Добыть «языка»
Утром двадцать третьего июня в Килии был сформирован истребительный батальон из коммунистов, комсомольцев и беспартийных, еще не призванных в армию.
Командиром батальона назначили второго секретаря горкома партии П. Полякова. Первой ротой стал командовать работник горсовета П. Захарченко, вторую роту принял Андрей Куница. Вечером бойцам батальона выдали винтовки и патроны. Начальник склада боеприпасов 23-го полка старшина Федор Марулии показывал новоиспеченным воинам, как пользоваться оружием. [50]
Истребительный батальон охранял предприятия и порт, держал заслоны на дорогах в Килию, патрулировал улицы, изучал на ходу военное дело и был готов встретить парашютистов и диверсантов противника.
Поздно вечером 23 июня командиру второй роты истребительного батальона Андрею Кунице было приказано немедленно прислать в штаб бойца Павла Кравченко. Куница хорошо знал этого парня с приметной внешностью и необычной биографией. Как-то весной ему позвонил начальник Килийской погранкомендатуры майор Бурмистров:
— Сейчас к тебе заявится интересная личность — Павел Кравченко. Из местных. Устрой его на работу.
Кравченко оказался долговязым парнем лет двадцати семи. Похож на цыгана — курчавая шевелюра, орлиный нос, быстрый и смелый взгляд черных глаз. Держался независимо, даже гордо, что не было свойственно бессарабам, затравленным двадцатью годами жестокой оккупации, ломавшим шапку перед всеми, кто олицетворял власть. С трудом отвыкали здешние люди от порядков буржуазной Румынии. А этот Кравченко был полон достоинства и потому сразу понравился Кунице.
Подыскать работу в Килии человеку без профессии, малограмотному оказалось нелегкой задачей. Правда, он отлично знал рыболовное дело, но идти в недавно созданный рыбколхоз «Заветы Ильича» не пожелал. Пусть чернорабочим, только бы в городе! К удивлению Куницы, Павел согласился мостить улицы в составе комунхозовской бригады. Трудился добросовестно, даже с азартом, не считаясь со временем.
Родом Кравченко был из Килии-Веке, где проживало, около полусотни украинских и русских семей. Подростком помогал отцу выметывать в озера дельты сети-тальяны, косил острым тарпаном в плавнях камыши, а юношей, сноровисто навалившись на бабайки, уверенно выгребал на своем каюке против быстрого течения Дуная. Жили бедно, нуждаясь во всем. Рыба, чеснок-устурой да мамалыга — вот и вся еда! О сармале — мясе, запеченном в капусте, не могли и мечтать.
Власти сильно прижимали население, а украинцев и русских липован особенно. Их обязывали половину улова сдавать бесплатно на казенную рыбную базу — керхану. Остаток дозволялось продавать, да и то лишь влиятельным скупщикам. [51]
Однажды отец Павла не повез свою рыбу в керхану. Уже назавтра плутоньер-мажор с жандармского поста привел ослушника в примарию, где строптивому рыбаку пригрозили тюрьмой. Старик разозлился, стал ругать королевское беззаконие, пожалел, что в Румынии все еще нет советской власти. Она бы защитила бедняков! Дерзость неслыханная, и сигуранца сразу же упрятала смутьяна за решетку в городе Сулина. Там рыбак и отдал богу душу — от побоев и голода, от тоски по дому.
Гибель отца ожесточила Павла. Он поджег в Килии-Веке дом примаря, которого считал главным виновником своей беды. А вскоре с двумя такими же пылкими юношами скрылся в плавнях. Выходя по ночам из камышей в буковый лес, чудом выросший на длинной гряде, намытой рекой в центре плавней, вдоль которой шла единственная дорога, связывающая Килию-Веке с портом Сулиной на Черном море, Кравченко и его дружки совершали дерзкие набеги на дома рыбопромышленников и кулаков, на казенные конторы и лабазы, а то и на проезжих купцов. В сущности, они превратились в разбойников, но разбойников, так сказать, идейных, ибо все награбленное и добытое с помощью пистолетов раздавали неимущему люду, неудачливым рыбакам. Власти объявили Павла вне закона, как атамана «шайки гайдуков», и посулили за живого или мертвого десять тысяч лей. А румынские газеты, падкие на сенсации, величали его «королем плавней», обвиняли полицию в трусости, неумении изловить отчаянного «террориста».
Предателей долго не находилось, хотя сумма, назначенная за голову Павла, была немалая. Только кому же охота лазить по трясинам и камышам, рискуя нарваться на пулю? Но однажды, после того как Кравченко, отстреливаясь от жандармов, счастливо ушел на дальний и мало знакомый ему остров Салманка, тамошние рыбаки-бирюки, прельстившись деньгами, решили выдать его сигуранце. Не зная Павла, они считали его обыкновенным разбойником-луптетором, способным и у них отнять последнее.
Дознавшись о подлом намерении рыбаков, Павел сам заявился в их летнюю мазанку, кое-как слепленную из хвороста, глины и камыша.
— Потеряли совесть, иуды? Тогда берите меня, — сказал он оторопевшим заговорщикам. — А я-то, дурак, считал себя пандуром — народным мстителем! Боролся [52] за убогих людей, не давал покоя кровососам. Ради таких, как вы... Выходит, зря! Что ж, вяжите меня, сдавайте жандармам! По тысяче лей на рыло — совсем не худо...
Десять бородачей понурили головы и не трогались с места.
У Павла Кравченко были свои представления о справедливости, свое понимание жизни и путей ее улучшения. Кое-что слыхал он о стране Советов от отца и других людей, о том, как большевики навели у себя порядок, отняв землю, пароходы и фабрики у богачей, лишив их возможности наживаться на горе народном.
В 1938 году Ионел Франгуля, его верный друг и соратник, самым нелепым образом попал в руки начальника новокилийской сигуранцы Михая Менеску. Шеф жандармов, садист и пьяница, долго истязал Ионела, добиваясь, чтобы он выдал Павла, но замучил парня, так ничего и не узнав. Кравченко поклялся отомстить за друга, подстерег начальника сигуранцы, когда тот садился у своего дома в коляску, выстрелом в упор убил палача на глазах у прохожих и скрылся.
Гроб с телом убитого колонеля Манеску был за сутки до похорон выставлен на Большой Дунайской в часовне. Сюда, в центр Килии, потянулась одетая в траур местная знать, чтобы поставить свечи за упокой души своего защитника. У дверей застыли часовые.
Кравченко проник в часовню и приколол к мундиру покойника записку:
«Одним варваром меньше... Так пандуры поступят с каждым, кто обидит бедных людей. Кладу сто бань на похороны! Павел Кравченко».
Копейки эти, конечно, вроде взноса на осиновый кол.
Когда Красная Армия освободила Бессарабию, Павел не успел перебраться в советскую Килию из своего тайника в плавнях. И только месяца за три до войны, проведя «граничаров» за нос, он переплыл Дунай в одних трусах и отдался в руки советских пограничников. Через неделю он уже работал в комунхозе у Куницы — мостил улицу, на которой высилась столь памятная ему «капличка».
На второй день войны начальник килийской погранкомендатуры вспомнил о своем подопечном. Не разузнает ли Кравченко, что творится на правом берегу, в стане врага? Нужны самые свежие сведения. [53]
Командир 23-го стрелкового полка капитан Сирота и его начальник штаба Поплавский уже 23 июня совместно с командованием 79-го погранотряда и Дунайской военной флотилии разработали план форсирования Дуная и разгрома вражеских сил, укрепившихся в Килии-Веке, и теперь добивались в Арцызе, в штабе своей дивизии его скорейшего утверждения.
Командование 14-го стрелкового корпуса и 51-й Перекопской стрелковой дивизии смотрело в корень: попытка противника десантировать Дунай в районе Килии не случайная и не последняя. Врагу словно кость в горле этот узел сопротивления!
Поэтому надо самим форсировать Дунай и уничтожив силы противника в Килии-Веке, дать свободу маневра Дунайской флотилии, погранкатерам и мирным судам. В случае же удачи десанта в Килию-Веке операцию можно развить дальше и занять с суши Пардину и Периправу — сильные опорные пункты врага на правом берегу Дуная, выше и ниже Килии. Сейчас оттуда стреляют по нашим судам с эвакуированным имуществом, по баржам с экспортным зерном. Элеваторы Измаила и Гени полны, хлеб надо вывезти в глубь страны.
Генерал Цирульников предложил Поплавскому срочно доработать и уточнить план, увязать его с действиями пограничной и военной флотилий. Только при условии взаимодействия всех родов войск можно надеяться на успех. А главное, разведать перед этим силы противника. Предстояло форсировать реку почти километровой ширины, не имея самоходных барж и понтонов для переправы на чужой берег.
Часть подготовки этой операции взял на себя начальник Килийской погранкомендатуры майор Бурмистров. Разведка — его кровное дело. Ивану Никифоровичу не исполнилось еще и сорока лет, но он был уже опытным пограничником.
— Ну, Павел, — сказал он Кравченко, и его скуластое лицо с впалыми щеками вспыхнуло румянцем нетерпения: — есть интересное поручение. Надо добыть «языка». Солдата-фрунтеса или офицера из Кили-Веке... Во, как нужен Красной Армии! — и майор провел ребром ладони по своему кадыку. — Достанешь?
— «Языка?» — озорно ухмыльнулся Павел. — Да хоть двух! Заодно и матку повидаю... Как-то она там без Меня мается? [54]
— Ну, уж и двух! Не бахвалься, не жадничай... А мать успеешь еще навестить. Ты ведь не один пойдешь на ту сторону. Дело крайне важное и рисковать нельзя. Будь осмотрителен. Я на тебя полагаюсь.
После полуночи от острова Степового, примыкающего к западной окраине Килии, отчалил каюк. В нем пригнулись и слились с низкими бортами лодки фигуры трех смельчаков. На носу Павел Кравченко, на корме с карабином в руках сержант погранвойск Ермолин, на веслах двадцатисемилетний боец второй роты истребительного батальона, рабочий местной лесопилки Степан Гадияк. Он хорошо знал Дунай, его острова, протоки и плавни.
Глухая черная ночь. Сквозь рваные облака изредка проглядывала неполная луна. Степан Гадияк греб отрывисто, сильно, но без плеска. Передний край нашей обороны был предупрежден: если заметят на реке подозрительную лодку, огня не открывать. Операцию обеспечивал командир отряда погранкатеров капитан-лейтенант Кубышкин. Экипаж «МО-125» затаился у острова Степового, следил за каюком, готовый в любую минуту прийти на помощь разведчикам, прикрыть их огнем.
За кормой каюка темнел советский берег, справа громоздились острова Машенька и Катенька. Лодка держала курс на румынский остров Татару, или Иванешты, расположенный чуть выше Килии-Веке и отрезанный от этого города узкой протокой. Высаживаться прямо напротив Килии-Веке нельзя: там вдоль всей набережной окопы, заграждения из колючей проволоки, огневые точки.
Тройке отважных пока везло — враг не обнаружил их на реке. Пристав к острову Татару, разведчики огляделись, прислушались — никого... Остров безлюден и притоплен — в этом году был сильный паводок, и вода еще полностью не сошла. Степан почти сразу же обнаружил вход в нужный им ерик Безымянный. Рассекая остров Татару, он выходил к протоке, прямо на западную окраину Килии-Веке. Брать «языка» лучше всего здесь: в городе солдаты беспечнее, спят в хатах местных жителей без боевого охранения. Казарм в городишке не было и нет, разве что палатки разбили.
По черному коридору ерика плыли почти на ощупь. Над головами свисали плети могучих ветел. Лодка то цеплялась за корневища, то упиралась в упавшие поперек канала гнилые деревья. Вода здесь текла лениво, [55] почти не журча в затопленных кустах лозняка. Еле уловимый лепет ее струй, нежный шелест камыша близок и понятен каждому рыбаку. Для придунайского жителя река — словно живое существо: она кормит его, с ней он задушевно беседует один на один. И сейчас она будто говорила Степану и Павлу: не бойтесь, я не дам вас в обиду!
Впереди посветлело — протока... За ней берег — плоский, голый, пустынный. Павел знал — там пасут скотину. Надо брать левее, к городу. Но откуда взялась тут бурдейка?
На фоне темного неба рисовалось приземистое строение, в окошке тускло светил огонек. Павел нащупал за пазухой пистолет, проверил кинжал на поясе. Замер с веслами и Степан, а Ермолин, поудобнее перехватив карабин, придвинул к себе гранаты.
Слабое течение несло каюк, и вскоре он тихо ткнулся в заросший осокой берег, неподалеку от жилой бурдейки. Кто-то наигрывал там на губной гармонике грустную, щемящую сердце мелодию.
Неслышно выбравшись на глинистый обрыв, Павел прильнул к земле, пополз к домику. За ним пограничник Ермолин. Вдруг Павел зацепился носком сапога за что-то крепкое и упругое. Кабель! Один конец его тянулся к бурдейке, другой уходил в протоку.
Метрах в тридцати от бурдейки разведчики остановились. На корявом бревне, спиной к протоке и к ним сидел солдат. Забыв о своих обязанностях, часовой извлекал из гармошки однообразные печальные звуки.
Проверив свои карманы, полные веревок и тряпок, Кравченко изготовился, напряг мускулы и прыгнул. Заткнуть рот часовому кляпом и скрутить ему руки — минутное дело. Ермолин связал «языка» покрепче и потащил его в лодку. У сержанта была хватка истого пограничника.
Павел осторожно заглянул в окно. У коммутатора Дремал с наушниками на голове солдат-телефонист, в глубине комнаты возлежал на топчане босоногий локотенент. Сапоги офицера с прямыми голенищами, начищенные до блеска, стояли рядом на глиняном полу. Мундир расстегнут, руки за головой — лейтенант уставился в потолок. Взгляд отрешенно-мечтательный, на губах улыбка.
«Хватит одного языка», — вспомнил Кравченко слова [56] майора Бурмистрова. Но телефонист и лейтенант знают больше простого солдата! Не мешкая, Павел рванул на себя дверь и гаркнул по-румынски:
— Мынеле сус! — что означало: — Руки вверх! Офицер дернулся было рукой под подушку, но видя, что Павел наставил на него наган, подчинился. А сонный телефонист растерянно заморгал, но затем воскликнул:
— А се преде! Сдаюсь... — и тут же спросил: — А нас не расстреляют?
Сержант Ермолин подоспел вовремя. Снова в ход пошли кляпы, но веревок не хватило, и Кравченко вырубил кинжалом метров двадцать кабеля. Разбив коммутатор, разведчики погрузили пленников в каюк и скрылись в спасительной темени ерика.
На левый берег тройка отважных вернулась, когда молочно-дымчатый туман уже отрывался от сонного зеркала Дуная, а восток начал неторопливо алеть.
