелкам: ранен в плечо, убит в ухо погребавший наших бойцов. Мы собираем одеяла, шинели и махорку от убитых в осеннем наступлении на высоте 90,5 наших моряков. «Святой Иорген». «Храбрый заяц». «Первые журавли». Самое удивительное, что я увидел на войне (проволочные заграждения). Осветительные ракеты немцев, свежие траншеи, «маскировка» по-страусовски. Как мы освещаемся (нем[ецкий] черный провод) и обогреваемся («цинка» из-под патронов). Сколько порошин в русском винтовочном патроне? Убитый наповал воробей. Расстрел армянина, не пожелавшего воевать. Рядом на «высоте пулеметной» 5-й батареи 7-й бригады. Там командир Подчашенский. Его судьба в сталинском истреблении команд[ного] состава и судьба И.М. Залесского. Расстрел за питье воды из речки. Первые сведения о Л.П. Сотни моряков и пехотинцев, с которыми говорил о Л.П. (из разных частей и подразделений), заявили: «У нас такой не было, такой не знаем». Чем мы питаемся. Один хлеб на 5 человек на сутки, ложка сахара и иногда «баланда» и «боевые 100 грамм». Значение водки на передовой. Ее трижды воруют и разбавляют водой тыловые «шкуры», прежде чем она доходит до нас. Я начинаю курить («зачем беречься — все равно убьют»). Посещение бани. «Ялдаши» не желают надевать флотские тельняшки («немцы расстреляют, если попаду в плен»). Нас не берут никакие болезни. Артснаряды с немецкими листовками. За читку листовок грозят расстрелом. Как мы умудрялись все же читать листовки («Пойти посрать, что ли?»). Куда выбрасывать свое говно из окопа? Политрук роты «забавляется» из переделанного полуавтомата Дегтярева, а на нас летит град немецких мин. Минометов у нас не видал ни одного, а автоматы Шорина — ППШ есть только у 2 человек личной охраны ком[анди]ра бат[альон]а. Немецкие автоматчики уже не вселяют панический страх. Над Севастополем в течение всего месяца непрерыв[ные] бомбежки. Ночью весь Севастополь в зареве пожаров. В течение месяца относительное затишье. Ружейно-пулеметная перестрелка, минометы. Изредка артдуэль. 5 /IV часа в 4 утра при раздаче «баланды» затеяли шум-гам. Немцы сейчас же на этот шум-гам ответили минометным налетом. Я ранен в этот раз в правую ногу. Санземлянка — санпункт батальона — врачебная комиссия — батальон выздоравливающих при флотском экипаже — опять врачебная и политкомиссия («есть ли за границей, есть ли раскулаченные») и новое направление на передовую (12/IV). На этот раз на Северную сторону. Начальство на передовой видел один раз (расстрел армянина). Северная сторона — Бартеневка. 114-й ОЗАД, ранее дислоцировавшийся на ст[анции] Сарабуз. КП дивизиона. В землянке нас четверо: ст[арший] писарь Журба — сверхсрочник, службист, карьерист, ябедник и вообще гнусный тип. Старичок портной из Одессы, любитель выпить и петь. Будак из Кировограда — тоже мобилизованный из запаса. Чудесный человек, семьянин, сугубо гражданский, любитель петь. И я. Наши обязанности неопределенны: просто нас некуда деть (не отпустить же нас по домам), и держат «на всякий случай». Все мы «в возрасте», все уже ранены, и на передовой пока в нас нет крайней необходимости. По БГ-1 <боев[ая] готовн[ость] — 1>, а она непрерывна, занимаем свои посты по боевому расписанию на КП (у телефона, у схемы полетов вражеских самолетов, у зенитного пулемета). Немецкие самолеты налетают ежедневно. Беспорядочно сбрасывают бомбы. Так же беспорядочно стреляют наши зенитки (тысяча снарядов на ветер). Днем налетают в 14 часов регулярно. Ночью надоедливо летает один самолет. Прощупывает нашу зенитную оборону. Начальство потом сообразило, и освещать самолет и палить по нему перестали. Мрачный комиссар с орденом Кр[асного] Знамени за первое наступление немцев на Севастополь. Шкура — собака ком[анди]р дивизиона Карпуткин, быв[ший] ком[анди]р отдельного кав[алерийского] эскадрона в г. Острове. Как он стал зенитчиком? Нач[альник] штаба Кузнецов: мобилизован из запаса, страстный рыбак, о войне меньше всего думает, в штабной работе меньше всего понимает. Пом[ощник] нач[альника] штаба Хайрула Хайрулин: волжский татарин, хорошо подготовленный штабист-артиллерист, службист, формалист, грубиян, нелюдим, тяжелого характера человек. Карпуткин грозит пулеметчику расстрелом «за трусость» («Отвечайте! Не разговаривайте!»). 10 суток ареста фельдшера за какую-то мелочную оплошность и смерть его и конвоирующего краснофлотца во время следования на гауптвахту. Какая нелепая смерть, ради уставной формальности! Убит повозочный, подвозивший нам пищу и воду. Немцы сооружают в сторону Мамашая какое-то бетонное укрепление, мы это видим ясно в дальномер (БН-30), а стрелять не можем: нет приказа. Над нами ежедневно, в одно и то же время, в одном и том же количестве, пролетают сверхтяжелые снаряды из установленной немцами в Бахчисарае «сверхсекретной пушки». Сначала мы видим огромнейший фонтан взрыва на херсонесском аэродроме, потом слышим шелест пролетающего над головами снаряда, а затем далекий гул самого выстрела со стороны Бахчисарая. Хайрулин ведет расчеты на стрельбу по «пушке». Весна в разгаре. Смотрим на очертания Крымских гор. Тоскуем. Там Симферополь и родные. Что с ними? Ничего не делаем мы, затишье и на других направлениях. Только немцы регулярно бомбят. Днем пригреваемся на солнце, нюхаем ромашки. Ночью приляжем к земле и ясно слышим в тишине за 150–200 км отдаленный, непрерывный гром. Это немцы «дают» Керчи. На душе тоскливо, под сердцем холодеет и подташнивает. «Вот немцы покончат с Керчью, а потом возьмутся за нас. Так почему же мы нюхаем ромашки? Что думает начальство?» — так думали все. Не помню, при каких обстоятельствах удалось заскочить на «М[аксимову] дачу». Взял свое барахло, оставленное после бегства начальства в ноябре 1941 года. Оставил его у жены брата в Севастополе. Дом, где жил брат, стерт с лица земли. Пропало все барахло. Туда ему и дорога! На обратном пути на передовую попал под минометный обстрел на пристани Северной стороны. Четверо убитых летчиков. Мальчик с обеими оторванными ступнями истекает кровью на пристани. Сбитый самолет в проволочных заграждениях Мамашайской вершины действует угнетающе. Макеты тяжелой артиллерии где-то в сторону Учкуевки — курам на смех. В порядке «выравнивания линии фронта» мы дислоцируемся в Северное укрепление и реорганизуемся в 62-й зенитный полк (потом он именовался 102-м ЗА и, наконец, 110-м ЗА). Это для того, чтобы ввести в заблуждение немецкую разведку о количестве частей в Севастополе. С этой же целью передавались открытые телефонограммы об «ожидающихся от полковника Жилина 50, 100, 70, 40 и т. д. самолетах». Как будто немцы глупее нас и клюнут на эту провокацию? Новый командир полка — Матвеев Александр Васильевич (отец Матвеева, командира крейсера «Молотов»). Участник гражданской войны с двумя орденами Красного Знамени, бухарским орденом и другими наградами. Высокий, суровый, очень худой и смуглый, очень похожий на адмирала Колчака. Общий любимец и душа всего полка. Матросский отец. «Северное укрепление». Тыл полка — в собственно «Северном укреплении», а штаб и КП — в казематах тяжелой береговой артиллерии «Сев[ерного] укр[епления]». Странно устроены батареи: как будто нападение на Севастополь с суши никогда не предполагалось. Нач[альник] штаба теперь все тот же Карпуткин. Помощник начальника штаба — Х. Хайрулин. Кузнецов просто не у дел. Есть и еще кто просто не у дел — дублеры (замполит мл[адший] лейтенант Антонов — ни рыба ни мясо — вел тайно дневник). Будак и «портной» остались в тылу. Не помню, куда девался Журба. Я попал на КП для ведения оперативной документации (по БГ-1 на зенитном пулемете). Комиссар полка некий Ковзель (белорус): барин, шкурник, всегда думал только о личном уюте. А может быть, и враг. Прибавился еще один БНШГ (комсомолец из Одессы), санчасть, нач[альник] боепитания, нач[альник] связи Павлоцкий (еврей из Одессы). Мне в помощь на КП был придан Иван Иванович Иванов (Иванов в кубе), лит[ературный] сотрудник из кировоградской газеты. Умный, прекрасный товарищ. С ним испил чашу войны до конца. После 20 мая немцы покончили с Керчью. Под Севастополем явно назревала роковая развязка. 3 июня 1942 г. Началось. И уже денно и нощно не прекращалось до 3 июля 1942 года, когда Сталин на весь мир объявил, что «после эвакуации всей боевой техники и личного состава нашими войсками оставлен город Севастополь». Посмотрим глазами солдата, как это было в действительности. Наш тыл, КП, наши общежития. Самолет «ястребок» падает в Южную бухту. Фыркающие пулеметные очереди. Воздушный поединок. «Мессер-109» бьет из пушек («как в подушку»). Наш самолет с предсмертным воем падает во двор церкви на Северной стороне. Еще сбитый самолет, за Бартеньевкой. Охота за парашютистом, как наших, так и немецких летчиков. Парашютист в воде. Погоня за ним с нашего берега и немцев — со стороны Качи. Писарь хозчасти Альтшулер и зав. столовой Шнайдер захотели посмотреть, «какая она, передовая». Повезли обед на 365-ю батарею, прямым попаданием бомбы в столовую оба убиты. Наш тыл пылает, живьем сгорел шофер Бондаренко. Немцы бомбят Севастополь «от темна до темна». Похоже, что делают это ради разрушения. Севастополь и так весь в руинах. Бомба попала в склад винтовочных патронов впереди нас; целые сутки патроны горят и стреляют. Тушить их некому и невозможно. Десятки тысяч «зажигалок» над городом. Горит панорама обороны Севастополя 1854–[18]55 гг. Весь город в огне; зрелище ужасное, непередаваемое. («Чем горестнее поражение, тем радостнее будет расплата», — Матвеев.) Подозрительная радиопередача: «Ведите огонь на нас». Взрыв немецкой «консервы». У нас в блиндаже уже несколько суток «отдыхает» «отбившийся от части» майор. Кто он? Путаные объяснения. Дурацкие учения на поляне перед нами, на виду у немцев, обращение с ПТР. Огневой налет немцев — десятки убитых. «Плавающий» грузин. Комиссар Ковзель хочет свежего горячего чаю. Его ординарец и невзорвавшаяся бомба. Тяжело ранен мой друг Будак. Я обстреливаю из авиационного пулемета (Шорина — Шакирского?) Ю-52. Карпуткин «за стрельбу без команды» грозит расстрелять, а высшее командование приказом обещает «судить по законам военного времени, если для стрельбы по явным целям будут ожидаться особые команды» (?!). Убит наш радист. Немцы из Качи «нащупывают» наши блиндажи. Тяжелый снаряд попал одним метром левее стальной двери (120 мм). Убит часовой у входа Иванов, от него ничего не осталось, кроме ваты из противогаза и согнутого в кольцо ствола винтовки. Хоронить некого. Тогда же убит (в низ живота) помншт [помощник начальника штаба] (комсомолец). Ранен телефонист, осколками бетона поцарапаны и другие, в том числе и я. Упал от взрыва с верхней полки «отдыхающий» майор. «Шлите “огурцов”! У нас уже две батареи молчат, нет “огурцов”… в бога мать…» (Матвеев). Ушел за «огурцами» начальник боепитания, по дороге убит. Непрерывно рвется телефонная связь. Выскочившие в кромешный ад два телефониста сразу убиты. За серо-рыжей пылью и дымом от разрывов бомб мы целый день не видим солнца. После прямого попадания бомбы в котельную Морзавода сигналы «ВТ» не подаются. Да в этом теперь и нет смысла. Воздушная тревога — непрерывна. В Южной бухте идет ко дну «Грузия». Смельчаки добираются вплавь за продуктами, а больше за письмами из дому. «Сектор 12 — 150 самолетов! Сектор 23 — 100 самолетов! Сектор 34 — 250 самолетов!» Настроение угнетенное и в то же время до предела взвинченное. Под ложечкой ноет, лоб липкий, а по спине «мурашки». Надеваем чистые форменки, обнимаемся, целуемся. А с НП слышится: «Сектор 34 — 350 самолетов»… Небольшие облачка самолетов разрастаются в черные тучи. В небе сплошной рев. Самолеты налетают волнами. Земля стонет и качается. Наша ЗА молчит: нет «огурцов». Приказано их беречь на крайний случай для стрельбы по наземным целям. На 366-й батарее, которая в 100 метрах от нас, одна пушка уткнулась в землю, вторая — торчит в небо. Только крайняя левая непрерывно бьет. На батарее большие потери в личном составе. Сначала мы их регистрировали, теперь бросили; не успеваем, да и зачем? (Сообщать родным.) Нашей авиации нет потому, что ее вообще нет. На этот раз стреляю из своего пулемета без команды. Пулемет так танцует в руках — боюсь потерять управление. Фрицы низко, низко накренившись, пикируют. Ясно вижу через смотровое окно немца, грозящего кулаком. С заходом солнца ад утих. Получаем поздравления от командующего флотом: «Стоять насмерть!», от командующего Юж[ным] фронтом Буденного, от «самого» Сталина: «Вами гордится вся страна. Вы служите примером для всей армии!» Какой-то <…> (почему?) ходит по блиндажам, собирает от нас письменную клятву о том, что мы будем стоять насмерть. За целый день впервые пьем воду, едим какую-то сухомятку. В горло ничего не лезет. Кое-как подсчитываем потери, зарываем убитых. Сменили две пушки (сняли с других, «менее важных» батарей). Думал, что «всему конец» у нас, утром немцы начинают наступление на Мекензиевы горы при поддержке артиллерии. Мы в поддержку своей пехоты ведем «беглый огонь прямой наводкой». Корректирует огонь с НП Хайрулин. Ведет огонь прямой наводкой и 30-я батарея. В дальномер ясно видны и наступающие, и разрывы снарядов. Потом за разрывами ничего не видно. Немцы «захлебнулись», а потом быстро, лавиной покатились вниз. Выясняется, что Хайрулин вел огонь по своим. Хайрулин, смертельно бледный, мокрый, с запавшими щеками, падает на койку: «Оставьте меня все!» Они остаются вдвоем с командиром полка. Наше состояние и подавленное, и возмущенное. Я с Ивановым: «Что это — измена?!» На Мекензиевых немцы все же остановлены. На второй день еще яростнее бомбежка. Тысяча самолето-налетов. Наши батареи молчат, личный состав почти весь перебит. Тыл полка занят немцами, горит. Оставшиеся люди укрываются у нас в блиндажах. (Я купаюсь. Коровы в пещерах под обрывом.) Нет только помншта Кузнецова, политрука 365-й батареи и еще некоторых. Последний день в блиндаже. Я с Ивановым жжем документацию — в том числе и списки «смертью храбрых павших в боях». Все уже ушли в бухту Матюшенко в «Алексеевский равелин». Иванов находит под подушкой у Хайрулина бумажник с его документами, письмами и... фотографией бравого немецкого офицера. Что делать? Все рвем и сжигаем. По нашему мнению, Хайрулин нигде не соприкасался ни с живыми, ни с убитыми немцами. Опять подозрение в измене, предательстве. Мы тоже ночью уходим в «Алексеевский равелин». Двое суток в «Алексеевском равелине». У нас нечего есть, нет воды. А здесь же брошенный ларек Военторга. Есть банки с какими-то консервами, дешевое печенье, фруктовая вода. Приказано — не трогать! Будет расценено как грабеж, мародерство. А за это — расстрел. Вот комедия! Проклятые интенданты! Меня посылают на розыски Кузнецова, политрука и др. Получаю на руки записку синим карандашом: «Тов. Кузнецов! Направляю к Вам главного старшину т. Пантюшенко. Он Вам расскажет обстановку. Его указания выполнять, как приказ командования. Послал к Вам Борисова, но он не вернулся. Что с ним? Карпуткин. 00.00. час. (?) июня 42 г.» Равелин обстреливается непрерывно. Впервые вижу кувыркающийся в воздухе немецкий снаряд. Делаю несколько попыток выскочить, перебежать площадку перед равелином. Невозможно — непрерывный обстрел. Наконец — крещусь тайно и ныряю навстречу смерти. В Бартеньевке кое-где постреливают немецкие автоматы. Бродит стадо беспризорных гусей. Задний волочит крыло, тоже жертва войны. Гуси шарахаются от разрывов. Жителей — ни души. Индивидуальный окопчик. Там два пехотинца. Группы разрозненных пехотинцев и краснофлотцев отстреливаются из-за укрытий, отходят. Волокут на плащ-палатках раненого. Ползу вперед, к блиндажам. «Ров смерти» у блиндажей. Во рву убитый краснофлотец — это Борисов и еще огромный пехотинец, капитан с автоматом. Подбитый трактор. Удар камнем по голове. Проскакиваю ров. Там Кузнецов, политрук и два-три краснофлотца. Кузнецов и др. обстановку не знают. Ночью вывожу их в равелин. Всю ночь у берега шум, грохот, ругань, ржание, лязганье тягачей; все подтягивается к берегу в надежде переправиться на Южную сторону. (По дороге в блиндажи: «И лошади тоже плачут».) В ту же ночь (27—28 июня 1942 г.) переправляемся на Южную сторону. Я с Ивановым только перед рассветом, последние. Начальство для безопасности выходило прямо в лодку через окно. На прощанье с остервенением бьем с Ивановым витрину ларька Военторга. Остается по приказу один радист, ленинградец. Его дальнейшая судьба. В подземелье стонут обреченные раненые. Зловоние из подземелья. Перегрузка катера, опасный крен. «На всякий случай» снимаем вещмешки, шинели и сапоги. Последний приказ: сосредоточиваться на уч[ебном] пункте ЗА у «Никулиной башни», Южная сторона. Почему под Севастополем нет ни одного танка, ни одной «катюши»? Южная сторона. Самый мирный летний рассвет над мертвым городом. И первые бомбы с рассвета на мертвый город. Карантинная сторона. Вид на город с высоты. «Громадой мертвых домов»… и т. д. Город без жителей. Брошенная квартира с недоеденным ужином и раскрытой постелью. Узнаю на фото знакомого строителя, с которым работал 10 лет назад в УНР-90. Едим хлеб с вареньем; не лезет в глотку. 10 минут, прямо в сапогах, отдыхаем на кровати. Путь к «Никулиной башне». По дороге теряю свою, простреленную под Чоргунем, ложку. Три дня у «Никулиной башни». Просто отлеживаемся, «ожидаем у моря погоды». «Здесь жили-были два Мыкыты». Страшный, сокрушительный налет и бомбежка. Истинное бесстрашие или грань безумия командира полка? Иванов вырывает у себя правую бровь, а начхим (он же парторг) пускает под себя желтую вонючую лужу. Что думает человек в момент неизбежной смерти? («Это моя… Это моя…»). Учебный пункт сметен с лица земли. Убит уполномоченный особого отдела, ординарец Ковзеля и еще некоторые. Ковзель исчез. Приказ: «Рассредоточивайтесь, товарищи, небольшими группами и в одиночку. Налет повторится. Место сбора — хутор Пятницкого. Бежим с Ивановым — не знаем куда. Налет повторился. Нас засыпают листовками («За Родину! За Сталина!») и поливают из крупнокалиберного пулемета. Траншея водопровода набита разрозненными, деморализованными бойцами. Полно их и в трубах водопровода (размонтированных), в каждой ложбине. Бежим в сторону Песочной бухты. В одной ложбинке попадаем под минометный обстрел со стороны Качи. Там много скопилось ищущих спасения от смерти. Падаем в первое попавшееся углубление. Голова под камнем, задница сверху, рядом Иванов. Усатый кубанец. Смерть кубанца («Передайте сапоги домой»). Немецкие мины не рвутся, они падают в говно и бухают, как в подушку. Здесь, оказывается, свалка нечистот. Вот как может быть полезно говно! Но все же опасно. Короткими перебежками бежим дальше в сторону хутора Пятницкого. Бегут с нами и другие обезумевшие люди разрозненных частей. Бегут даже и гражданские лица. Кто они? Зачем, куда бегут? Где-то еще отстреливается одинокая скорострельная малокалиберная зенитная пушка. Хутор им. Пятницкого. Еще двое суток агонии. Кроме нас, здесь еще какие-то остатки разрозненных частей. Опять роем щели-убежища. Желания к этому очень мало: все равно — конец. Опять обстрел. Спасаясь от артснарядов, разбегаемся за территорию хутора. Но там открытая местность, и «мессеры» поливают нас из пулеметов. Хайрулина здесь нет. Начальство ссорится из-за любой возможности укрыться от обстрела. Опять раненые, убитые. Здесь чей-то вещевой склад (армейский). Нам приказали всем полностью надеть новое армейское обмундирование. Зачем? Конечно, ни в каких ведомостях расписываться не надо; бери, что хочешь и сколько хочешь. Многие моряки, в том числе и я, сменить флотскую одежду отказались. Хотя пилотку я все же взял. Зачем? Не знаю. Были такие запасливые, «хозяйственные» люди, которые напихивали вещмешки до отказа, особенно обувью. Все это, конечно, было выброшено за пределами хутора. Едим консервы из неприкосновенного запаса. Политработники все еще уверяют нас в каком-то подкреплении со стороны флота, в новом наступлении. Но в это, конечно, даже безнадежные дураки не верят. Флот последний раз поддержал нас огнем, кажется, в феврале месяце. Зрительный и слуховой эффект — огромный, результаты — неизвестны. Теперь флот отстаивается у кавказских берегов. По ночам появляются катера-охотники, вывозящие или пытающиеся вывезти на «большую землю» раненых. Да, говорят, подводные лодки по ночам вывозят большое начальство. Особенно обреченно чувствуют себя стекающиеся сюда со всех направлений <…>: политотдельцы, типографщики, медики, портные, парикмахеры и, больше всего, интенданты. Они группируются, шепчутся. Здесь срочно составляются наградные листы; кажется, на тех, на кого нужно, и на тех, на кого не нужно. Благо, ни перед кем отчитываться не нужно, а «своя рука — владыка». Составили наградной лист на Красную Звезду и на меня. Я его читал. Он на 4 страницах за подписью Матвеева, Ковзеля и Карпуткина. К награде представлен «за вывод из окружения Кузнецова, Донюшкина (так, кажется, фамилия политрука 365-й батареи) и др. Но все наградные листы свыше двадцати лет, по-видимому, лежат на дне морском. Последний день на хуторе. Ночью покинули хутор. Устроили прощальный ужин. Варили пшенную кашу-концентрат. Ни один человек, несмотря на то что сутки не ели, эту кашу не ел: она была концентрат соли. А мы и без того страдали без воды. Кашу вывалили под забор, помянули бога, заводы, изготавливавшие кашу, и тронулись в последний отрезок нашего «крестного пути». Шли в направлении к морю, тихо, понуро. Командир полка Матвеев и начальник штаба Карпуткин — с нами. Комиссара Ковзеля нет. По дороге обогнали стадо овец с чабаном. Такая сугубо мирная идиллия до глубины души возмущала. Неожиданно на легковой машине (откуда она? чья?) нас обогнал Ковзель. Он спешил на «большую землю». Сукин сын, даже отвернулся в сторону. Все же немного стыда осталось. У самого моря, над обрывом, прилегли на час. С рассветом где-то назревал рокот моторов. Немцы начинали день. Надо было торопиться уходить. Вдоль берега движемся в сторону Камышовой бухты. По пути огромные скопления боевой техники, автомашин-санитарок и с пушками, двуколки, фургоны, кухни и опять автомашины, автомашины с интендантским добром. Тюки обмундирования, мешки в кучах и разрозненные, разбитые с рисом, сахаром, мукой, изюмом. Ящики с консервами, сухофруктами, маслом, сгущенным молоком и даже с вином. Несгораемые ящики, закрытые и открытые. Белым снегопадом валяется полусожженная и нетронутая штабная переписка. Кучами, в пачках и россыпью, лежат бумажные деньги — 10-, 30-, 50- и 100-рублевого достоинства. В некоторых местах их так много, что по ним идешь, как в лесу после обильного листопада. И здесь, конечно, много нашлось таких, которые все это пихали в вещевые мешки, выбросив оттуда только что напиханное обмундирование. Больше всего брали деньги. Честно говоря, я ничего, кроме одной банки тушеного мяса в каждый карман, не взял. Потом жалел, что не взял сахара. Ах, как он потом пригодился бы! А тушенку пришлось выбросить. Глядя на всю эту картину, еще и еще раз «поминали» интендантскую службу — ведь мы голодали. И еще думалось: как все на этом свете бренно, условно и относительно, особенно условна ценность вещей. В одном месте, у крутого и высокого обрыва, какой-то шофер «гуськом» выстраивал груженые и пустые, боевые и транспортные автомашины, по 10 — 15 штук в ряд. Затем садился на последнюю машину и толкал весь этот поезд с обрыва в море. В последний момент он спрыгивал с машины, и она тоже, гремя и ломаясь, летела в общую могилу. Вот и последняя пристань. Узкий каменистый берег у обрыва Камышовой бухты. Впереди море и там, далеко-далеко за ним, — Родина. Сзади — враг. Отступать дальше некуда. Наступать… С кем? С чем? Нет ни оружия, ни пищи, ни воды… Нет боевого духа. Есть только неистребимая, жгучая жажда отомстить и врагу, и когда-нибудь тем, кто привел нас к такому позору. Как-то так получилось, что здесь не оказалось со мной ни одного человека из моего полка. Нет здесь и моего последнего друга — Иванова. Последние сутки агонии. «Шатровый камень» — наше убежище. «Пир во время чумы». И здесь картежники. «Банк в 10 000 рублей». Есть ничего не хочется. Острейшая проблема пресной воды. Можно ли пить морскую воду? Вот когда сахар оказался дороже золота! Если морскую воду «насытить» сахаром — можно пить. Получается рвотная жидкость, но пить можно. От морской воды через 10–15 минут — «классический» понос. Как мы выходим из положения при поносе; совет учителя из г. Калинина. Убийство за плащ-палатку (некий Федотов, он же картежник, и с ним «товарищ капитан»). Нечаянное убийство старика из автомата. Бомбежка с моря, с суши и по кромке обрыва. Оглушенная камбала. Снова ад наверху. Обезумевший человек и стрельба из винтовки по пикирующему самолету. Табун лошадей и смерть последней лошади (они кружатся). Особый отдел собирает остатки способных носить оружие людей. Оружие и патроны от убитых. Планы уплыть «на тот берег» на автомобильных камерах. Сильные «уходят в партизаны». Одиночки лезут по кручам — поднимают руки. Снайпер расстреливает одного поднявшего руки. Гражданское население. Смерть учительницы. «Папаша, застрели меня!» Ласковая волна набегает на берег, уходит под скалу, оттуда возвращается окровавленная. Попытка погрузиться на катер-охотник («И там и здесь — неизвестность. Но надо себя сохранить, чтобы потом бороться»). «Представители особого отдела, политотдела есть?» — в ответ тысячегорлое «…бога мать!» Катер отходит, спасающиеся хватаются за любой выступ на катере, за руль. С катера их бьют швабрами, ведрами, прикладами. Рассвет. Разбитый плот из человеческих тел — их несколько сотен. Это кошмар. Наяву. На первом плане: великан-моряк, женщина в салатных рейтузах с платьем на голове, между ее ног белокурая девочка лет трех-четырех. Море — колыбель. Слышал и потрясший весь Севастополь взрыв. Взорваны Инкерманские штольни с сотнями тысяч снарядов и… оставленными там нашими ранеными. Матери! Идите, посмотрите на своих детей! Дети! Идите, посмотрите на своих отцов! Проклятие вам, затеявшим войну! Проклятие!! Проклятие!!! Я окончательно не верю в бога. Агонизирующий комиссар. Маска, сорванная с живого человеческого лица. Немцу нужны «жассы» (часы). Последняя нить, связывающая нас с Родиной, — рвется. Четвертое июля 1942 г., я вместе с другими участниками обороны Севастополя в количестве нескольких тысяч человек, оказавшимися под обрывами Херсонеса, попал в плен. Эту ночь, после нескольких обысков, мы простояли в каком-то винограднике под Севастополем. Здесь была проведена первая «чистка» наших рядов — расстреляны первые евреи, которые «попались на глаза» (главная чистка была проведена позже — под Бахчисараем). Утром нас погнали, а потом почему-то остановили на пригорке. Вот здесь и произошла последняя встреча с моим командиром полковником Матвеевым. Мы друг друга сразу узнали в толпе пленных, но вида, конечно, не подали. Он стоял, поддерживаемый справа Карпуткиным, а слева, если не ошибаюсь, начальником связи полка капитаном Павлоцким. На Матвееве была надета фуражка без эмблемы, китель без нашивок и орденов. Его глаза запали, щеки обросли щетиной, лицо было землисто-серым. Посмотрев на него, я сразу подумал, что на нем, как пишут в романах, «лежит печать смерти». При каждом вздохе выше правой лопатки сквозь дыру в кителе у него появлялась розовая кровавая пена. В задних рядах колонны раздались лающие крики конвоиров — они подгоняли отставших, били их кулаками, прикладами. Мы двинулись, поддерживающие Матвеева пытались вести его, но идти он не мог. Я слышал, что он сказал что-то вроде: — Оставьте меня, положите... идите сами, иначе немцы вас всех перестреляют, как куропаток. — А как же вы, товарищ командир? — спросил кто-то. — Как-нибудь... идите, ради бога... И мы пошли, вернее, нас погнали. Что было на душе, не буду говорить... Метров через сто опять остановка. Позади, хорошо видный, остался пригорок, где мы только что стояли. На нем сидели и лежали несколько человек наших товарищей, которые уже не могли идти. Я не отрываясь смотрел на лежащего Матвеева. К нему подошел с автоматом на шее немец, бродивший среди отставших. Приставив автомат к своему животу, он четыре-пять раз выстрелил в Матвеева. А. С. Пантюшенко

[NETSLOV]

набор слов какой то..Я читал эти восспоминания в нормальном виде..

[paradip]

Да, точно - набор слов. Какой мудак это переписывал и зачем из нормального повествования делать это оливье?